Карабкаясь по ящикам, он протиснулся к передней левой стенке камеры и ожесточенно забарабанил по ней кулаками. Сначала он сопровождал удары яростными криками, но быстро осип. И тогда начал бить в стенку ногой.
Никакой реакции не последовало. Наоборот, ему показалось, что машина убыстрила ход.
Не слышит. Торопится добраться до места. Ну ничего, осталось, наверное, немного, подбадривал себя Хамсин.
Негнувшимися пальцами он вытащил еще одну спичку, зажег ее и взглянул на термометр — минус двенадцать. И становилось все холоднее.
Хамсин подполз к задней дверце и, с трудом поднявшись, несколько раз ударил по ней плечом. Он так закоченел, что почти не почувствовал боли, когда о защелку ссадил себе кожу на руке.
В изнеможении он опустился на коробки. Его трясло. Надо было собраться с силами и вновь стучать, стучать, стучать без передышки, пока его не услышат.
Под колесами заскрипел гравий, и рефрижератор запрыгал на ухабах. Хамсин поднял голову, прислушался. Это не город. Куда его завезли?
Зашипели воздушные тормоза. Машина остановилась. Хамсин закричал — хрипло и отчаянно, зашлепал заледеневшими ладонями по полу, по борту, по ящикам.
Урчание мотора прекратилось. Хлопнула дверь кабины. Только ровно и бесстрастно постукивал компрессор.
И Хамсин все понял. Выманить его из гостиницы и загнать в этот ледяной капкан — таким был изуверский план О’Коннора. Когда он бежал от полиции, когда искал путь к спасению, ему этот путь подсказали. Он должен был не просто умереть, а исчезнуть с лица земли — без следа, без возврата.
Хамсин лежал на коробках. Лежал долго. Он чувствовал, что ему становится все теплее. Жаркие вихри, тропический зной постепенно окутывали его. Солнце медленно поднималось в зенит.
О том, что однажды вошло в его жизнь и превратило в пустыню его душу, думал в свои последние минуты Хамсин — «песчаный ураган».
Анатолий РомовПРИЗ
Солдаты бежали от президентского дворца. Там, в торговых кварталах и у небоскребов на набережной Республики, слышалась стрельба. Филаб, жена Кронго, подхватила детей и села в первый попавшийся «джип». Кронго не успел удержать ее. Ему пришлось кинуться вслед за «джипом». Потом совсем близко взорвался снаряд. Кронго затащили в первый же дом. Он вырвался, но «джип» уже затерялся в общем потоке. Он побежал на автобусную станцию, но там все было разбито, плакали дети, растрепанный человек что-то кричал в громкоговоритель. Филаб здесь не было. Кронго кинулся к порту.
Лежа на берегу океана, он еще не мог понять, что все кончено, перевернуто. Он хорошо слышал, как пули щелкают о камни обрыва. Он сейчас думал об Альпаке. Но если правда то, что кричали солдаты, если всех бауса действительно расстреливают, то ведь почти все конюхи на ипподроме — бауса… Мелькнуло — в Берне, чистом, солнечном, ясном, этого не могло быть. Но ведь за девять лет он почти забыл Берн. Кронго на секунду будто ощутил шершавый круп Альпака, дергающийся под ладонью. Он хорошо слышал одиночные выстрелы и очереди из автоматов — там, над прибоем у пляжей и отгороженным от них рейдом. Звук автоматов казался слабым, приглушенным. Потом грохнуло, и Кронго не сразу понял, что это орудийный залп. Еще один. Возле кургузого обшарпанного парохода, стоявшего перед волнорезом, распустился белый фонтан. До приезда, еще в Европе, Маврикий Кронго привык называть бесконечность, которая уходила от берега, по-европейски — море, океан. Но сейчас он называл эту бесконечность на языке матери — вода! Рядом, в кустах, затрещала очередь автомата — на этот раз громко, она почти оглушила его. Несколько человек в незнакомой серой форме, стреляя, выбежали из зарослей. Они гнались за двумя — худым молодым африканцем и стариком, который с ожесточением петлял в кустах, отстреливаясь на ходу. Оба были в форме народной милиции, и то, что за ними сейчас велась охота, казалось диким. Кронго почувствовал: что-то натянулось внутри. Наконец молодой вздрогнул, продолжая бежать, согнулся — наверное, очередь настигла его. Потом согнулся старик. Кронго зажмурился. Он слышал падающее, хрипящее, корчащееся под деревом. Он боялся крови.
Он вспомнил. Тогда здесь еще была «заморская территория», и он ненадолго приехал из Европы. Филаб было шестнадцать. Кронго должен был участвовать в розыгрыше Большого кубка Африки. Он думал, что прилетит только на несколько дней — опробовать дорожку, выступить, победить и уехать. Под ним тогда шел отец Альпака, бесподобный, непобедимый Пейрак-Аппикс. Реальными фаворитами кроме Кронго считались француз Ги Флавен на Монтане и маленький американец Дональд Дин. Дин привез Стейт Боя, жеребца, о котором писали все газеты и который не знал поражений в Западном полушарии.
Воспоминание исчезло. Кронго прислушался. На листе перед его глазами медленно ползла тропическая божья коровка. Она оставляет за собой след. Кронго удивился — до чего ровно расположены на лиловых надкрыльях синие круги. Он вгляделся в океан. Там все без изменений. Прозрачно-зеленые волны перемешиваются, крутятся, как жернова. Только не смотреть на убитых. Опять тишина. Не на убитых, а в океан, туда, где огромные, словно застывшие волны громоздятся до самого горизонта, так что кажется, будто глыбы хрусталя долго сваливали с огромного обрыва, а теперь оставили сверкать под солнцем. Оттуда сейчас тянет, как обычно, прохладой. Маврикий Кронго привык на протяжении всех сорока пяти лет своей жизни твердить и повторять себе: «Я как белый, я такой же, как белый, я ничем не отличаюсь от белого». Но внутри, в себе самом, он не считает и не хочет считать себя ни белым, ни черным. Он просто Маврикий Кронго. Хотя жизнь вместе с отцом в Европе, своя конюшня в Берне, Женевский ипподром, Париж, привычки, недостатки, профессия — все давало ему право считать себя белым… Земля под ним дрогнула, у кормы парохода снова возник пышный фонтан. Должна же быть какая-то разница между морем и океаном. Язык белых, простой, ясный, четкий, давал множество оттенков и градаций — океан, залив, лагуна, бухта. Кронго услышал шум машины и лихорадочно отполз в кусты. Ноги и руки его двигались сами, независимо от сознания. Он рожден от белого, худощав, смугл, похож на корсиканца… Если бы не утренняя стрельба, не эти два трупа, там, в кустах, не переворот, не возвращение белых, он бы посмеялся над собой. Он, главный тренер рысистой и скаковой конюшен, директор ипподрома, с самого утра действует и живет как насекомое. Как навозный жук, почувствовавший, что над ним занесли ногу. Но ведь он не имеет никакого отношения ни к политике, ни к партиям, ни к Фронту освобождения. Странное чувство — будто его тело само ощущает опасность и само защищается. Он успел скинуть джеллябию. Его костюм для тренинга и шорты просвечивают сквозь кусты. В конце концов он только специалист, он только…
В этом месте мысль оборвалась, по Кронго дали очередь. Из зарослей выполз ядовито-зеленый «лендровер». Кронго вжался лицом в траву, ему показалось, что пуля ударила в руку, а потом — короткий щелчок в затылок, земля качнулась, вкус тошноты… Вот и все. Он убит. Но он не убит, потому что в нем живет воспоминание. Да, именно сейчас, именно в этот момент он вспомнил, как первый раз решил, что забудет все, что с ним было раньше… Может быть, даже навсегда останется здесь. В то время Кронго был уверен, что Пейрак-Аппикс обойдет всех. Каждый день Кронго проходил с Пейраком дистанцию. И каждый день рядом он видел светло-гнедую, с необычно длинными задними ногами Монтану. Кобылица скакала легко, видно было, что Ги Флавен нарочно пускает ее вполсилы. Дин, наоборот, пускал вороного Стейт Боя так — правда, на короткие отрезки, — что летели комья. Потом, медленно проезжая перед трибунами, Кронго увидел Филаб у барьера. Он обратил внимание на цвет ее лица, светлый, почти желтый, как у мулатки, и на длинные стройные ноги. То, что он увидел ее, заняло какие-то секунды — и все. Он тут же отвернулся, поднял плетку — и снова бросающаяся на него под шеей Пейрака дорожка. Нет, он не убит, он жив.
— Вставай, сволочь…
Над ним стоит молодой африканец в незнакомой военной форме. Он совсем молод. Нежный пушок на округлом подбородке. Африканец держит автомат, прижимая его локтем к животу. Ньоно. Губы африканца похожи на две сливы, они чуть оттопырены. А ведь хорошие глаза, подумал Кронго. Большие, мягкие. Но в них сейчас ненависть. Ненависть и смерть. Нет, он, Маврикий Кронго, жив. Он потрогал ладонью щеку. Мокро. Кровь? Он поднес ладонь к глазам. Да, кровь. Значит, всего лишь контузия. Но почему он должен и сейчас принимать все как должное?
— Вставай!
Кронго встал. Никакой ненависти нет в глазах этого африканца.
— Не поворачивайся, — сказал спокойный голос.
Кронго видел краем глаза зеленый «лендровер». На радиаторе сидели двое белых, остальные были африканцы.
— Руки на затылок… Повернись…
Руки сами собой прилипают к затылку. Что же теперь? Ноги сами собой поворачиваются. То, о чем он только слышал, смерть — сейчас рядом, вплотную.
— Белый?
Только сейчас Кронго смог различить того, кто спрашивал. Перед ним плыли, качаясь, серые спокойные глаза. Загорелое обветренное лицо. Человек сидит на радиаторе, свесив ноги и направив на Кронго автомат. Улыбается.
— Я ведь спрашиваю — вы белый?
В этих серых глазах мелькает желание спасти жизнь Маврикия Кронго. Как будто даже добрая, сочувственная улыбка.
Тогда, после проездки перед трибунами, он принял душ. В одной из открытых машин, стоявших у ипподрома, увидел девушку, лицо которой показалось ему знакомым.
— Африка? — сказал он. Это слово пришло само собой, он произнес его с полуулыбкой, но оно оказалось для них паролем. Он пожалел, что не будет борьбы, что он идет в Большом кубке фаворитом, без соперников.
— Африка, — улыбнулась Филаб. У нее были гладкие черные волосы — редкость в этих местах. Он вспомнил — именно она стояла у барьера. Длинные ноги. Доверчивый поворот шеи. Она бывала в Европе.