И всей-то помощи мне нужно было погрузить дрова — и того не сделали, да еще оскорбили.
Еще идти и просить я не могу и не пойду. У меня правительственные награды, тринадцать благодарностей от Верховного Главного командования. Да и за труд немало благодарностей и поощрений. Считаю, что свое человеческое достоинство терять не имею права».
Кого не взволнуют эти письма, того уже не взволнует ничто.
Если уж к ЭТОМУ станем привыкать, если к ЭТОМУ останемся равнодушны, тогда мы слабыми станем, беззащитными — потому что окажемся все порознь, каждый сам по себе, тогда мы и друг друга перестанем узнавать, потому что лицо свое человеческое потеряем. Мы должны, обязаны помнить, вернуть хотя бы часть долга, весь долг вернуть невозможно.
Многое идет от равнодушия, лености мысли и чувства.
9 мая у Большого театра я увидел, как пожилого морского офицера окружила большая толпа. К герою стал продираться фоторепортер. Через головы, сверху, он уже навел было камеру в середину круга и, когда офицер обернулся, собрался было щелкнуть, но вдруг опустил фотоаппарат в растерянности. Протиснулся в круг:
— Ты?
— Я.
— Ну даешь! А как же я не знал?..
Оказалось, в одном доме живут, из одного подъезда и, как это бывает в больших московских домах, изредка, мимоходом видятся.
Ах, как до обидного мало мы еще знаем друг о друге. И узнать порой не стремимся. Сколько же мы теряем от этого! И не только в личном смысле, но и в общественном.
Д. К-в, осмотрщик вагонов, Минская область: «С нами, на станции работает Александр Дорофеевич Ш. С 14-й дивизией он дошел до логова врага. Наш Дорофеич при форсировании реки Висла проявил геройство, он одним из первых достиг вражеского берега и укрепился на нем. Родина высоко оценила его мужество, наградив орденом Славы II степени. За форсирование Буга он был награжден орденом Славы Ill степени. Еще он имеет медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За взятие Берлина». Много почетных грамот от командования.
Дорофеич вот уже более 20 лет работает на железнодорожном транспорте осмотрщиком вагонов, ударник коммунистического труда.
И вот праздник — День Победы. Да хотя бы кто-нибудь вспомнил о нем! Не было у нас собраний, ни торжественных, никаких... А ведь гвардии сержант не жалел своей жизни, приближая радостный День Победы. И возможно, хоть на пять минут, да приблизил. Он не думал тогда о наградах, но Родина не забыла его. Почему же забыла наша администрация?»
М. Г-о, Житомирская область: «Так случилось, что в войну я сфотографироваться не успел, не до того было, и, только когда возвращался домой, по дороге, на станции Коростень сделал снимок в «пятиминутке». И вот недавно моя восьмилетняя дочка Лена спрашивает меня: «Папа, а был ты на войне с фрицами?» «Да, немного, но был»,— отвечаю я. «А покажи мне фотокарточку с погонами».— «Покажу!» И тут я бросился искать свою единственную фотографию, где я в военной форме. Переискал все... и вдруг вспомнил. Лет десять назад наш завклубом оборудовал стенд ветеранов войны. Отдал свою фотокарточку и я. Стенд висел в клубе два или три года и исчез. Спустя несколько лет я увидел этот стенд в одном из классов нашей средней школы, он был уже намного меньше, и моей фотографии там не было. «По-видимому, не хватило места»,— понял я. И я не в обиде, особых подвигов не совершал, да и воевал меньше других, но должны же были вернуть фотографию владельцу. За это время сменилось три завклубом, и кто-то выбросил мою фотографию в мусорный ящик».
Как мало надо, чтобы оказалась поруганной память фронтовых лет. Фотокарточка — единственное свидетельство, не столько теперь уже ему, инвалиду, нужное, сколько детям его, внукам его, детям внуков...
От равнодушия, от забвения один шаг до бесчеловечности. Случай, который опишу, хоть и давний, но тут срок давности не искупает огромной вины.
Москвич А. Тихомиров написал как-то: в одной из областей, близлежащих к Москве, в селе возвышался у клуба памятник землякам, погибшим на войне. На высоком постаменте, склонив голову, стоял красноармеец с автоматом в руках. По обе стороны от него тянулись две мемориальные стены с бронзовыми именами более ста погибших колхозников. Однажды подъехал сюда на тракторе председатель колхоза, накинул на скульптуру трос и... свалил ее. Потом еще он и скульптуру, и мемориальные стены раздавил гусеницами.
Хотя автор ссылался в письме на публикацию в одной из центральных газет, я все-таки не верил: возможно ли?
Оказалось, да, было. Председатель колхоза самоуправство, святотатство объяснил тем, что на ремонт памятника якобы не было денег. Заметка К. Шульцева называлась «Неприкосновенно!». Через четыре месяца было сообщено о принятых мерах. Председателю колхоза — строгий выговор. А как же с памятником? В колхозе, говорилось далее, сооружен временный обелиск, который в будущем заменит скульптурная композиция. Обелиск затем действительно воздвигли, но... забыли выбить имена погибших.
Через два года после этой истории я позвонил автору заметки: как дела? Оказалось, Константин Иванович Шульцев недавно ездил в это село (его, кстати, родина). Фамилии восстановлены, но их почему-то стало на четыре меньше... Дело в том, что возле старого памятника было две мемориальных плиты, а теперь сделали одну. В общем, тоже, как и в случае с фотокарточкой фронтовика, не хватило места.
Ф. Ремесницкая, г. Минск: «Этих дорогих нашему сердцу людей обязаны помнить мы все, как помнят солдаты перед строем своего погибшего товарища, навечно зачисленного в список части».
Самое главное (и, если хотите, самое грустное), во многих случаях для того, чтобы сделать благо для фронтовика, не нужно никаких чрезвычайных затрат.
Т. Комаров, электрослесарь шахты, г. Кемерово: «Мы живем в Сибири, лето у нас короткое. Нельзя ли было бы предоставлять отпуска фронтовикам весной и летом за счет нас... К примеру, болеет фронтовик — дать ему путевку передо мной. Материальных затрат никаких, а жизненный тонус у него — уже другой».
В Кингисеппе комитет товарищества ветеранов разработал годовой «план мероприятий». Есть там и такие пункты: «Просить исполком горсовета принять неотложные меры по обеспечению участников войны, живущих в плохих условиях, более благоустроенным жильем»; «Медицинской службе — провести всестороннюю проверку состояния здоровья участников войны, нуждающихся в лечении взять на учет»; «Рекомендовать профсоюзным организациям выделить фронтовикам максимальное количество путевок в санатории и дома отдыха».
Каждому городу, каждому учреждению, каждому руководителю воля вольная решать эти задачи по-своему, одно лишь несомненно:
«...Не может, не должно не хватать места — на обелиске ли, в очереди ли за квартирами или за железнодорожными билетами тем, чье тело отмечено ранами, а грудь орденами». В. Динабургский, поэт, г. Брянск.
...А однажды я решил: прийти 9 мая к Большому театру первым, а уйти — последним; весь день пробыть здесь, не пропустить ни одной встречи, ни одно мгновение. Кто появится первым? Кто уйдет последним, как он уйдет, с каким чувством?
Первых увидел на подходе к театру. Рано утром вниз по Петровке спускались двое. Он — по-спортивному поджарый, с короткой, как у школьника, стрижкой. Она свесила на лоб черную челку, что придавало ей вид озорства и девичества. Они и брели не спеша, взявшись за руки, точь-в-точь — школьники. Только голова его была седая, а правый пустой рукав он спрятал в карман. Только была она в выцветшей, почти белой гимнастерке. Оба они были при орденах и медалях.
Они шли, о чем-то весело болтали, улыбались. Чему улыбались? Чему-то, что было прежде, очень давно? было? Может быть, последний раз они бродили вот так же в субботний теплый день 21 июня 1941 года? Десятки вопросов, нелепая мысль: женщина с военным идет по левую от него руку, чтобы он при встрече с таким же военным мог отдать честь...
День был как день, праздник как праздник, только лица такие, каких в любой другой день, в другой праздник года я не увижу. Не просто выражение другое, нет — сами лица другие, простые, чистые, открытые. Почему я мало вижу такие лица в другие, оставшиеся дни года? Где они? Вот через несколько часов разойдутся в сквере эти люди, и до следующей встречи с ними ждать еще целый год.
Площадь пустела постепенно — подтаивала, растворялась, угасала. К вечеру остались одни гражданские. Потом и они разошлись, появились парни с гитарами.
День догорел, канул в вечность.
Я возвращался улицей Горького, поднимался вверх, часы показывали начало двенадцатого. Из ресторанов, из кафе выходили последние посетители, фронтовиков было мало, я ловил их последние прощания — слова, взгляды, рукопожатия. Улица пустела на глазах.
Но вот везение, на площади Белорусского вокзала неподалеку от входа в метро образовался широкий круг, в центре которого оказалось с десяток, не меньше, фронтовиков — последний островок. Аккордеонист нажимал на перламутровые клавиши и выводил божественную мелодию: «Ночь коротка, спят облака». Ах, какие были тогда песни, какие чистые слова! «И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука...» Святая музыка, завтра ее уже не будет, завтра все станет пусто, какое счастье, что я продлил себе этот праздник на несколько минут.
Аккордеонист выдержал паузу и по чьей-то, видно, просьбе заложил крутой вираж, и полились вдруг частушки — разудалые, ухарские. Что-то о японских самураях, о том, как драпали они «с голым задом, без порток». И такой же ядреный был припев. Захваченный общим чувством веселья, свободы, вольности, победы, я не запомнил ни одного куплета. В кругу лихо отплясывали двое мужчин и женщина — все при орденах и медалях. В первых рядах смыкавшегося все теснее круга стоял мужчина — с лицом, как сельская местность, по словам Платонова. Видно было, что издалека. Как только начинался припев, он легко, даже изящно выбрасывал ногу в круг и с улыбкой, широко разводил руки, приглашая соседей к пляске.