(действительность)
Кольчуги.
«Ты удостоен чести держать Вселенную миров, космос добра, Джек, — это был голос его отца. — Не урони его, сынок. Ради Джейсона, не урони его».
Миры над мирами других миров, великолепные и дьявольские, все они осветились теплым белым сиянием той звезды, которая была хрустальным глобусом, опоясанным филигранными линиями. Он медленно опускался вниз к дрожащим, раскрытым рукам Джека Сойера.
— Иди ко мне! — выкрикнул он ему, совсем, как тот, когда пел ему свою песню. — Иди ко мне сейчас!
Он был в трех футах от его рук, овевая их мягким живительным теплом. Теперь в двух… теперь на расстоянии одного. Он засомневался на мгновение, медленно вращаясь, ось его слегка наклонилась, и Джек увидел бриллиантовые мерцающие очертания континентов, морей и океанов и ледяные шапки на его верхушках. Он застыл в нерешительности… а потом медленно соскользнул в ожидающие, протянутые ладони мальчика.
Глава 43Новости отовсюду
Лили Кавано, которая впала в состояние болезненной дремоты после того, когда ей откуда-то снизу пригрезился голос Джека, теперь сидела в своей постели. Впервые за многие недели румянец окрасил ее впалые, мертвенно-бледные щеки. В глазах засияла дикая надежда.
— Джейсон? — выдохнула она, а потом нахмурилась. Это ведь не было именем ее сына. Но во сне, от которого она только сейчас начала отходить, у нее был сын, которого звали именно так, и в этом сне она была кем-то другим. Это из-за таблеток, конечно. Именно таблетки превратили ее сон в грезы.
— Джек? — попыталась она снова позвать его. — Джек, где ты есть?
Нет ответа… но она ощущала его, точно знала, что он жив. Впервые за долгое время, месяцев за шесть, наверное, она действительно чувствовала себя хорошо.
— Странник Джек, — произнесла она и сжала пачку сигарет. Она взглянула на нее, а потом отшвырнула прочь через всю комнату, где они приземлились в камине поверх кучи мусора, который она рассчитывала сжечь попозже. — Я думаю, что я бросила курить на весь остаток моей жизни, Странник Джек, — сказала она. — Возвращайся, детка. Твоя мама любит тебя.
И она рассмеялась беспричинным смехом.
Донни Киган, несший службу на кухне Солнечного Дома, когда Вулф сбежал из карцера, пережил страшную ночь. Джоржу Инвингстону, дежурившему с ним, повезло намного меньше. Теперь Донни находился в сиротском приюте в Мунси, штат Индиана. Он был исключением среди воспитанников Солнечного Дома, так как был круглым сиротой. Чтобы удовлетворить власти штата, Гарднеру приходилось брать в Дом нескольких сирот.
Теперь, вымывая темный холл, Донни внезапно взглянул вверх, его тусклые глаза расширились. Снаружи тучи, посыпавшие мелким декабрьским снежком уставшие поля, неожиданно расступились на западе, пропуская один-единственный широкий луч, ужасный и величественный в своем одиночестве.
— Да, ты прав, я действительно люблю его, — триумфально выкрикнул Донни, не имевший достаточно извилин, чтобы усваивать слишком много и уже забывший его имя. — Он прекрасен, и я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО люблю его.
Донни дико расхохотался своим идиотским смехом, только теперь его смех был почти прекрасен. Несколько ребят подошли к дверям своих комнат и с удивлением взирали на него. Его лицо купалось в солнечном свете этого единственного, призрачного луча, и один из этих мальчиков шепотом сообщил своему близкому другу, что Донни был похож на Иисуса.
Прошло несколько минут, и тучи закрыли островок чистого неба, а к вечеру снегопад усилился и превратился в первую зимнюю бурю. Донни знал, что означает чувство любви и триумфа. Это быстро прошло… но он никогда не забыл самого этого чувства, этого полуобморочного ощущения благодати, которое сразу наполняло и избавляло вместо обещания, а потом отрицания, отвержения, чувство ясности и нежности, чудной любви, чувство экстаза, возвратившегося снова добра и света.
Апелляции судьи Фейрчайлда, пославшего Джека и Вулфа в Солнечный Дом, были отклонены, его ожидала тюрьма. Все вопросы были исчерпаны, и тюрьма была единственным местом, где ему придется провести долгие годы. А возможно, что и всю жизнь. Он был старым человеком, да и здоровье у него было слабое. Если бы они не обнаружили те проклятые тела…
Он старался не терять бодрости духа, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах, но сейчас, в кабинете своего дома, когда он подчищал ногти маникюрным ножичком, огромная, серая волна депрессии обрушилась на него. Неожиданно он отодвинул ножичек от толстых ногтей, задумчиво посмотрел на них, а потом просунул вершину лезвия в правую ноздрю. Он подержал его там какое-то время, а потом прошептал:
— О черт. Почему бы нет? — Он резко вскинул вверх кулак, направляя шестидюймовое лезвие в последний, летальный поход, пронзая все извилины, а потом и мозги.
Смоки Апдайк сидел за стойкой «Оутлийской пробки», подбивая счета, совсем как в тот день, когда Джек встретил его. Только теперь был почти вечер, и Лори подавала ужин первым посетителям, проигрыватель напевал: «Лучше бы передо мной стояла бутылка, чем попасть в сумасшедший дом».
Какое-то время все было как всегда. И вдруг Смоки выпрямился, его маленькая кепочка задрожала на затылке. Он сжал рукой футболку на груди с левой стороны, где колющая боль пронзила его серебряной пикой. «Господь вонзил свои гвозди», — сказал бы Вулф.
В это же мгновение печка-гриль взорвалась в воздухе с оглушительным грохотом. Она ударилась о проигрыватель и сбросила его. Гриль приземлился на полу, наполняя комнату густым запахом газа и черным дымом. Лори завизжала.
Проигрыватель набирал обороты: 45, 78, 150, 400! Жалобный женский голос превратился в бешеное бормотание дегенерата. Через мгновение с него слетала крышка, разбрасывая повсюду цветные осколки.
Смоки посмотрел на свой калькулятор и увидел единственное слово, мигающее на нем: ТАЛИСМАН — ТАЛИСМАН — ТАЛИСМАН — ТАЛИСМАН. Затем его разнесло на кусочки.
— Лори, выключи газ! — завопил один из посетителей. Он отшвырнул стул и повернулся к Смоки. — Смоки, скажи ей… — Мужчина закричал от ужаса, когда увидел, как кровь вытекает из дыр, где когда-то были глаза Смоки.
А секундой позже все это место под названием «Оутлийская пробка», взлетело в голубое небо, и пока успели приехать пожарные из Доктауна и Элмиры, большая часть центра города полыхала в огне.
Не велика потеря, детки, можно сказать: «Аминь».
В школе Тейера, где воцарилась обычная, нормальная обстановка (кроме тех происшествий, о которых живущие в ней вспоминали, как о серых, ночных кошмарах с продолжением), только что начались последние уроки. То, что в Индиане было легкой снежной порошей, здесь, в Иллинойсе, превратилось в холодную мжичку. Задумчиво и сонно сидели в своих классах студенты.
Внезапно колокола на часовне начали звонить. Головы поднялись вверх. Глаза расширились. Все на территории колледжа, впавшее в спячку, казалось, обновилось.
Этеридт, сидящий в классе на уроке математики и ритмично сжимавший и разжимавший кулаки, невидящим взором смотрел на логарифмы, которые мистер Ханкинс писал на доске. Он думал о соблазнительной маленькой официантке из городка, которой он назначил свидание. Она носила подвязки вместо пояса и не хотела снимать чулки, пока они трахались. Теперь Этеридт оглянулся на окна, забыв о своих эротических переживаниях, забыв официантку с ее длинными ногами и гладкими чулками. Внезапно, без какой-то бы ни было причины, он вспомнил о Слоуте. Маленьком Ричарде Слоуте, которого легко было классифицировать, как святошу, но который таковым не был. Он думал о Слоуте и беспокоился, все ли с ним в порядке. Почему-то ему казалось, что Слоуту, который исчез из школы четыре дня назад, никого не предупредив, и о котором с тех пор не было никому известий, не очень-то сладко.
В кабинете директора мистер Дафри обсуждал возможность исключения из школы мальчика по имени Джордж Хатфилд за жульничество с его гневным (но богатым) отцом, когда колокола начали вызванивать свою мелодию во внеурочное время. Когда звон прекратился, мистер Дафри обнаружил, что он стоит на четвереньках, седые волосы нависали на глаза, а язык нервно облизывал губы. Хатфилд Старший стоял у двери почти раболепно, широко раскрыв глаза, с отвисшей челюстью, забыв о гневе от страхе. Мистер Дафри ползал на коленках и лаял, как собака.
Альберт Пузырь как раз перекусывал, когда зазвонили колокола. Он взглянул в окно, хмурясь так, как хмурятся люди, когда хотят вспомнить то, что вертится на кончике языка. Он передернул плечами и продолжил открывать коробочку с чипсами. Его мать только что передала их ему. Вдруг он застыл от ужаса. Его глаза расширились. Ему показалось, на какую-то долю секунды, которая, впрочем, длилась достаточно долго, что коробка наполнена пухлыми копошащимися червями.
Он потерял сознание.
Когда он очнулся и собрал достаточно мужества, чтобы снова заглянуть в коробку, он понял, что это была не более чем галлюцинация. Конечно! Что же еще? Но все равно эта галлюцинация имела огромную власть над ним в дальнейшем. Когда бы он ни открывал коробку с чипсами, конфетами, печеньем или леденцами, внутренним взором он всегда видел этих жирных существ. К весне Альберт потерял тридцать пять фунтов, играл в теннисной команде школы и даже добился успехов. Альберт бешено радовался. Впервые в жизни он почувствовал, что сможет выжить без материнской любви и заботы.
Все оглянулись, когда начали звонить колокола. Одни засмеялись, другие испугались, а некоторые разрыдались. Пара собак завыла где-то, и это было странно, потому что собаки не допускались на школьную территорию.
Звон колоколов не был запрограммирован заранее. Рассерж