Какой-то потрепанный «форд», неспешно проезжавший мимо, притормозил у обочины. Водитель предложил:
— Садитесь, сеньорита. Тут за углом сапожная мастерская. Подвезу.
При других обстоятельствах Эулалиа ни за что не воспользовалась бы услугами «автофланера». Но в такой беде не до церемоний и осторожности. На одной ноге она допрыгала до машины, упала на сиденье и улыбкой поблагодарила своего спасителя. Был он, с ее точки зрения, немолод: лет за сорок. И ростом не вышел. И пиджак, хоть и модный, сидел на нем не очень-то складно. А вот лицо хорошее: открытое, умное. И, пожалуй, красивое: густые черные брови над большими и тоже черными глазами, с горделивой горбинкой нос.
Новый знакомый оказался офицером: она ахнула, когда на следующий день, придя на свидание, увидела его в мундире.
Вспоминая все это, Эулалиа миновала кинотеатр «Сентраль», свернула за угол. Остановилась у витрины сувенирной лавки, словно бы заинтересовалась цветастыми индейскими пончо ручной работы. А сама из-под зонтика приглядывалась: не мелькнет ли среди прохожих «знакомый незнакомец» — из тех, кого она приметила на других улицах, по которым намеренно кружила, проверяя, не тащит ли за собой «хвост». Правда, не было еще случая, чтобы за ней следили. Но это вовсе не означало, что требованиями конспирации можно пренебречь.
Конспирация… Когда-то, тому лет десять назад, а то, пожалуй, и поболее, Эулалиа проходила азы этой «науки» в своем родном городе — Антофагасте, раскинувшемся на побережье Тихого океана, в предгорьях суровых Анд, в северной части страны.
До сих пор она любила свою «Жемчужину Севера», не знающую зимних холодов. Любила бульвары, скверы, сады, разбитые на земле, привезенной со всего света (некогда суда под флагами самых разных стран мира шли в Антофагасту за селитрой, трюмы у них для устойчивости были забиты землей этот балласт оказался для местных жителей сущей манной небесной: ведь город стоит среди пустыни — на каменистых, бесплодных почвах, селитренные разработки ныне почти заброшены, зато точно в память о былых временах вымахали в городе высоченные деревья, что весело шелестят листвой под напором чистого, упругого, бойкого ветра, налетающего с океана, ветра, просоленного дыханием пенистых волн, прокаленного жарким солнцем).
То было страшное время — еще более страшное, чем даже далеко не безопасное сегодня. В ходе военно-фашистского переворота 1973 года и в первое время после него военщина свирепствовала особенно злобно и беспощадно, надеясь одним махом сломить хребет движению сопротивления. Тридцать тысяч человек замучили путчисты. Бросили в тюрьмы и концлагеря почти двести тысяч патриотов. На глазах у потрясенных жителей растерзанной республики развертывался леденящий душу «карнавал смерти». Фашисты, приведенные к власти Вашингтоном, погубили больше людей, чем пало их во всех войнах чилийской истории. Хунта, кстати сказать, официально ввела в стране «состояние внутренней войны». Чилийская армия, оккупировавшая Чили! Какой горький парадокс!
Эулалии в ту пору было неполных шестнадцать лет. Но, несмотря на юный возраст, девушка — фактически даже девочка-подросток — возглавляла подпольную ячейку Коммунистической молодежи — чилийского комсомола. Она помогала распространять листовки, газету «Унидад антифасиста» — орган компартии, ежедневно рисковала свободой, а может, и жизнью. Ведь достаточно было доноса, простого подозрения, чтобы попасть за решетку, где ее ждали пытки или даже мучительная смерть.
— Вы делаете очень важное дело, распространяя нелегальные издания, — объяснял Эулалии и ее молодым товарищам Агустин Солано, коммунист, член подпольного горкома Антофагасты. — В листовках, в нашей газете мы говорим людям о зверствах фашистов. Некоторые рассуждают так: репрессии — массовые, все, мол, о них знают. А ведь неверное рассуждение, друзья. Аресты проводятся чаще всего ночью, тайком. О пытках, которым подвергают политзаключенных, в городе говорить боятся.
— Мне казалось, — нерешительно возразила Эулалиа, — что хунта сознательно терроризирует народ, чтобы сломить его волю.
Солано вприщур посмотрел на девушку (у него спокойные, умные глаза на запухшем, вроде бы невыразительном лице).
— Верно. Хунта вполне сознательно терроризирует народ, стремясь сломить его волю. Вполне сознательно идет с этой целью на эскалацию репрессий, расширяет границы преследований, захватывая в тиски все более широкие круги общества. Но… — воспаленные глаза толстяка-коротышки насмешливо блеснули, — но ты, дорогая моя, не учитываешь одного обстоятельства. Непосредственные исполнители акций государственного терроризма — это ведь офицеры, белая кость. Они привыкли считать себя людьми порядочными. У каждого из них есть родственники, друзья и знакомые среди штатских, так что им не очень-то хочется выглядеть откровенными палачами. Поэтому многие гнусности творятся втайне.
— Я что-то совсем запуталась, — призналась Эулалиа. — Зачем же нам рассказывать людям всю правду о правительственном терроре, если он, этот террор, на то и рассчитан, чтобы вызвать повсеместный страх? — В те годы она, тогда совсем еще молоденькая девушка, разбиралась в политике не так хорошо, как сейчас.
По лицу партийного руководителя едва заметной тенью скользнула снисходительная усмешка.
— Все не так сложно, как кажется. Рассказывая о преступлениях властей, мы ведь одновременно объясняем людям, что пиночетовцы стремятся вызвать коллективную панику. А ведь чилиец — человек гордый, не мне вам говорить. Коль он поймет, что с помощью террора всю нацию хотят превратить в стадо послушных баранов, он возмутится. Он непременно возмутится! И еще мы стремимся объяснить ему вот что. Офицерье нагнетанием страха пытается вытравить из сознания народа саму идею социальных перемен, саму идею свободы и демократии, силится стереть в душах и сердцах людей память о годах правления Народного единства, когда бедняки получили доступ к образованию и медицинскому обслуживанию, когда аграрная реформа дала крестьянам землю, когда правительством впервые была проявлена забота об индейцах, когда были национализированы наши основные природные богатства, когда частные банки стали государственными и сильно пошатнулись позиции иностранных монополий. Думается, после таких объяснений даже малограмотный человек поймет, кому и зачем понадобился переворот.
— Убедил, убедил! — махнула рукой девушка, а рыжий, как солнце, Фабио Кайседо с ехидцей заметил: — Слава всевышнему, наконец-то до руководительницы нашей ячейки дошло, — за что тут же получил тычок локтем в бок и шутливо охнул, изображая непереносимую боль.
Снисходительно наблюдая за возней молодежи, Агустин Солано позволил себе расслабиться — он поудобнее устроился в кресле, прикрыл веками воспаленные от усталости глаза, отчего лицо его стало и вовсе невыразительным, даже вроде бы глуповатым.
«Надо же, — подумала Эулалиа, — такой умница, такой деловой и энергичнейший мужчина — и такая серенькая внешность».
Беседа проходила у нее дома — в гостиной маленькой квартиры, где она жила вдвоем с отцом. Матери она не помнила: та умерла, когда она была совсем маленькой.
Матовый стеклянный шар под потолком неярко освещал небогатую обстановку гостиной: диван, круглый стол, несколько стульев. На стене — большая, портретного размера литография, изображающая Христа в мученическом венце. На противоположной стене — две майоликовые балеринки, устремленные в танце навстречу друг другу.
Кресло, которое занимал Солано, было единственным в комнате. Комсомольцы разместились на стульях. Хозяин дома — Марселино Ареко сидел за столом, подперев голову рукой. Отец Эулалии был сутул, болезненно худ. За плечами — долгие годы работы стеклодувом. Человек грамотный, много занимавшийся самообразованием, он тоже, как и Агустин, входил в состав горкома компартии.
За окном послышался шум проезжающей машины. Ареко встал. Подошел к окну. По пустынной улице рабочего предместья проезжал армейский «джип», битком набитый солдатами, вооруженными до зубов. Марселино зло качнул головой: город словно захвачен неприятельскими войсками.
Солано, на минуту смеживший было веки, открыл глаза, заслышав шум машины и звук шагов Марселино. Прямо на него со стены смотрел лик Христа.
Он улыбнулся, глядя на литографию:
— Маскировка?
— Ты о чем? — Марселино повернул к нему голову.
— Да вот смотрю на божий лик…
Задумчиво и печально глядя на товарища, Ареко молчал. Агустин почувствовал, что сказал что-то не то.
— Это мама повесила, — тихо проговорила Эулалиа. — Она была верующая.
Солано чертыхнулся про себя, досадуя на свою неловкость.
— Ну ладно, — сказал он, стремясь переменить тему разговора и обращаясь уже к комсомольцам. — Будем считать, что одна из основных линий нашей пропагандистской работы вам теперь ясна.
— Конечно… — загалдели ребята. — Все ясно…
Но Марселино поднял руку, и все притихли.
— Стоп! Ясно-то вам ясно, однако о том, как нам объяснять людям, кому и зачем понадобился переворот, стоит поговорить особо. Простому человеку не так-то легко во всем этом разобраться. Особенно если он лишен необходимой информации.
— Ты имеешь в виду причастность к перевороту американцев? — догадалась Эулалиа.
— Конечно, — ответил ей отец.
— Ты прав, — согласился Солано. — Я, пожалуй, поспешил подвести черту под нашим собеседованием. В самом деле, далеко не все у нас понимают, что на сентябрьском путче стоит клеймо «Сделано в США». Как, впрочем, и на большинстве других государственных переворотов в Латинской Америке.
— Но не все это понимают, — заметил Ареко. — Нужно разъяснять людям — и мы стараемся это делать в наших листовках, в нашей газете, — что ЦРУ не только спланировало путч, но и передало заговорщикам двенадцать миллионов долларов, чтобы те на эти деньги подготовили свержение правительства Сальвадора Альенде. Мало того, в помощь заговорщикам были отряжены агенты ЦРУ. Сейчас мы уже знаем их имена. Это Гарри Шлодеман, Даниэль Арзак, Джеймс Андерсон, Джон Тинтон, Кит Уилок и многие другие. Эти представители «великой северной демократии» помогли генералам покончить не только с Народным единством, но и со всякой демократической деятельностью в стране. С благословения США — и надо, чтобы всем это было ясно, — распущены партии, даже те, которые готовили почву для переворота. Распущен Национальный конгресс, Единый профцентр трудящихся. Вне закона поставлены митинги, собрания, демонстрации. Дядя Сэм в восторге от наглого антидемократизма хунты.