Странно даже, что этот средних лет мужчина застал еще свою республику буржуазной. Вначале — пастух, потом — батрак. Розанов мальчишкой попал в Ригу. В 1936 году грузит уголь в порту. Устраивается на деревообрабатывающую фабрику. Недосчитавшись однажды в аванс денег, он обратился к хозяину:
— Господин, вы ошиблись.
Хозяин — он же и кассир, а дочь его — бухгалтер.
— Я никогда не ошибаюсь,— ответил господин. Парня выгнали.
В те годы с завистью хаживал он мимо университета. Несколько раз пытался проскочить внутрь, но каждый раз его останавливал бдительный швейцар, проверявший у студентов плату за обучение: «Покажи карточку!» Налог был таков, что даже иным кулакам накладно.
Никогда не забудет, как бродил в порту, выпрашивая работу. С английского судна его окликнул матрос, и, когда обрадованный Станислав поспешил к нему, тот сверху опрокинул ведро с помоями. Под хохот, свист и улюлюканье бежал он в портовую полицию. Точно ли судно иностранное, переспросили его в полиции, и слушать дальше уже не стали, выставили за дверь. Его республика, его родина, самолюбиво похвалявшаяся независимостью и мощью, не нашла сил, чтобы защитить своего несовершеннолетнего гражданина.
В то же примерно время приехал в Ригу крупный западный лесопромышленник, остановился в роскошном отеле. И Ульманис отправился к нему на переговоры. В ту пору юный Розанов задумался: почему не гость нанес визит, а, наоборот, Ульманис (Ульманис! — глава правительства Латвии) отправился в гостиницу. А когда задумался, смог объяснить многое из того, что происходит с ним лично.
Отец его, Антон Казимирович, работал в коммунистическом подполье, переправлял за границу, на советскую сторону, тех, за кем охотилась полиция, устраивал у себя в маленькой комнатушке сходки. Стас первое время стоял на карауле, потом расклеивал листовки, стал в подполье связным.
Арестовали отца. Вскоре, когда Станислав шел на связь, выследили и его, схватили уже у самой границы. Окружной суд обошелся с ним, как с несовершеннолетним: год заключения.
Пришла в Латвию Советская власть, Станислав Розанов — в рабочей гвардии, начальник 1-го рижского батальона охраны. В подчинение к сыну поступает и его 66-летний отец. Красногвардейцы охраняют национализированные фабрики, заводы.
Обо всем, что было после 22 июня, разговор сложный. Все пересказывать — этой главы не хватит. Что выбрать?
В войну мелочей не было, все — главное.
Август сорок первого. Префектура, допросы. Камера смертников. Это был единственный момент во всей его тернистой жизни, когда он, измученный пытками, решил покончить с собой. Пояс, шнурки отобрали — пустые руки. Розанов измерил глазами камеру: в длину шагов шесть-семь. Если разбежаться, и головой об эту вот каменную стену…
Хорошо, что в камере были еще трое. Русские летчики, двое — коммунисты и молоденький — комсомолец. Им уже зачитали приговор, который утром, через несколько часов, должны привести в исполнение. Они не спали, последние часы в жизни да еще спать… Вспоминали житье-бытье, иногда вдруг смеялись — так искренне, что Розанову становилось не по себе.
Перед рассветом лязгнули ключи. Когда всех троих уводили из камеры, один из них обернулся, крикнул с порога:
— Там в окне, за решеткой,— хлеб. Тебе!
Полицейский наотмашь ударил летчика по глазам. Дверь захлопнулась.
Понял Розанов: эти люди были голодны, и они подарили ему не просто нетронутый кусок хлеба. Они подарили ему мужество жить.
На четвертый день его отправили в Центральную тюрьму. А еще через несколько дней вместе с другими погрузили в машину и под усиленной охраной повезли. В Саласпилс. Дорога, по которой ехали, была полна народу, под конвоем — старики, женщины, дети… Они тоже двигались к Саласпилсу, народу было так много, что машины продвигались со скоростью людского потока. Розанов смотрел, как здоровые вели под руку больных. Молодая женщина вышла из строя, чтобы перепеленать ребенка. Шуцман вонзил ей в спину штык. Женщина упала, но дитя из рук не выпустила. Шуцман вырвал его, отбросил, гитлеровец стал натравливать на ребенка собаку. Та подбежала, понюхала и… трогать не стала. Фашист хлестнул собаку плетью, вынул пистолет и выстрелил в ребенка.
У Румбулы услышали пулеметные очереди, а потом увидели — метрах в 20—30 от дороги стояли с поднятыми руками совершенно голые люди. Неподалеку возвышалась огромная куча одежды.
Чуть дальше начался старый парк — дубы, липы. Почему у всех деревьев на высоте человеческого роста белые стволы? Откуда-то из-под земли появлялись люди и вновь исчезали. Это были советские военнопленные, строившие концентрационный лагерь. Они жили под открытым небом, касками, мисками зарывали себя в землю, спасаясь от снега, дождя, ветра. Розанов понял: это они, эти люди, обглодали кору деревьев.
То было лишь преддверие Саласпилса.
Новичков встретила легковая машина, из нее вышли два офицера и долговязый — в гражданском. К гражданскому Розанов почему-то особенно присматривался: низкий лоб, жесткие глаза, тонкие губы. Оказалось, перед ним автор проекта и начальник строительства лагеря — Магнус Эдуардович Качеровский. Автор проекта… С чего же начал он строительство? Еще не появились первые бараки, еще не было вокруг и колючей проволоки, а в центре уже возвышалась виселица.
Один из заключенных попросил слова. Мы будем работать, сказал он, так, как потребует начальство, но просим создать нам хоть какие-то условия для жизни.
Гражданский засмеялся:
— Для жизни?.. Создадим, создадим…
Заключенного расстреляли.
Это было преддверием ада.
Сам ад описан и исследован достаточно — Бухенвальд, Маутхаузен, Освенцим, Майданек и так далее, и так далее. Познакомимся лучше с людьми. С коммунистами Янисом Логином, Карлом Фелдманисом, Константином Стрельчиком, с теми, кто с ними.
21 января 1943 года, в день памяти Ленина, Янис Логин организовал в бараке митинг. Собралось более трехсот заключенных. Янис говорил о вожде, читал поэму Маяковского, стихи Пушкина и Райниса.
Карл Фелдманис работал в строительной конторе лагеря. Почти каждый вечер, когда начальство уезжало домой, он тайком проникал в кабинет Качеровского и включал радиоприемник. На следующий день весь лагерь знал фронтовые новости.
Заключенные не теряли надежды вырваться на свободу, припасли самодельные гранаты, холодное оружие.
Но однажды, когда Карл Фелдманис поздно вечером, как всегда, слушал радио, в дверь забарабанили. Вошел… Качеровский. Фелдманис успел выключить радио. Качеровский быстро прошел к приемнику и положил на него руку: теплый.
— Слушал?
— Музыку.
Красная стрелка показывала Москву.
Сотни заключенных были казнены в Бикерниекском лесу и среди них — Фелдманис, Логин, Стрельчик.
Розанов работал на пилораме. Качеровский заглядывал и сюда. Увидев как-то, что двое пленных жуют хлеб, Качеровский передал их эсэсовцам «за нарушение трудовой дисциплины». Пленных расстреляли на месте.
Однажды осенью Станиславу сообщили связные: Антона Казимировича, его отца, старого коммуниста, расстреляли.
Жизнь лагеря шла своим чередом. На пилораме выходил из строя то один, то другой агрегат. А однажды заключенные устроили замыкание, и лесопилка сгорела — вся, дотла.
Как-то Розанову поручили «убрать» провокатора. Убрал. Задушил без шума и суеты. Появился вскоре второй. Розанов уже и до него стал добираться, но тот, учуяв неладное, нашептал Качеровскому. И хотя прямых улик не было, скоро подошла грузовая машина, в которую Розанову велели садиться. Он увидел в кабине, рядом с шофером, Качеровского, сердце екнуло. Однако у поворота шоссе Качеровский вылез и, махнув рукой, отправил машину дальше, в Центральную рижскую тюрьму.
Так получилось, что первым, кто встретил Розанова в Саласпилсе, был Качеровский и проводил его он же.
На том расстались. У каждого был свой единственный путь. Улик так и не нашли, и это спасло Розанову жизнь.
Мы бродили со Станиславом Антоновичем по Саласпилсу. Говорили о днях нынешних, но так или иначе связанных с мемориалом. Он рассказывал о проблемах, которые его очень волнуют. Например, о том, что туристы порой не знают, как добраться до мемориала. Едут на электричке до станции Саласпилс, но это, оказывается, не то, надо выходить ближе. Не все поездные бригады об этом объявляют, на железнодорожной рижской станции тоже ни слова об этом нет, а ведь можно бы и отдельное расписание вывесить.
Я слушал внимательно все, о чем он говорил, и мало-помалу разглядывал его. И внешность, и выговор человека не городского. В прямом, надвое, темно-русом проборе виделось что-то простое, что-то от российских молодцев, которые, подпоясавшись кушаками, выходили на кулачные бои. Годы-то годы, но еще кряжист Розанов. Правда, сутул, словно какая-то невидимая сила прижимала его к земле, не давала разогнуться.
Но я смотрел больше на его руки, не смотрел — рассматривал. Здоровенные руки землепашца. А может быть, и рабочего. Во всяком случае, руки труженика, которые столько лет были отлучены от дела.
Я смотрел на эти руки так, будто в них одних только сила, и, кроме них, человеку этому ничего больше и не надо было, чтобы в фашистском лагере безоружному привести в исполнение приговор подпольщиков. Но ведь чтобы владеть такими руками, надо, наверное, было ожесточиться сердцу и разуму.
— Вы знаете,— прервал раздумье Розанов,— друзья недавно на охоту взяли. И вывели меня — ну, прямо на лося. Выскочил, стоит упругий, сильный. Мне кричат: стреляй, что ж ты! А я не могу, ружье опустил. Они потом смеются: «Мы тебя больше с собой не возьмем…» Всю охоту я им испортил…
Когда гостям нужно было рассказать о буржуазной Латвии, сегодняшней величественной жизни и подтвердить настоящее многозначными цифрами и планами, пропагандистом приглашали каждый раз — до тех пор пока он не заболел тяжело — испытателя полупроводниковых приборов коммуниста Розанова.