И только что я вышелъ изъ вагона на одной изъ станцій Лондона, какъ наткнулся на нѣсколько мрачныхъ фигуръ уличныхъ «пауперовъ», которые длинной процессіей, по одному человѣку въ рядъ, двигались по краю тротуара, неся на желѣзныхъ помочахъ высокія деревянныя афиши, приглашающія публику въ какой-то кафе-шантанъ. Точно на подборъ была эта коллекція головъ и туловищъ. Ихъ нельзя было назвать оборванцами въ нашемъ смыслѣ. Почти всѣ были довольно прилично одѣты, въ потертыхъ пальто и сюртукахъ. Но отъ всѣхъ ихъ фигуръ вѣяло закоренѣлой бѣдностью и даже нищетой, и эти «сандвичи» — если вы мнѣ позволите эту метафору — сотнями и тысячами поглощаются лондонскимъ минотавромъ. И они-то всего болѣе заставляютъ сжиматься сердце всѣхъ, кто и между сытыми способенъ переживать вчужѣ безпомощность и одичаніе столичнаго пролетаріата.
Я сказалъ уже, что анархическія идеи въ Лондонѣ совсѣмъ не въ такомъ ходу, какъ въ Парижѣ, хотя тамъ и живутъ вожаки и фанатики международнаго анархизма. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы въ нѣдрахъ британской жизни не вызрѣло разрушительныхъ элементовъ. Одна Ирландія, съ ея стародавнимъ федеративнымъ вопросомъ — очагъ подпольнаго броженія, которое еще не такъ давно прорывалось въ видѣ кровавыхъ и разрушительныхъ покушеній.
Въ сезонъ 1868 г. я присутствовалъ на засѣданіяхъ суда надъ феніями. Изъ нихъ нѣкоторые были казнены. Я помню, какъ эти феніи держали себя на судѣ, какой глубокой вѣрой въ правоту своего дѣла были проникнуты они, и тогда еще каждый изъ насъ почувствовалъ, что въ Великобританіи по англійской пословицѣ тоже есть скелетонъ, и даже не одинъ. A въ эти двадцать пять слишкомъ лѣтъ почва для всякаго рода реформаторскихъ идей еще разрыхлилась.
Тогда, въ концѣ 6о-хъ годовъ, я часто удивлялся, какъ это въ такомъ городѣ, какъ Лондонъ, гдѣ стоитъ небольшой гарнизонъ, и гдѣ весьма не трудно было кликнуть кличъ и собрать на извѣстномъ пунктѣ сто и болѣе тысячъ безпокойнаго рабочаго народа — не происходило ничего серьезнаго.
На это многіе мои собесѣдники, и въ томъ числѣ такой умный, наблюдательный и даровитый публицистъ и общественный дѣятели какъ Фредерикъ Гаррисонъ, обыкновенно отвѣчали мнѣ:
— Армія готова, но нѣтъ полководца.
И теперь, по прошествіи двадцати семи лѣтъ, еще не явилось ни одного полководца, который бы сумѣлъ найти пароль и лозунгъ и повести уличную аттаку на устои британской конституціи. Такой человѣкъ можетъ явиться и явится онъ, по всей вѣроятности, въ средѣ интеллигенціи между членами руководящихъ классовъ.
Теперь вездѣ, и въ Парламенте и въ разныхъ обществахъ, и въ свѣтскихъ гостиныхъ, и въ кружкахъ университетскои молодежи, между купцами и промышленниками, офицерами и адвокатами — соціальный вопросъ — уже не пугало, а ежедневный «topic of conversation».
Разумѣется, интересъ къ соціальному вопросу получитъ въ Лондоне болѣе умѣренный оттѣнокъ, чѣмъ въ Парижѣ, умѣренный въ смыслѣ его серьезной обработки, потому что англичанинъ — врагъ насильственныхъ переворотовъ по темпераменту и принципу. Прежде, тридцать лѣтъ назадъ, вожаки лондонскихъ пролетаріевъ были почти всегда изъ самоучекъ: рабочіе или бывшіе уличные проповѣдники, а теперь — дѣти богатыхъ промышленниковъ, купцовъ, даже баронетовъ и лордовъ. Мужчины и женщины не могутъ уже оставаться равнодушными къ соціальному вопросу, сознаютъ, что нельзя предоставлять одному высшему привилегированному классу пользованіе почти всей земельной собственностью въ Англіи, что нельзя превращать крестьянъ въ простыхъ батраковъ, т.-е. деревенскихъ пролетаріевъ, что необходимо способствовать переходу орудій производства отъ капиталистовъ къ рабочимъ.
Въ послѣдніе годы, и въ печати, и даже въ свѣтскихъ гостиныхъ, стали говорить о лондонскомъ обществѣ «фабiанцевъ». Это одинъ изъ кружковъ новѣйшаго Лондона, гдѣ молодая интеллигенція занимается разработкой всѣхъ тѣхъ «проклятыхъ вопросовъ», какіе рано или поздно должны быть рѣшены въ культурномъ человѣчествѣ.
Фабіанцами они назвали себя отъ имени извѣстнаго римлянина Фабія — Фабія Кунстатора, т.-е. медлителя. На нашемъ жаргонѣ ихъ бы слѣдовало назвать «постепеновцами». Они не анархисты и даже не социалисты-революцiонеры; а приближаются къ оттѣнку парижскихъ поссибилистовъ, т.-е. сторонниковъ возможныхъ реформъ, въ данную минуту, съ тою только разницею, что поссибилисты вербуются почти исключительно, въ рабочемъ классѣ и что ихъ программа сосредоточена на извѣстныхъ пунктахъ, прямо касающихся городского пролетаріата.
Тотъ самый соотечественникъ, который водилъ меня въ рабочіе кварталы Лондона, предложилъ мнѣ посѣтить и одно изъ засѣданій общества «фабіанцевъ». Тамъ читаются рефераты и происходятъ пренія. Нанимаютъ они въ извѣстные дни залу недалеко отъ Странда. Я попалъ на засѣданіе, гдѣ молодой человѣкъ изящнаго вида, съ свѣтскимъ тономъ и манерами, читалъ рефератъ на тему о помощи сельскому населенію Англіи и приводилъ подробности того, что уже въ этомъ направленіи сдѣлано, какія попытки произведены для созданія сельскихъ кооперацій и облегченія теперешнимъ батракамъ пріобрѣтать единичную или коллективную собственность.
— А какъ вы думаете — спросилъ меня мой путеводитель— кто этотъ молодой человѣкъ.
— Сынъ богатаго банкира, и онъ въ своемъ родѣ не единственный. Теперь, среди молодыхъ людей изъ такого же класса общества, вы найдете уже искреннихъ сторонниковъ освобожденія рабочей массы, какъ въ городѣ, такъ и въ деревнѣ.
Въ публикѣ я замѣтилъ не мало дамъ. Въ преніяхъ принимали участіе и очень молодые люди, и люди среднихъ лѣтъ.
Одинъ изъ нихъ оказался членомъ лондонскаго городского представительства. Характеръ преній — дѣльныій, спокойный, съ обиліемъ фактическихъ доводовъ, совсѣмъ, не такой, какъ на большинствѣ парижскихъ сходокъ.
Когда молодой сынъ банкира произносилъ свой докладъ, его голосъ почти нигдѣ не возвышался, и для того, кто не знаетъ по-англійски могло казаться, что онъ читаетъ какой-нибудь протоколъ. Но вы чувствовали, вникая въ содержаніе что этотъ юный представитель всемогущаго капитала искренно чувствуетъ то, за что онъ ратуетъ. А разъ такія симпатіи и протесты закрались въ среду доводящихъ и обезпеченныхъ классовъ — движеніе не остановится. Не такова английская натура; для нея слово и дѣло — не такіе разъединенные полюсы, какъ это часто бываетъ на материкѣ Европы — и у французовъ, и у другихъ націй, не исключая и насъ русскихъ.
Нельзя исключить изъ соцiальнаго вопроса и женское движение въ Парижѣ и Лондонѣ. И тутъ тридцатилѣтнiя воспоминанія даютъ матеріалъ настолько большой, что трудно будетъ вдвинуть его въ тѣсныя рамки. Я намѣчу только самыя крупныя ступени этого движенія.
Въ концѣ второй имперіи, женскій вопросъ, въ зародышѣ, конечно, существовалъ, но не былъ еще на очереди для всей Европы. Парижанка представляла собою собирательное существо, какъ бы предназначенное судьбою на то, чтобы рядиться, блистать въ обществѣ, услаждать досуги мужчинъ, жить на ихъ счетъ и находиться постоянно на правахъ полумалолѣтней. Надъ прежними идеями 30-хъ и 40-хъ годовъ, надъ жоржзандизмомъ, въ обширномъ и тѣсномъ смыслѣ, веѣ подсмѣивались, и ни въ прессѣ, ни въ Палатѣ, никто, повидимому, не заботился о томъ, чтобы узнать, довольны ли мыслящія французскія женщины своимъ положеніемъ, желаютъ ли онѣ добиваться другихъ правъ, какое получаютъ образованіе и могутъ ли надѣяться на то, что хотя въ ближайшемъ будущемъ ихъ повелитель — мужчина посмотритъ на нихъ иначе?
Но и тогда уже броженіе началось. Не всѣ француженки только рядились, танцовали, занимались разнымъ вздоромъ, разоряли мужчинъ, торговали своей любовью въ свѣтѣ и полусвѣтѣ. И тогда, (какъ читатель видѣлъ въ одной изъ главъ этой книги), женщины уже проникали на лекціи и курсы Латинскаго квартала; а въ Collège de France давно имъ предоставляли даже лучшія мѣста въ аудиторіяхъ. Наполеонъ III врядъ ли былъ противъ того, чтобы французскія женщины сдѣлались по образованію серьезнѣе. Иначе бы онъ не согласился на опытъ, который его министръ народнаго просвѣщенія, Дюрюи, пустилъ въ ходъ передъ самымъ паденіемъ империи. Это были тѣ женские курсы, о которыхъ я уже упоминалъ, для молодыхъ дѣвушекъ, съ нѣсколько расширенной программой нашихъ женскихъ гимназій. А при третьей республикѣ лицеи для дѣвушекъ (т.-е. по нашему гимназіи) перешли уже въ дѣйствительность, и теперь всякая женщина имѣетъ не только въ теории, но и на практикѣ полную возможность получать высшее образование и пріобрѣтать даже ученыя степени.
Во второй половинѣ 6о-хъ годовъ, когда я жилъ въ Латинскомъ кварталѣ нѣсколько сезоновъ, «студентками» назывались совсѣмъ не слушательницы курсовъ, а просто-на-просто гризетки и даже болѣе легкія особы, которыя дѣлались подругами студентовъ и помогали имъ «прожигать жизнь». Но студентокъ, въ нашемъ смыслѣ—почти что не было видно, развѣ какія-нибудь русскія или англичанки, да и то какъ посѣтительница общихъ курсовъ, а не какъ женщины, желающія пріобрѣтать систематическое спеціальное образованіе. Теперь въ Латинскомъ квартале вы уже видите настоящихъ студен токъ; только между ними до сихъ поръ двѣ трети иностранки, въ Медицинской Школѣ, въ Ecole de droit; а на общихъ курсахъ Сорбонны и College de France масса женщинъ; опять-таки не студентки, въ нашемъ смыслѣ, а просто посѣтительницы, съ преобладаніемъ свѣтскаго элемента. Но времена настолько измѣнились, что теперь уже никому не въ диковинку видѣть молодую особу въ робѣ и въ шапкѣ доктора медицины или правъ. Припомнимъ по этому поводу, что едва ли не первый докторъ медицины парижской Медицинской Школы была наша соотечественница госпожа Скворцова — ученица Шарко, сдѣлавшаяся спеціалисткой по нервнымъ и душевнымъ болѣзнямъ.
При второй имперіи, до войны и коммуны, въ парижской интеллигенціи не мало уже было писательницъ въ разныхъ родахъ, но женщины съ серьезнымъ научнымъ образованіемъ были всѣ на перечетъ, въ томъ числѣ сотрудница журнала «Philosophie positive», госпожа Руайе, служившая нагляднымъ доказательствомъ того, что тогда женщина, и не получая ученаго диплома, могла