Не уверена, что это хорошая идея — привозить близнецов обратно в город, где есть отчим, но и оставить мне их не с кем. Мы отъезжаем примерно те же четыре сотни километров, прежде чем я снова берусь за телефон, дабы позвонить тому, с кем по идее разговаривать совсем не следует. А на том конце связи трубку берут очень быстро.
— Фролов, — доносится хмурый знакомый голос.
Колеблюсь ещё пару секунд, прежде чем набираюсь смелости обозначить, что это не кто-нибудь там, а именно я. И очень удивляюсь, когда слышу в ответ наполненное затаённой тоской одновременно с радостью:
— Ты в порядке?!
Ожидала вот чего угодно, но совсем не этого, если честно. Потому и молчу, не зная что сказать. Впрочем, отчим и не ждёт, когда я начну болтать. Сам сыплет вопросами, притом куда расторопнее и взволнованнее, нежели та же моя школьная подруга, а она та ещё болтушка, надо заметить.
— Настенька, золотце, ты правда, в порядке? А мальчишки где? Как они? Голодные? Где ночевали? Не замерзли? Скажи, куда приехать, я приеду! Если надо вышлю денег, документы у тебя есть с собой? Счёт без паспорта не открыть. Ох, подожди, может смогу кого-нибудь, кто поближе, к тебе послать, чтоб поскорее добрались…
Он говорит ещё и ещё, практически без остановки, у меня голова за минуту начинает страдать мигренью, я едва успеваю отвечать, преимущественно односложно, попутно тихо фигея и фигея с новой силой. А в конечном итоге…
— Подожди, — произношу тихо, но весомо. — Ты не понимаешь. Я сама ушла. Никто меня не принуждал. Сама. Потому что так захотела. Смоленский тут совсем не причём. И братьев я сама с собой забрала. Понимаешь?
На том конце связи воцаряется тишина.
Правда, длится она недолго.
— Сама? — вяло отзывается Фролов.
— Сама.
Снова умолкает. Надолго.
— Забери заявление. Пусть его отпустят. Это не он. Это я. Если хочешь, меня наказывай, — произношу ровным нейтральным тоном.
Не хочу, чтобы он различил, насколько это важно для меня. Ведь тогда поймёт, что я готова на многое ради достижения своей цели. И цену поднимет до небывалых высот. А платить всё равно придётся. К тому же, если прежде отчим, вероятно, из-за той неизвестности, что изводила всё это время меня саму, и проявил несвойственную ему либеральность, то скорее всего, после того, что я ему говорю последним, от мимолётного приступа доброты даже жалких ошмёток в нём не останется. В принципе, примерно так и выходит:
— Заберу, — не сразу, с явной неохотой, но соглашается Фролов. — Если ты так хочешь, — добавляет спустя короткую паузу. — Но только ты сперва вернёшься. Со мной останешься. Пообещаешь мне, что больше не уйдёшь. Тем более, вместе с мальчишками, — замолкает, а последующее звучит уже откровенным ультиматумом: — И с ним ты больше никогда не увидишься. Ни под каким предлогом.
На моих губах сама собой расплывается горькая усмешка. Я медлю лишь ещё одно жалкое мгновение.
— Нет. Так не пойдёт. Или ты сам заберёшь своё заявление, и Смоленского отпустят, или я позабочусь об этом сама, — выдаю сухо.
Больше ничего не говорю. Отключаю вызов. Возобновляю дальнейший путь. Ехать мне ещё много. К тому же, на заданном маршруте прибавляется ещё одна, ранее внеплановая, остановка…
Глава 20
Меня останавливают на первом же посту, стоит пересечь границу нашей области. Я помню про разосланную ориентировку, о которой сообщает Лена, поэтому спокойно воспринимаю тот факт, что меня просят выйти из машины и пройти с сотрудником ДПС внутрь небольшого двухэтажного здания. Далее для меня сочиняют милую длинную сказочку про подозрение на угон и наркотическое опьянение, а также занимают моё внимание полным набором процедур, который им только позволяют служебные полномочия. Я и тут делаю вид, будто всё проглатываю. И ни разу не удивляюсь тому, что спустя примерно час дорогу моему “Dodge Challenger” перекрывают две невзрачные серые легковушки, а в кабинет, где меня оставляют ждать “результаты проверки”, является один из сотрудников уголовного розыска. Конечно, я его знаю. Собственно, так и предполагала, что это будет именно он — не кто-либо иной.
— Вы бы хоть разочек для разнообразия методы сменили, — роняю напоказ лениво и деланно спокойно.
Ничего подобного во мне на самом деле нет. Всё же это довольно отчаянный шаг — пойти против всех. Особенно, если прекрасно осведомлена о том, на что они могут быть способны.
— В этот раз тоже сработало, — безразлично пожимает плечами Наумов и подходит ближе.
Я сижу на мягком диванчике. А он берёт стул, ставит его напротив, после чего на нём и располагается.
— Ну и кашу же ты заварила, малая, — и на этот раз тоже опускает всяческие приветствия, умолкает ненадолго, а после дополняет негромко: — Что делать с ней теперь будем?
— Разгребать? — хмыкаю встречно.
Мужчина болезненно морщится, явно не наделён никаким оптимизмом по этому поводу. Впрочем, я тоже особо распинаться не собираюсь.
— Что у вас на Смоленского?
Костя снова морщится.
— Ты же сама его видеть не хотела, — отзывается неохотно.
— Некоторые вещи меняются, — говорю, как есть, и заново повторяю свой вопрос: — Что у вас на Смоленского?
Если уж идут четвертые сутки, как его забирают, значит что-то, да есть. Веское.
— Помимо свидетеля, — добавляю на всякий случай.
Чтоб уж не отвертелся.
— На методы наши пеняешь, а тайну следствия кто уважать будет? — усмехается в ответ Костя.
Он всё ещё сомневается, замечаю это по небесно-голубому взору, что то и дело плавно скользит по мне, изучая, пытаясь найти что-то конкретное, одному ему известное. Но в тот момент, когда я собираюсь в третий раз задать один и тот же вопрос, Наумов резко подаётся вперёд, склоняется ко мне ближе и произносит мрачно:
— Ты же умненькая девочка и примерно представляешь, как это происходит. Ему чистого неба в любом случае на ближайшие годы не видать. Даже если ты заявишь, что никакого похищения на самом деле не было. Поздно. Никто тебя слушать не станет. Ты права. У нас есть не только свидетель. Ещё есть подписанная явка с повинной. А у тебя — только один вариант: договориться с твоим отчимом. Желательно сегодня. Потому что завтра мы передаём дело дальше. Сама понимаешь, заднюю потом уже не включить. Пусть его адвокаты хоть землю жрут. Бесполезно.
Кислород вышибает из лёгких, будто не слова — удар в солнечное сплетение прилетает. Хорошо, что я сижу, а то земля из-под ног уходит.
— Явка с повинной? — переспрашиваю бестолково.
На какой, мать вашу, х*р Тимур подписал явку с повинной?!
— Там было два варианта: или Смоленский увёз тебя силой, или же ты увезла близнецов, — правильно расценивает моё недоумение Наумов, оставляет мне совсем немного времени осмыслить услышанное, а после добавляет сурово: — Где твои братья?
Несмотря на то, что в груди противно давит, теперь настаёт моя очередь чувствовать своё превосходство. Я, может, порой и совершаю бестолковые поступки — например, как сейчас, когда собираюсь сунуться в логово зверя, но иногда моя логика всё же немного срабатывает. Близнецов со мной нет. Как и нет их в машине. В области я появляюсь уже без “поличного”. Пусть у меня не так много друзей, но зато есть университетские знакомые, которые непрочь хорошенько подзаработать, а благодаря Тимуру с деньгами у меня пока всё в порядке. Да и ни к чему им это всё видеть и слышать.
— А причём тут мои братья? — интересуюсь, заставляя себя непринуждённо улыбнуться. — Или, может тоже мне явку с повинной подсунешь, чтоб я в их похищении созналась, раз уж других доказательств нет?
Скрежет чужих зубов настолько отчётливый, что слышу его даже с расстояния в два шага.
— А может и на меня свидетели найдутся? — дополняю деланно заинтересованно. — Что такого вы сделали Анне Викторовне, что она согласилась дать удобные Фролову показания? — вопросительно выгибаю бровь. — Ни за что в жизни не поверю, будто она добровольно-сознательно к вам пришла. Тем более, что всё совсем не так было, и она прекрасно это знает, а значит все её показания, обвиняющие Смоленского — ложь. И ты, и я прекрасно знаем это, Костя. Как знаем и то, что мой отчим на протяжении последних лет вообще своими сыновьями не интересовался. Только если в бутылке спиртное заканчивалось, а принести кроме детей больше некому. А теперь что? Вспомнил про них? Тогда, когда выгодно стало, да? И ты сам… Как будто ты не знаешь его. Не знаешь, какой он. Не знаешь, как он с нами обращается. Про ту девушку — Лизу, тоже не знаешь, скажи! — фактически требую, не предъявляю. — А сколько их таких, как Лиза, у него было? Я вот подробности про неё только совсем недавно узнала. Быстро и гладко вы всё замяли. А она, между прочим, до сих пор ровно ходить не может, — замолкаю, но ненадолго. — И после всего этого, думаешь, я правда соглашусь на какие-то там его условия? На ваши, — подчёркиваю, — условия. Правда, думаешь, я вернусь? Чтоб и дальше жить дерьмовой собачьей жизнью? Вздрагивать от каждого громкого хлопка дверью в доме и каждый раз гадать, какой же сегодня градус настроения у моего отчима, когда он приходит домой, а то не дай бог не так посмотришь или скажешь не то, и потом замазывай свои синяки тональником, чтоб не так стрёмно на улицу выходить было… — снова делаю паузу, сглатываю подкатывающий к горлу ком горечи. — Нет, Костя, — продолжаю уже тихо. — Я не вернусь. И если понадобится, приложу все усилия, чтоб Фролов сам за всё ответил. Так понравилось идти “законным” путём? Тогда пусть расскажет потом на суде, откуда на мне, — рваным жестом стягиваю с себя часть футболки, что прикрывает плечо, — вот это взялось, — указываю на синяк. — И вот это, — дополняю, ткнув пальцем на мелкий шрам, оставшийся в районе локтя, когда я по чужой воле однажды слетела с главного крыльца усадьбы. — Мне продолжать? Или ты всё-таки понял, что я имею ввиду? — заканчиваю в откровенном раздражении.
Небесно-голубой взгляд застывает, по-прежнему в моём направлении. Но на меня Костя больше не смотрит — куда-то дальше и явно не в эту реальность. Сам с собой в данный момент борется, взвешивает “за” и “против”, оценивая сказанное мною. А секунды всё утекают и утекают.