Чуть позже Евдокимова говорила:
— А ведь это, Анастасия Ивановна, он из-за тебя на верхушку-то полез, на дерево-то, видно, самые лучшие искал.
Огурцова ничего не ответила, задумалась. Вечером, перед сном она сказала:
— И тут, вишь, есть люди хорошие…
Анастасия Ивановна имела в виду еще и переводчицу Гертруду, она Огурцовой понравилась. Гертруда рассказывала ей, что не все немцы плохие. Что вот у нее и отец, и дедушка были коммунистами, и в войну они были за русских. Рассказала и о женихе в Дрездене, скоро свадьба. Приглашала на свадьбу.
—А шофера-то тоже хорошие,— говорила она Евдокимовой.— Молоденькие все. А один — совсем еще молоденький. Чего-нибудь скажу, он закатывается, смеется… чего ни скажу — смеется.
За день до суда их повезли в Бухенвальд. «Ох, змей косой,— говорила по дороге Огурцова шоферу,— ох, змей косой. Еву свою отравил, я в кино видала. Он и во Ржев к нам приезжал».
В Бухенвальде Анастасии Ивановне стало плохо, и ее быстро увезли в гостиницу. В машине она сидела черная. «Что же Гитлеру надо-то было? Что?»— говорила она шоферу. Кто-то что-то ответил тихо по-немецки, и все до конца пути молчали.
Вечером Елена Герасимовна наставляла Огурцову: «Много не говори, и вперед судьи не говори. Что спросят — отвечай, и все».
Судья и присяжные заседатели сидели на возвышении, где-то очень высоко над ней. Подсудимый Карл Горни, бывший фельдфебель немецкой тайной полевой полиции ГФП-580, тоже сидел на возвышении — с иголочки одетый, гладкий. Это он руководил командами по расстрелу. Он отмечал свои юбилейные выстрелы: «Сегодня я сделал свой трехсотый выстрел!..».
Анастасия Ивановна стояла внизу, маленькая, согнутая, в неизменном своем черном с цветами платке.
— Свидетель Огурцова, вы узнаете этого подсудимого?
В переполненном зале стояла тишина. Она стала смотреть на него.
— Как я могу узнать?.. Я тридцать лет плачу, слепая стала. Я его в тумане вижу.
— Что вы знаете о расстреле вашего мужа и сына?
— Я, как узнала, что расстреляли, два дня с полу не вставала, в избе валялася. Как я отжила — не знаю.
— Скажите, свидетель, как спасся после расстрела ваш сын Дмитрий?
— А он это… из-под земли вылез. Они ж драку затеяли. Перед расстрелом наши самолеты полетели, бомбить стали. Лександр, муж мой, крикнул: «Давай, ребята!». И кинулись. Как стрелять-то стали, дак Лександр сына-то столкнул в яму. Сам-то он, муж-то, мертвый упал, но так упал, что сына-то, Диму-то моего, сверху закрыл. Ну, их не закапывали, землей только забросали немного. А ночью-то очнулся: живой?.. И… папироской где-то пахнет…
— Где он был потом?
— А как вылез из могилы — пополз. На речке обмылся и в Березовку. Под утро, к свету пришел. Его березовские любили очень, ребята-то…
Она вспомнила Елену и замолчала. Но судья не перебивал ее.
— Любили… Березовские-то все у нас тоже училися, это семь километров. Как река разольется, дак Дима их к себе домой всегда брал… Как мне сказали: Дима-то живой! Дак я не могла продышать, не могла продышать от радости.
В зале стало совсем тихо, напряженно тихо.
— Что было дальше?— спросил судья после паузы.
— Дима в Березовке у Николая Сапунова жил, это одноклассник. Три недели жил, а потом староста березовский честно предупредил: пусть, мол, Огурцова сына заберет, а то из-за него всю Березовку сожгут. Бабка Аниса, Колина мать, отдала мне Диму, и он у меня еще жил. Под печкой. Ночью на огород пролезет, воздуху похватает-похватает и назад. Потом я его в Татаренку отвезла к Мише Безрукову, это наши сродственники, а потом — к партизанам…
— А Капорцева вы знаете?
— Как же. Он тоже живой остался. Видно, самолетов они, немцы, напугались, плохо стреляли. Ну вот, и он жив остался, да ненамного. Домой пришел, мать его помыла, переодела, как на тот свет собрала: глядит в окно — за ним уже идут каратели.
— А много расстреливали?
— Много,— Анастасия Ивановна задумалась, поняла, что надо бы как-то сказать — сколько, но цифру она не знала.— Восемьдесят шагов могилы.
Судья непонимающе поглядел на нее.
— Я могилы мерила… Как Дима вернулся в сорок третьем году из леса, повел меня на ихнюю могилу. «Идем,— говорит,— мама, а то знать не будешь, где папка лежит». Показал, где их расстреливали. Там могилы были — большие… я измерила — восемьдесят шагов моих, вот таких…
Она показала.
— Четыре таких могилы. И высокие. Я шла, споткнулась, дак не упала даже, об могилу-то прислонилась…
Судья поблагодарил, попросил ее сесть на место. Она подняла голову и сказала вдруг ему тихо:
— Дима-то — как второй раз родился. Уж я думала, долго должон жить. А он… три только дня побыл и — все. И на фронт. И — все. И — конец… А как его в избе били, дак кровь на стены летела!..
Она почувствовала, что опять поднялась температура, что губы ее дрожат.
Гертруда сзади осторожно взяла ее за плечи: «Идемте, Анастасия Ивановна, идемте…».
Огурцова повернулась вдруг к подсудимому и — шагнула к нему.
— Люди!! — она закричала вдруг громко.— Люди!! Он кровь детскую пил. Вы посмотрите, у него же… губы в крови!!
— Анастасия Ивановна, успокойтесь,— Гертруда крепко держала ее сзади за плечи и вела к выходу.
Зал застыл в странном оцепенении. И в этом оцепенении слышен был слабый голос:
— Я не знал, что мой отец — убийца…
Это сказал сын Карла Горни. И это слышали все в зале.
Вечером она успокоилась немного. Пришел «Петрович».
— А судья-то, Лена, старый,— рассказывала она.— Старый, как гриб. Он, наверно, замучился, сидевши-то. Я ему еще про Гаврилиных детей не сказала, на елке-то распяли. И про Зайчики не сказала. Да он и не спросил. И про Диму не все сказала. Он, как три дня-то побыл да в армию-то ушел, он ведь, я забыла, в Москве еще был. Я ему туда, на… как их… на Воробьиные горы лепешки картофельные слала. Его в училище военное звали, а он: «Кто же тогда воевать будет, если все в училище пойдут. Я, говорит, до Берлина хочу дойти». Ох, видишь, вот…
Она вынула узелок, развязала его.
— На, погляди, бумага.
«…Ваш сын, красноармеец Огурцов Дмитрий Александрович… в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит… Похоронен в Витебской области Витебского района, юго-восточнее 500 метров деревни Маклани…». В полк прибыл, говорилось в справке, 22 декабря 1943 года, и «числится убитым» 31 декабря 1943 года.
— Вот как…— сказала Огурцова,— неделю и повоевал. Перед Новым годом…
— Вместо сына вы вот в Берлине оказались,— это в раздумье сказал Кожухов.
— Говорила-то — так?
— Просто… слов нет. Вы не представляете, что с залом сделали.
— А зря он в училище-то не пошел. Дима-то. Романовский Ванька пошел, дак он теперь вон на легковой машине ездит. Работает. Придет как ко мне, дак я плачу. И Коля Сапунов, одноклассник-то, у которого Дима в Березовке жил, тоже живой. Он инженер, дома строит. Ко мне ходит. Придет, на фотографию Димину посмотрит и тоже — в слезы…
…Перед отъездом был прощальный ужин. Гертруда и другие эрфуртские знакомые говорили Анастасии Ивановне много добрых слов насчет того, что на таких, как она, держится мир и покой, желали ей здоровья и еще долгих лет жизни. И Анастасия Ивановна тост сказала:
— Спасибо вам всем, вы нас тута берегли…
Все смеялись.
И еще она добавила:
— Не дай господь войны.
А в это же самое время окружной суд Эрфурта, уже без них, оглашал приговор.
«За преступление против человечества,— читал судья,— первый уголовный сенат окружного суда Эрфурта в публичном гласном разбирательстве от 2, 3, 4,5 и 6 сентября… постановил:
…к смерти».
Обратная дорога была короткой. Анастасии Ивановне надо было выходить в Вязьме под утро. Все просили ее обязательно разбудить, проститься. Однако она пожалела их, а когда Елена Герасимовна увидела ее уже на выходе, Огурцова сказала ей: «В гости ко мне приезжай, меня в Сычевке все знают, Огурцову спроси».
По перрону она засеменила быстро-быстро, хотя до пересадки в местный, из четырех желто-коричневых вагонов, поезд до Сычевки оставалось еще много времени.
Соседям своим и знакомым Анастасия Ивановна рассказывает о поездке не раз и не два. Показывает открытки, объясняет:
— Это — Бу… Бу-хен-вальд. Сколько тут наших пожечено…
Среди других открыток она хранит отдельно открытки-письма. Время от времени соседи перечитывают ей: «Дорогая Анастасия!.. Желаю Вам здоровья… Ваша Гертруда».
Глава 8. Хранить вечно
Когда мы говорим об отголосках, отзвуках войны, то имеем в виду самые горькие, впечатляющие.
Но вот вам другая память войны, скромная, неброская. В лесу, западнее Вязьмы, откопали 8 сейфов и железных ящиков с военными документами. В районе Умани нашли архив 301-й моторизованной дивизии. В одном из домов в Ульяновске обнаружили 72 тысячи личных дел на генералов и офицеров Западного особого военного округа. Несколько тысяч таких дел отыскалось во Владимире. В селе Старая Калитва Воронежской области нашли документы 23-й мотострелковой бригады.
Это все годы послевоенные — конец сороковых, пятидесятых, шестидесятые. Весной 1981 года механизаторы совхоза «Авангард» Полтавской области вывозили из леса сушняк. Трактор зацепил ржавую цепь, рабочие раскопали землю и увидели сейф с красной звездой. В сейфе были печати и документы 620-го гаубичного артиллерийского полка, в том числе личные дела всех офицеров полка, имена погибших, начиная с 24 июня, списки второй, шестой, восьмой и девятой батарей. Куда отправили эти документы? Конечно, в Подольск, в военный архив.
Реставраторы и переплетчики архива трудились около месяца, но восстановить смогли совсем-совсем немного. Сейф был зарыт в низине, и в него проникла влага.
— Текст угас,— объяснили работники архива.