В тот же вечер Орасио и Эулалиа оповестили всех товарищей, что путь на конспиративную квартиру отныне заказан.
А наутро бесследно и навсегда исчез Фульхенсио Мухика…
Все собрались — и ребята, и дядюшка Эрнан, и Агустин Солано — на новой конспиративной квартире. «Хозяином» ее стал на этот раз дядюшка Эрнан. «Фернандо Сигуэнса, коммерсант» — значилось на визитной карточке, вставленной в рамочку на двери. Для домовладельца и соседей он был торговцем, ушедшим на покой.
Орасио Вердехо остался его «сыном». Только звался он уже иначе. Другие члены ячейки тоже изменили имена и фамилии.
Девушке пришлось выдержать настоящее сражение с Агустином, который настаивал на том, чтобы она опять — на время, конечно, — отошла от активных дел. Он считал, что Мануэль Фуэнтеальба нуждается в дополнительной проверке.
Опыт предполагает благоприобретенную осторожность. А Солано был человеком опытным, не раз обжигавшимся на молоке и теперь предпочитающим лишний раз подуть даже и на воду.
Когда-то в юные годы был он стройным крепышом, служил в армии, носил сержантские нашивки. Единственное, что осталось у него от тех времен, так это меткость в стрельбе — умение, вовсе не бесполезное для подпольщика. Да еще, конечно, прижилось навечно глубокое отвращение к армии, воспитанной в кастовом духе, с ее прочно привитой ненавистью к простому народу, коммунистам, всем вообще левым любых политических окрасок. Разумеется, исключения бывали — встречались люди прогрессивных взглядов даже среди офицеров, в том числе высших, а то и среди генералов, примером чему может служить главнокомандующий сухопутными силами при Народном единстве Карлос Пратс, через несколько лет после переворота убитый пиночетовцами в Аргентине, где он жил как политический эмигрант. Но исключения только подтверждают правило, как говаривали бывало прусские военные инструкторы, ставшие еще при кайзерах фактическими создателями чилийских вооруженных сил в их нынешнем виде.
Что же касается рядового состава, то при отсутствии всеобщей воинской повинности солдаты вербовались в основном в самой обездоленной и оттого неразвитой и темной прослойке населения — в крестьянской, причем бедняцкой среде или же из числа горожан, так или иначе, по той или иной причине оказавшихся за бортом общества. Офицерью легко было манипулировать этими невежественными людьми, на которых напялили военную форму. В этом и была одна из причин успеха реакционного сентябрьского путча 1973 года.
Когда Агустин носил мундир, до переворота было еще далеко, но молодой сержант понимал, что безгласная и оболваненная солдатская масса в любой момент может быть обращена против народа. Он не был тогда коммунистом, хотя и симпатизировал им, не принадлежал ни к какой другой левой партии или организации, был просто человеком с критическим складом ума, стихийным нонконформистом, что ли. Критика существующих в армии и в стране порядков прорывалась в его разговорах с солдатами — вначале непроизвольно, а потом и вполне намеренно. Повинуясь душевному императиву, он решил просвещать подчиненных, открывать им глаза на окружающий мир, на социальные несправедливости, с которыми они нередко сталкивались, но суть которых до конца не понимали. Все это стало известно начальству, и в конце концов его выставили за ворота казармы.
Впрочем, случившееся не долго тревожило Солано. Еще в старших классах школы, а затем и на армейской службе он бойко и в обильном количестве пописывал стихи. Теперь, вернувшись в родную Антофагасту, молодой нонконформист вознамерился заделаться поэтом-профессионалом. Попервоначалу ему повезло. Вышел его сборник под интригующим названием «Параллельные улыбки». Вошедшая туда любовная лирика, как он позднее понял, была манерной, изломанной, пустой, но, быть может, именно поэтому она так легко и без проблем пробила себе дорогу к типографским машинам и книжным прилавкам. Сборник, изданный, впрочем, ничтожным тиражом, денег принес мало, на кусок хлеба новоявленный поэт зарабатывал литературными рецензиями для газет и журналов, что тем не менее не мешало ему считать себя заправским художником слова. Некрасивый, весь такой земной и обычный, Агустин стал одеваться под стать своим представлениям о «человеке богемы»: бархатный берет, шейный платок вместо галстука, вельветовый пиджак, такие же брюки. И изъясняться стал соответственно. «Я принадлежу к авангардистской группе «надаистов», — важно объяснял он немногочисленным поклонникам и — с особенным жаром — поклонницам. — «Надаизм» — это от слова «нада»[4]. Мы поэты и пророки, нервные ангелы революции. Я вешу 50 килограммов, и кое-кто считает поэтому, что я — «боксер в весе пера» современной чилийской поэзии. Почему боксер? Потому что мы, «надаисты», ведем бой с традиционным искусством, которое потребляет буржуазия и которым она отравляет нашу молодежь — детей, едва успевших принять первое причастие. Да, некоторые из нас грязны, оборваны, завшивлены, да, у многих из нас дурно пахнет изо рта, но зато мы раскрыли подлинную суть прекрасного, мы поняли, что оно должно быть не гастрономическим деликатесом, а зло секущим бичом. Мы считаем, что наш долг — тумаками вышвырнуть фарисеев из храма искусства. Мы ненавидим культуру, загримированную в борделях Голливуда. Мы, «надаисты», — люди гениальные, сумасшедшие и опасные. Мы — революционеры до самого копчика. Чем мы занимаемся еще, кроме того, что пишем стихи? Мы не теряем времени даром — занимаемся любовью. Кто из «надаистов» особенно гениален? Ну, я, конечно. А потом Гонсало Перес, автор книги «Секс и саксофон». И еще, пожалуй, Х-504, никто не знает, как его зовут, с самого рождения он никуда не выходит из дому».
Постепенно, однако, и весь этот словесный ультраавангардистский вздор, и сама пустопорожняя супермодернистская поэзия, революционная лишь по форме, но, в сущности, начисто лишенная какого-либо социального звучания, стали ему крепко приедаться. Он взялся за стихи общественно значимые, обличительные. И тут выяснилось, что на такую литературную продукцию нет охотников среди издателей. Солано не отступался, решил, что лучше писать для себя, не печатаясь, чем работать на потребу книгоиздателям и пресыщенной богатенькой «читающей публике», создавая то, к чему душа не лежит.
Логика жизни в конечном итоге привела Агустина в компартию. Он почувствовал, что вышел на дорогу, которую неосознанно искал на протяжении ряда лет. Да и стихотворения его начали теперь появляться — уже в партийной печати.
Но стихи в Чили не кормят, и он занялся радиожурналистикой.
Радиостанция «Ла-Портада», куда он устроился на работу, была крошечной. Всего несколько комнат в многоэтажном доме, распираемом от обилия всевозможных офисов. Считалось, что «Ла-Портада» — акционерное общество. Но контрольный пакет акций принадлежал сеньору Мартинесу, и поэтому, кто настоящий хозяин станции, сомневаться не приходилось. Но если Мартинес занимал первое место в тамошней иерархии, то с течением времени следующим за ним стал Агустин Солано, «король репортажа», присказку которого: «Ведет передачу Солано — тот самый, что всегда в гуще событий» — знала вся Антофагаста. Неуклюжий на вид, этот начавший полнеть коротышка оказался на редкость ловким как репортер. Сгибаясь под тяжестью висящего на плече громоздкого, но безотказного репортерского магнитофона «Ухер», он носился день-деньской по городу и всюду поспевал. Неудивительно, что с такой прытью он сделал журналистскую карьеру за пять-шесть лет. Талант, конечно, тоже ему помог.
О своей принадлежности к компартии Солано помалкивал. Кричать об этом на всех перекрестках никак не входило в его намерения. Зачем? Партии полезно было иметь своего человека на буржуазной радиостанции. В завуалированной, но в общем-то достаточно прозрачной форме ему не раз удавалось протаскивать в эфир всевозможные сведения о безобразиях властей и творимых ими несправедливостях — под предлогом «охоты за сенсациями», столь необходимыми «Ла-Портаде» для выживания в конкурентной борьбе.
После победы на выборах Народного единства Агустин Солано несколько «приоткрыл забрало»: перестал скрывать, что является ревностным сторонником социально-экономических перемен. У сеньора Мартинеса возникли оправданные опасения, уж не коммунист ли его ведущий репортер. Он уже подумывал, не рассчитать ли ему бойкого журналиста, чьи репортажи все гуще окрашивались в красный цвет, как тот сделал вдруг разворот на сто восемьдесят градусов. «Тот самый, что всегда в гуще событий» перестал восхищаться правительственными реформами, а свое репортерское внимание безраздельно отдал спортивным, уголовным и прочим далеким от политики событиям.
Почему же он так неожиданно сменил тематику своих репортажей? Что с ним случилось? Да ничего не случилось. Просто он получил на то указание партии. Вот как это было. В середине семьдесят третьего года усилилась угроза государственного переворота, и Центральный Комитет принял решение создать повсеместно подпольные партийные комитеты: партия загодя готовила себя к нелегальной деятельности. Подпольный горком сформировали и в Антофагасте. Все, кто в него вошел (и Солано в их числе), получили приказ: отойти на время от активной политической деятельности.
Вот почему и после фашистского путча Агустин продолжал исполнять обязанности ведущего репортера «Ла-Портады» — в «неблагонадежных» он не числился. Он по-прежнему носился по городу на разболтанном «рено» аргентинского производства, по-прежнему встречался с самым различным людом. Выгодное положение для подпольщика!
Вот он, «король репортажа», входит в монтажную «Ла-Портады», весело насвистывает никогда не стареющий «Вальс Антофагасты», хлопает по плечу оператора:
— Малыш! Отмонтируй эту пленочку — отчет о регате. А я поеду домой, нажарился на солнце да и перебрал слегка на банкете в яхт-клубе.
Не всегда, разумеется, удавалось ограничиться такими аполитичными материалами. Приходилось кое-когда подыгрывать властям. Однажды, к примеру, сделал он передачу «Жители Антофагасты о национальном возрождении Чили». Под «национальным возрождением» разумелись фашистские порядки, заведенные военной хунтой.