И деньги, и облигации, и разные ценности скоро пойдут в Фонд обороны. Вековая традиция: еще во времена Минина и Пожарского жертвовали ратникам кто что мог — сукно, холст, оружие, продовольствие, деньги, слитки золота и серебра. Так было всегда, и это — не благотворительность, не доброта, это — жертвенность.
Более трехсот человек, подобно Матросову, закрыли телом амбразуру. Около пятисот советских летчиков, повторив подвиг Талалихина, пошли на воздушный таран. Более двухсот советских воинов взорвали себя и окруживших их фашистов гранатами, чтобы избежать вражеского плена. Это только то, что удалось установить. Более одиннадцати тысяч фронтовиков заслужили высшую награду Родины — звание Героя.
Цифры эти мне сообщил Анатолий Гаврилович Янкевич, подполковник, начальник одного из отделов Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Знаете, сколько осталось в живых из тех, кто закрыл амбразуру? Семеро. Из тех, кто повторил подвиг Талалихина, жив остался каждый второй — это дело все-таки управляемое, можно рассчитать скорость, высоту, угол.
Ну а кто кинулся под танк, кто взорвал себя гранатой, кто повел горящий самолет на вражескую танковую колонну, тут — понятно: чудес не бывает.
Помните ли вы гвардии рядового Сунгатуллу Айткулова, которого «похоронили» однополчане на поле боя, возле белорусского села Богушевка? Так вот, руководитель отдела в подольском архиве подполковник Станислав Григорьевич Лукашев назвал факт удивительный: с 1970 по 1984 год таких, как Айткулов, «погибших» отыскалось две с половиной тысячи.
Давайте вычерпнем каплю из моря: двадцать миллионов триста тысяч минус две тысячи пятьсот… Арифметика смерти.
А тот, кого 9 мая тяжело раненным привезли домой, а 10 мая он умер, мы ведь числим его уцелевшим. Сколько их было таких: уже перешагнув порог, они умирали под своей крышей — через недели, месяцы, через годы.
Среди писем фронтовиков, детей фронтовиков — о войне, о том, что было после войны, среди дорогих свидетельств времени, которым нет цены, я храню и это:
Жумагалиев Алик, учащийся Актюбинского техникума железнодорожного транспорта:
«Я не воевал, но знаю, что самое страшное слово это — «война». В детстве я увидел человека, которого война на всю жизнь оставила калекой. Из далекого детства своего вспомнил и написал Вам.
Наш дом стоял на горе, а внизу была старая землянка. И в этой землянке жил летчик-инвалид, без обеих ног, контуженный, и с ним женщина — то ли жена, то ли сестра, а может чужая.
Они приехали в начале лета, и вся детвора не отходила от этой землянки.
В школу я еще не ходил, и каждый день бывал там, с каким-то страхом и жалостью глядел на бывшего военного летчика. Он был очень плотный — крупное чистое лицо — и не очень старый, возможно тогда ему было лет сорок. Женщина была больная, может тоже от войны, разговаривала как-то чудно, при этом больше бормотала что-то несвязно и отталкивающе.
Утром эта женщина выносила летчика на улицу и сажала на постеленное одеяло, тут же набегала шумная детвора, и женщина ходила вокруг него, отгоняя нас, пугая своим криком. Но когда она уходила, вся детвора садилась вокруг летчика и с огромным любопытством смотрела на золотистые пуговицы, на красивую военную форму.
Говорить он не мог, а только пытался что-то сказать, и получалось жалостное, никому не понятное бормотание. Он показывал на чистое небо рукой, гудел и долго что-то «говорил», выдавливая непонятные звуки. Каждый раз, видно, уставая и понимая, что никто никогда не поймет его, он сдвигал фуражку на глаза и плакал.
Когда он начинал плакать, все уходили, оставляя его одного.
За день, среди веселого купанья в озере, игры в пятнашки, мы забывали его, и поздно, к вечеру, возвращались домой.
На другой день все повторялось: выходила женщина, стелила на земле одеяло и выносила на руках, как маленького, летчика-инвалида в фуражке с кокардой, без обеих ног.
Постепенно мы привыкли к нему, садились ближе, щупали золотистые пуговицы, кокарду. Ребята посмелее даже брали его фуражку и примеряли, он тоже улыбался, но потом забирал фуражку назад и грозил пальцем.
Все лето прожили они в нашем поселке, а к концу вдруг собрались уезжать. С утра подошла машина, соседи уложили вещи, потом женщина подняла летчика и посадила его в кузов. Вся детвора пришла провожать их. Он снова пытался что-то сказать, но машина медленно тронулась, оставив пыль, нас и эту землянку, где жил бывший военный летчик то ли с женой, то ли с сестрой. А может, она была ему просто чужая».
Этот летчик тоже значится среди живых.
Что важнее всего здесь — он, она? Чистое небо?
Одного этого воспоминания может хватить, чтобы до конца жизни остаться человеком.
Надо бы, хорошо бы издать огромную книгу, и в ней одной на тонкой папиросной бумаге уместить мелко-мелко имена всех павших. Всех. Это была бы самая волнующая и самая бесценная книга…
«Карбышев Дмитрий Михайлович, генерал-лейтенант, профессор, родился 14 октября 1880 года — погиб 18 февраля 1945 года».
«Карпов … Викторович, родился 22 июня 1941 года — погиб 22 июня 1941 года».
Помните в начале главы молодого счастливого отца, который везет жену в родильный дом?
Ему, Карпову, безымянному, просто не успели дать имя, потому что 22 июня на рассвете, когда он родился, в родильный дом попала бомба.
«…Никогда не умирает преступление, когда бы оно ни было совершено — тысячу лет назад или сегодня на рассвете»,— сказал польский писатель Стефан Жеромский задолго до войны.
Маленькое отступление. Однажды они окружали меня сразу все — миллионы! В Подольске, в архиве, в одном из огромных зданий лежат фамильные карточки. Именуется все это грустно, как стихотворная строка: «отдел безвозвратных потерь». Ни больше, ни меньше — «безвозвратных». Чувство непередаваемое — словно в огромном склепе. Никогда еще не окружало меня столько павших. Одних Ивановых целые огромные стеллажи. Дальше — на «К», «Л», «М», «Н», «О».
— Мне на «П»,— прошу я молодого капитана, и мы идем к отцу.
Это совсем короткое отступление. Короче, чем самая короткая ночь в июне.
Глава 14. Три дня войны
Десант
Летом 1982 года в Евпатории прокладывали ливневую канализацию. Ковш экскаватора вместе с землей зацепил куски матросских бушлатов, ремни, пуговицы, кости…
Выяснилось: это останки моряков, погибших в январе 1942 года. Здесь, на евпаторийском берегу, погиб целый десант! Высадившиеся с боем моряки ждали подкрепление, но оно не пришло.
…Давайте хоть один раз вернемся подробно к событиям тех лет, увидим войну — лицом к лицу, ведь до сих пор она у нас представала, в основном, только в отраженном, сегодняшнем виде.
Приоткроем одну лишь страницу войны. Эта страница — не только трагическая, но и величественная. Она показала еще раз, в который уже раз: человека, любящего свою землю, покорить нельзя. Можно спалить, выжечь пядь земли, истребить на этой малой пяди человека, но покорить его невозможно.
В этой истории слились воедино прошлое и настоящее. А в настоящем — и память, и забвение, и измена, и верность. А в итоге — все-таки верность, конечно, верность.
В ночь на 5 января 1942 года из осажденного Севастополя взяли курс на Евпаторию тральщик «Взрыватель», семь катеров-охотников и морской буксир «СП-14», на борту которых находился десант. Перед моряками стояла задача — «овладеть исходным плацдармом для наступления на Симферополь».
В последние дни декабря 1941 года удачно завершилась Керченско-Феодосийская десантная операция, были освобождены Керчь, Феодосия, Камыш-Бурун. Советские войска, овладев плацдармом на Керченском полуострове, развернули здесь новый фронт. Согласно плану командования Кавказского фронта, предполагалось перерезать все пути отхода фашистов из Крыма и затем уничтожить их. Высадка в Евпаторию должна была помочь решить эту задачу.
Нетрудно предположить состояние духа десантников, их настроение накануне операции. В успехе не сомневался никто. Меньше месяца назад немцев разгромили под Москвой. Война, казалось, вот-вот двинется обратно, на запад. «Пройдет еще немного времени,— писал домой командир тральщика В. Трясцын,— и мы добьем фашистскую гадину». Моряки даже назначали родным время встречи. «25-ю годовщину Октября встретим дома»,— обещал чекист А. Галушкин жене и дочери… В отличие от других, его, Александра Ивановича Галушкина, не достанет чужая пуля. Окруженный врагами, он застрелится сам.
За месяц до этого, в начале декабря сорок первого года, уже был высажен один короткий десант в Евпаторию. Моряки — их было совсем немного — захватили документы из полицейского и жандармского управлений, освободили из плена более ста советских граждан. Они скрылись только под утро и увели с собой двенадцать «языков». Все было проделано лихо, моряки не понесли ни единой потери, никто не был даже ранен. Уходя, разведчики на прощанье подожгли еще Пассажирскую пристань. Кто мог подумать, что через месяц она будет так нужна.
Операцией руководили два друга — командир отряда капитан В. Топчиев и батальонный комиссар У. Латышев. Оба были награждены орденами Красной Звезды. Это была разведка боем. Пролог.
В новом десанте было 740 человек. 79 коммунистов, 114 комсомольцев. Представители 17 наций и народностей страны.
Главная ударная сила — батальон морской пехоты: 533 пехотинца под командованием капитан-лейтенанта Г. Бузинова. Далее, 60 разведчиков штаба флота во главе с знакомым нам капитаном В. Топчиевым. Две оперативно-чекистские группы. Партийные и советские работники, среди них — недавний председатель Евпаторийского горисполкома Я. Цыпкин, он возвращался в родной город, чтобы снова возглавить там Советскую власть.
В составе десанта было немало евпаторийцев, они знали все дворы и переулки, могли пройти по городу с закрытыми глазами.
Евпаторийцем был и командир высадки капитан 2-го ранга Николай Васильевич Буслаев. Здесь он родился, вырос, здесь вместе со старшим братом Иваном сумел закончить мужскую гимназию (годовая плата за обучение стоила их отцу, столяру, четырехмесячного заработка). Потом пути братьев разошлись. Когда старший станет главврачом и ведущим хирургом евпаторийской больницы, когда земляки будут избирать его депутатом городского Совета, младшего уже давным-давно не будет на свете.
Моряков собрали вместе всего за несколько дней до выхода в море. Вид у всех был бравый — кроме гранат и автоматов на ремнях были подвешены ножи. Народ действительно лихой, многие уже прошли огонь и воду под Одессой и Севастополем.
Когда и куда предстоит идти — об этом знали лишь командиры. Вначале высадка планировалась в ночь на 3 января. Но помешал шторм. Море подарило им еще два дня жизни.
Из письма командира высадки Н. Буслаева 1 января 1941 года:
«Дорогая моя роднуля! Поздравляю тебя с Новым годом — желаю счастья и скорейшей победы над врагом. Я, Кируся, выпил за твое здоровье».
Из письма комиссара А. Бойко:
«Следа не оставим от этой паршивой нечисти. Ксеня, я жив и здоров, да другого ничего и быть не может»,
…Они погибнут так скоро, что, когда эти письма возьмут в руки жены и дети, строки еще не успеют остыть, еще будут дышать.
4 января в 23 часа корабли вышли на внешний рейд Севастополя. Слева тянулось минное поле, справа — берег, занятый врагом. Уже в море, когда было пройдено полпути, десантникам сообщили о том, куда они идут и с какой целью.
«Нам объявили, что наша задача продержаться, пока не придет подкрепление, пленных не брать. Сказали, что в Евпатории немец нас не ждет, так что высадка будет спокойная» (X. Ровенский, сапер). «Нам дали белые маскхалаты, так как сообщили, что в Евпатории выпал снег. Но когда подошли, то оказалось, вокруг все черное — и море, и ночь, и катер… так что маскхалаты почти все поснимали» (В. Щелыкальнов, пулеметчик).
Время было 2 часа 40 минут.
Десант разбился на три группы. Главные силы подошли к Центральной пассажирской пристани.
Берег был освещен прожекторами. Гитлеровцы открыли по кораблям прицельный артиллерийский и минометный огонь, с крыш гостиниц «Крым» и «Бо Риваж» застрочили крупнокалиберные пулеметы.
Пристань оказалась разрушенной (помните?), моряки в полной амуниции прыгали в ледяную воду.
X. Ровенский: «Нам удалось найти на берегу куски железа, доски, и мы соорудили настил для того, чтобы пошли танкетки… Это затянуло время».
Легко сказать — соорудили. Часть свай была сожжена, моряки вставали в воду и подпирали настил собственными плечами. Стояли в ледяной воде, под огнем немецкой артиллерии и минометов,— и по их плечам шли на берег, танкетки и противотанковые пушки. Во время высадки было убито и ранено более полусотни моряков — первые потери.
Командир Буслаев отправил в Севастополь радиограмму: «Высадку продолжаем под сильным артиллерийско-минометным огнем». Вслед за этой пошла другая короткая, радиограмма уже за подписью комиссара Бойко: «Буслаев убит».
Несмотря на потери, вначале все шло по плану: успех предопределили внезапность нападения, прекрасное знание всех лабиринтов городских улиц и переулков. Экипажи судов поддерживали атакующих мощным, прицельным огнем.
Немного сохранилось свидетельств, каждое из них бесценно.
Командир роты Н. Шевченко: «Из-за каменного забора гитлеровцы вели сильный огонь. Мой ординарец Борис Денисенко подполз вплотную к фашистам и бросил гранату. Мы атаковали. Меня ранило в ногу. Подавив немцев, пошли дальше. По дороге встретили группу конников, которых атаковали с ходу. Около насыпи наткнулись на артиллерийскую батарею, захватили ее. Меня ранило еще раз — уже в правое плечо, рука повисла. Потеряв много крови (в сапоге чавкала кровь), я двигался с трудом».
Враг, опомнившись, подтягивает силы из нового города, где в основном разместились немецкие и румынские части. Вот уже рота Шевченко остановлена у курортной поликлиники. Вот уже с трудом отбиваются чекисты Литовчука.
А. Лаврухин: «Мы подошли к гестапо с четырех сторон, послышался лай собак, нас встретил огонь из дзотов. «Полундра, вперед!» Моряки кинулись на ворота, тут же и повисли, убитые. Стало светать, и мы, понеся большие потери, отошли и заняли оборону, чтобы удержать плацдарм до высадки следующего, основного десанта».
Так они дрались, врукопашную отбирая пяди и крохи. К 10 часам утра весь старый город был в их руках. Хотя к этому времени враг уже имел более чем пятикратный перевес.
То есть моряки дрались — один против пятерых.
Восстанавливая сейчас до часов, до минут, до каждой человеческой жизни все то, что произошло в начале 1942 года на евпаторийском берегу, я думаю: может быть, когда-нибудь и всю войну, от первой ее минуты и до последней, восстановят — по крохам, по эпизодам, по каждому метру отданной, а потом возвращенной земли; и не будут забыты или утрачены ни одно мгновение войны, ни одна живая душа, ни одна судьба. Ведь это такое нравственное наследие, такое наше духовное богатство!
Я знаю, это невозможно.
А все-таки на их улице праздник был.
«Наша рота пошла влево по берегу, через какой-то сквер. Попали во двор, где находилось много женщин и детей, они буквально повисли на бойцах, целуя нас» (Н. Шевченко). В гостинице «Крым» расположился штаб батальона во главе с капитаном Бузиновым. Уже увидели в городе и, конечно, сразу узнали двухметрового гиганта, председателя горисполкома Цыпкина. И он узнавал людей, кричал женщинам:
— Девочки, мы вам свежие газеты привезли!
На улице Красноармейской жила (и ныне здравствует) Анна Васильевна Пампу. Она помчалась (именно помчалась — город освобождают!) на пристань:
«Там я взяла подводу, повезла тяжелораненых в госпиталь, стала помогать: подушку поправить, с ложечки покормить. Харчи у моряков свои. Ну, правда, очень тяжелые были моряки, у двоих челюсти снесены. Мне командир потом сказал: иди домой, а завтра с утра приходи. Я уже слышала от раненых, что завтра второй десант будет — главный…»
В. Дунайцев, пулеметчик: «Я попал в больницу, меня ранил в голову немецкий снайпер, ребята крикнули: пригнись! Я прыгнул в сторону, но все-таки зацепило. На предложение лечь в постель я отказался и пошел вниз. Враг был уже на подступах к больнице…»
Повезло пулеметчику, что не остался он в госпитале.
В Евпаторию мчался на автомашинах 105-й гитлеровский пехотный полк 72-й дивизии. Но еще до его прибытия в бой с десантом вступили 22-й разведывательный и 70-й саперный батальоны и несколько артиллерийских батарей. Они стали отрезать десантников от моря и брать в кольцо. С соседнего аэродрома Саки поднялись в воздух 20 немецких «юнкерсов».
Моряки яростно отбивались, пытаясь удержать Пассажирскую и Товарную пристани, чтобы мог высадиться второй эшелон десанта. В 10 часов утра Бойко отправил радиограмму: «Положение угрожающее, требуется немедленная помощь людьми, авиацией, кораблями». В 11 часов Бойко сообщил: «Радиосвязи с батальоном нет». Из гостиницы «Крым» штаб батальона во главе с Бузиновым пытался наладить связь между ротами.
На моряков надвигалась огромная, жестокая сила. На улице Интернациональной против нашей танкетки фашисты выстроили… евпаторийских женщин, стариков и детей. Они вели заложников впереди себя.
Ф. Снятовская (ей было тогда семнадцать лет): «Перед этим гитлеровцы выгнали всех из дома. Мужчин заставили тянуть пулеметы. Один отказался, и ему тут же кинжалом отрезали по четыре пальца на каждой руке, связали руки назад и приказали идти куда хочет. Кровь струилась следом. Когда появился наш броневик и фашисты поставили нас впереди себя, люди стали кричать, плакать».
В этот самый момент люк танкетки вдруг открылся и десантник крикнул: «Братцы, разбегайтесь!» Тут же пуля попала ему в лоб. Это был секретарь Сакского райкома партии Трофим Коваленко. Женщины и дети кинулись врассыпную, многие оказались спасены.
На улице Танкистов пятеро десантников, попав в окружение, заскочили в домик № 5, где оказалась девяностолетняя местная караимка. Моряки успели вывести ее на задворки, а сами продолжали отстреливаться. Фашисты подожгли дом. Никто из моряков не вышел с поднятыми руками.
На второй день, 6 января, Анна Пампу, как и обещала, отправилась в больницу, но добраться не смогла: фашисты начали облаву. 7-го утром они вошли в больницу. Обнаружили восемнадцать тяжелораненых людей. Гитлеровских автоматчиков сопровождал медицинский персонал — главный врач больницы Балахчи, хирург Глицос и санитар.
— Вы нас били? — спросил немецкий офицер.
Моряки, кто как лежал — лицом к стене, в подушку, даже головы не повернули.
— Теперь мы вас будем убивать,— сказал офицер.
Моряки снова не отвечали, только один спросил:
— А кровью нашей не захлебнетесь?
Фашисты велели врачам и санитару выйти. После этого в палате раздались автоматные очереди…
Нетрудно представить, с каким чувством слушал эти выстрелы девятнадцатилетний тяжелораненый моряк Михаил Курносов. Самого молодого, его успели отнести, спрятать в бельевой.
После этого обоих врачей и санитара (фамилия его осталась неизвестна) вывели во двор и расстреляли.
Михаил Курносов жил еще целые сутки. На следующее утро, 8 января, немцы обнаружили в бельевой и его.
Это была уже не война, а убийство.
Когда местные жители пришли забрать тела моряков, лица убитых были обращены на середину палаты. Ни один не принял пулю в затылок или в висок.
Что ни говорите, а моряки — это не просто род войск, это еще и порода.
У тех, кто оставался в море и на берег не выходил, все-таки был шанс уцелеть, небольшой, но был.
Двадцать «юнкерсов» устремились в море, к кораблям.
А. Федотов, гидроакустик: «Наших самолетов не было ни одного. Убиты краснофлотцы Бакалов и Сазонов, убит старший политрук Волохов, их положили рядом на банкете, накрыли военно-морским флагом. Мне приказали встать заряжающим. На наш маленький катер идут на бреющем сразу четыре «юнкерса». Ранены Левок, Апполонов, но они отказались от перевязки. Погибает наш командир лейтенант Чулков. Катер, уже небоеспособный, идет на одном моторе».
И. Сачук, рулевой буксира «СП-14»: «Капитан буксира Сапега не сходил с капитанского мостика. И когда нас атаковали на бреющем полете, он был убит.
В малых промежутках между налетами мы грелись у своих пушек, они были так нагреты, что на них обгорела краска, и от них шел жар, как от хорошей печки».
В таких условиях экипажи кораблей продолжали поддерживать огнем десантников, принимали с берега раненых и перевозили их на тральщик «Взрыватель». Сюда, на тральщик, возвращался и командир роты Шевченко (помните, у него в сапоге «чавкала кровь» и было перебито плечо).
«По дороге к причалу я наткнулся на трех фашистов, у меня оставалось только два патрона. Мне удалось подстрелить двоих, перехватив наган в левую, здоровую руку, ударил третьего — офицера рукояткой в лицо. Он также рассек мне бровь».
На причале обессилевший Шевченко случайно встретил друга, старшего помощника капитана буксира «СП-14» Анатолия Иванчука, и тот, к счастью, перехватил его, взял с собой.
Когда наконец буксир «СП-14» получил разрешение вернуться в Севастополь, Иванчук поднялся на мостик вместе с тяжелораненым другом Шевченко, и вдвоем они повели корабль — не зная фарватеров, через минные поля, в сильный шторм. По дороге, имея единственную уцелевшую пушку, вступили в бой с береговой батареей фашистов. На рассвете изуродованный, обгоревший буксир, с водой в кубриках и в машинном отделении, чудом державшийся на воде, вошел в Стрелецкую бухту Севастополя.
Позже отправились обратно на базу катера.
А головной корабль, флагман «Взрыватель», вернуться в Севастополь не смог. На нем гитлеровцы сосредоточили главное внимание. После тяжелых повреждений его выбросило на мель, в живых оставалось менее трети экипажа.
В ночь на 6 января в Севастополе была получена последняя радиограмма:
«Спасите команду и корабль, с рассветом будет поздно».
Несколько раз фашисты на берегу предлагали сдаться, моряки отвечали автоматными очередями. Погибли комиссар Бойко, штурман лейтенант Усов, артиллерист лейтенант Злотников, штурман дивизиона старший лейтенант Маркович.
Чтобы не сдаться в плен, капитан-лейтенант Трясцын приказал взорвать тральщик. Но погибнуть всем вместе не удалось: не нашли боеприпасов.
И. Плахута, трюмный машинист: «На берегу собралось много немцев. Мы начали вести огонь из винтовок через иллюминаторы. Наш командир Трясцын, простившись с матросами, бросил себе под ноги гранату».
Помните ли, тральщик был до отказа заполнен ранеными десантниками с берега.
И. Плахута: «Гитлеровцы подтянули к воде пушки и танки и стали расстреливать тральщик… Мы с машинистом Лагошиным принялись утешать раненых, что все будет хорошо, прибудут эсминцы и возьмут нас на буксир…»
Видя, что жизнь на корабле замерла, фашисты решили, что все погибли, и двинулись вперед. Им удалось даже взобраться на тральщик, но моряки (их оставались единицы) в рукопашной перебили врагов. И тогда танки стали в упор добивать корабль.
Когда все раненые уже погибли, когда кончились патроны, пятеро последних оставшихся в живых моряков экипажа, в том числе и Плахута, кинулись в море.
…На Симферопольском шоссе, на пятом километре от Евпатории, возвышается памятник евпаторийскому десанту. Он стоит на месте гибели тральщика «Взрыватель».
А что же помощь, которой они ждали?
Дважды подходил к Евпатории второй, основной эшелон десанта, но семибалльный шторм и сильный артиллерийский обстрел не позволили морякам высадиться. Берег на сигналы не отвечал. Моряки с кораблей видели на берегу пламя: это горела взорванная фашистами гостиница «Крым» — недолгий штаб батальона.
И те, кто был на берегу, те последние, кто еще оставался жив — моряки группы Литовчука, — тоже видели своих беспомощных спасателей.
Чтобы окончательно выяснить судьбу десанта, командование Севастопольского оборонительного района (СОР) решило послать в Евпаторию разведывательную группу под командованием батальонного комиссара Латышева. Месяц назад, в декабре сорок первого, Латышев со своим другом Топчиевым совершили лихой налет на Евпаторию. Теперь Ульян Андреевич отправлялся искать следы своего друга.
8 января у евпаторийского берега, в районе морского маяка, подводная лодка «М-33» высадила тринадцать разведчиков. Они проникли в город, и на следующий день Латышев сообщил: десант полностью уничтожен. Разведчики приготовились в обратный путь, в Севастополь.
…Но снова разыгрался шторм! Теперь уже и эта группа попала в тот же капкан. Все попытки снять разведгруппу оказались тщетны.
Более шести суток действовали разведчики в районе Евпатории, передавали информацию в Севастополь. В ночь на 14 января в районе Евпаторийского маяка они были обнаружены и окружены. 3 часа 32 минуты. Латышев сообщил: «Жду немедленной помощи». 3 часа 47 минут: «Товарищи, помогите, держаться больше не можем. Стреляйте по любой цели, кроме Евпаторийского маяка».
Горстка моряков обороняла последние метры свободной земли — Евпаторийский маяк. 14 января в 12 часов 44 минуты радист краснофлотец Потапенко передал открытым текстом: «Патроны кончаются». В 15 часов 49 минут Латышев передал последнее донесение: «Мы подрываемся на собственных гранатах, прощайте…»
Сегодня мы обязаны знать о каждом дне войны. И об этих трех — тоже. Моряки приказ выполнили: город захватили. Умирая, не сдались.
Проще всего сказать: если бы не шторм… Если бы. Но ведь это лишь следствие. В безупречной операции случайности исключены.
В подготовке десанта были допущены просчеты. Шли первые месяцы войны, у нас еще не хватало боевого опыта, мы еще не научились побеждать умением, когда одного мужества было мало. Сегодня мы обязаны знать и помнить, какой ценой обретался и как он был горек — опыт войны. Без этих поражений не было бы будущих побед — ни больших, ни малых, ни самой главной, через три с половиной года.
Путь к ней, главной победе, лежал и через жизни тех, кто пал там, на евпаторийской земле, — и не только моряков, но и не покорившихся врагу мирных жителей.
Справедливости ради надо сказать: командование флота было против этой операции. Высадить тактический десант в Евпаторию потребовал директивой от 1 января командующий Кавказским фронтом.
Город был усеян трупами моряков, три дня их никто не убирал: фашисты запретили трогать их под угрозой расстрела.
Лидия Свириденко: «Мне тогда было 10 лет. Мы с мамой хотели найти маминого брата, но так и не нашли. Мы видели, как фашисты вывели матроса из подвала, где сейчас находится детская библиотека. Его расстреляли прямо у нас на глазах. Я помню до сих пор глухой стук тела о мостовую».
Георгий Рожко: «Прошло несколько месяцев. Весной я с товарищем, таким же мальчишкой, пробрался на второй этаж пустого дома, и мы увидели — в сквере под командой фашистов люди длинными баграми цепляли трупы за бушлаты и ватные брюки и перетаскивали их из мелкой траншеи в глубокий ров. Тут же стояла большая бочка с хлорной известью. Хлором пересыпали тела убитых, потом закидали камнями».
Месть фашистов была жестокой. 7, 8 и 9 января они прошли по дворам и арестовали около шести тысяч жителей — «за помощь десанту».
Я. Сиказан: «Из дому брали кто в чем стоял — не дали одеться. Всех согнали в одно место, под открытым небом, шел снег, дождь. Произошла такая сцена. Триандафилиди Павла, бывшего по церковным делам в Симферополе и задержанного дорогой, тоже привезли сюда. Он требовал, чтобы его проверили скорее и отпустили, нервничал, показывал документы. В это время чемодан его раскрылся и оттуда выпали священные книги. Он наклонился, стал собирать их, и его в этот момент застрелили.
По 25—30 человек нас начали уводить за насыпь, где были противотанковые рвы, а там брали по 5 человек и ставили лицом ко рву на колени и в затылок расстреливали из винтовок и пулеметов. При первом же выстреле я упал в яму, потом падали на меня. Я лежал до десяти вечера. После расстрела кто-то проходил по всем ямам, слышны были разговоры: «Дышит, докончи его», «Полезай в яму, добей того, он жив». После этого раздался выстрел, и женский голос сказал из ямы: «И меня тоже». Спустя час были снова голоса: «Товарищи, кто жив? Мы партизаны…» Я понял, что это были полицаи, и лежал молча».
Огромная машина смерти не могла не давать перебоев, и кроме Якова Федоровича Сиказана уцелело еще несколько евпаторийцев.
Шестнадцатилетнего Григория Сиротенко 7 января убивали вместе с отцом: «Четверо немцев поставили нас четверых перед ямой на колени. Я не хотел встать на колени. Когда раздался выстрел, я упал. Придя в себя, я увидел, что лежу у ног убитого отца. На меня стали падать мертвые люди. Всю силу я тратил на то, чтобы не захлебнуться в крови: держал вверх подбородок, поддерживая его рукой.
Когда все стихло, я услышал разговор мальчиков, это были мои товарищи по школе. Они помогли мне выбраться из ямы. Я весь был в крови. Мы умылись снегом. Хотелось кушать, было холодно. Мы собрали сухари, которых много валялось…»
Вспомним семнадцатилетнюю Ф. Снятовскую, которую немцы вместе с другими женщинами и детьми поставили впереди себя против нашей танкетки. Она тоже чудом уцелела. «Я добралась домой, всю ночь лежала без сознания и только в шестом часу утра пришла в себя. Отец, желая отвлечь меня, читал мне книгу «Ричард Львиное Сердце». Вдруг в 10 часов утра к нам вломились во двор и стали забирать мужчин…
Я пошла на Красную горку, где их расстреливали, искать отца. Отец, видимо, бежал, так как он лежал в стороне, у полотна железной дороги, у него было три раны — в ноге, в боку и в голове. Обняв его за ногу, лежал с ним муж нашей знакомой женщины. Только 12 января эта женщина принесла мне от отца записку, которую она обнаружила у него в руке: «Прощайте, мои деточки и жена, последний раз. 7 янв.— 42 г.»
…Враги хотели устрашить, запугать, покорить. Хотели сделать людей рабами.
Было немало женщин, которые, выйдя из дому, вставали в колонну к мужьям и с ними вместе шли на Красную горку.
Всего было расстреляно 12 640 человек. Почти треть довоенного населения Евпатории.
Я думаю иногда о наших далеких союзниках. Конечно, война — для всех испытание, для всех — горе. Но все-таки одно дело — воевать вдали от дома, на чужой земле, на чужом полушарии. И совсем другое — на своей собственной земле.
После освобождения Евпатории на Красной горке вскрывали могилы. Многие узнавали близких, дорогих, любимых. «В одной из ям Любовь Андрющенко узнала мать и отца… Матрена Галушко узнала своего сына Виктора… В другой яме старики Радиковы узнали сына Петра…» (из акта городской комиссии).
Возвратимся к началу главы.
Летом 1982 года в Евпатории через Приморский сквер прокладывали ливневую канализацию. Ковш экскаватора зацепил очередную груду земли, и рабочие увидели… остатки одежды. Когда стали копать дальше, обнаружили в траншее куски матросских бушлатов, обуви, остатки ремней, пуговицы. Нашли амулет с запиской, но разобрать буквы оказалось невозможно — чернила растворились. В Евпатории в это время работала археологическая экспедиция МГУ. Именно им, молодым биологам и археологам, довелось проводить экспертизу. Вот ее заключение:
«Кости принадлежат скелетам восьми мужчин. Погребенные погибли от ран, нанесенных холодным оружием, пулями, многочисленными осколками и механическими травмами черепа».
Значит, скорее всего был ближний бой, проще говоря — рукопашная.
…Таких похорон еще не знала Евпатория. За бронетранспортером с развевающимся военно-морским флагом шли восемь машин с опущенными бортами, на гробах, обитых красным кумачом, лежали бескозырки. Представители всех родов войск провожали моряков в последний путь. На улицы города вышли все — седые старики стояли у ворот, матери выкатывали коляски с грудными детьми. Вышли отдыхающие и работники санаториев. На всем пути до Красной горки стояла живая людская стена.
Там, на Красной горке, воины восьмидесятых годов салютовали воинам сороковых.
На память о том времени, о целом поколении у меня осталась драгоценная реликвия — ржавая, черная, обгорелая пуговица от морского бушлата. Ее извлекли в евпаторийском сквере летом 1982 года. Она лежит передо мной на столе, вот она — рядом.
А за окном — поздняя осень, в евпаторийском сквере уже облетела листва, природа ушла на покой. Всему свое время — дробятся скалы, осыпаются низкие берега, ветшают старые причалы.
Одно лишь море не стареет.
Ляшенко Екатерина Васильевна, урожденная Глицос, г. Алма-Ата: «Расстрелянные в кроватях моряки были спрятаны главврачом Балахчи и хирургом Глицосом с помощью медсестер в родильном отделении больницы.
Ужасны воспоминания трех трагических дней для меня, потому что расстрелянный во дворе больницы хирург Глицос — мой родной брат. В 1941 году он закончил Симферопольский мединститут по специальности хирург. Погибших моряков похоронили в противотанковых рвах городской окраины — так называемый район «Бахчалык». В настоящее время там стоят памятники погибшим морякам-десантникам, там же покоится и мой брат Глицос Константин Васильевич двадцати двух лет».
Р. Сократова, г. Рязань: «Увидела родную фамилию, и комок застрял в горле, долго в себя прийти не могла. Расстрелянный главврач больницы Балахчи является моим родным братом. Сын брата —1940 года рождения, отца не помнит».
Леонид Иванович Злотников, инженер, г. Симферополь: «Вы пишете об артиллеристе Злотникове. Нет ли у Вас каких-либо сведений о нем, очень просим помочь. Никаких писем от отца мы в войну не получали, а на многочисленные запросы моей матери нам сообщили в 1943 году, что отец пропал без вести.
Фамилия Злотников не такая уж распространенная, может быть, артиллерист, о котором идет речь, был моим отцом?»
Борис Злотников, г. Харьков: «Убедительно прошу Вас, напишите имя и отчество лейтенанта Злотникова и все, что Вы знаете о нем. Отца своего я не помню, когда началась война, мне не было 2 лет, отец с войны не вернулся. До войны мы жили в Евпаторийском районе, и призван он был Евпаторийским РВК».
Иван Злотников, Брянская область, Стародубский район, с. Мишковка: «Моя просьба к Вам касается судьбы моего брата, погибшего в войну. Прочитав о гибели десантника Злотникова, я очень забеспокоился: мой брат был тоже артиллерист и тоже лейтенант… Я до сих пор не имею никаких сведений о нем…»
На гибель каждого из упомянутых погибших десантников откликнулись десятки людей. Ищут, все ищут родных, пишут и те, у кого отцы, мужья, братья отношения к десанту не имели.
Ю. Федулов, г. Москва: «Мужество солдата проявилось именно в трудные периоды войны. Да, были у нас и неудачи, промахи, да, враг был силен, но тем дороже наша победа».
А. Богдан, Свердловская область, поселок Шипичный: «В Евпатории проживала в семидесятых годах женщина, которая спасла двух десантников. Они остались живы и примерно в начале семидесятых годов приезжали к ней».
После десанта
Моряки сражались почти три дня. В ночь на 7 января 1942 года остаток разгромленного десанта — 60 человек укрылись на улице Русской в доме № 4. Молодые хозяйки двух квартир Прасковья Перекрестенко и Мария Глушко провели ночных гостей в комнаты, на чердак, в сарай. Хозяйки поставили чайник, принесли марлю, стали рвать ее на бинты. Ровенского ранило в глаз, и женщины ножницами извлекли осколок.
Рано утром 7 января немцы обходили улицы — двор за двором, дом за домом… У Марии Глушко — девятилетняя дочь, а у Прасковьи Перекрестенко — шестилетний сын и старики.
X. Ровенский: «Мне запомнилось, как утром одна из этих женщин прибежала с улицы и, ломая пальцы, говорила, что фашисты уже подходят к улице Русской».
Что спасло их в то утро? Неужели только то, что женщины успели выскочить, нарисовать на заборе крест и написать «холера»? Неужели только это? В жизни случаются трудно объяснимые вещи. Так или иначе, дом № 4 по улице Русской немцы миновали.
Когда стемнело, двенадцать человек из группы ушли на разведку, все двенадцать погибли.
Оставшиеся моряки до рассвета покинули город. В Севастополь пробились лишь четверо — Литовчук, Лаврухин, Задвернюк и Ведерников, чекисты особого отдела флота. Десять дней и ночей шли они по тылам противника.
В Севастополе они, четверо, успели сфотографироваться.
Впереди было еще три с половиной года войны. Литовчук и Ведерников погибли вскоре же, когда оставляли с боями Севастополь. А два Алексея — Задвернюк и Лаврухин потерялись в этой огромной войне.
Но ушли из Евпатории не все. Двое остались в этом же доме, на Русской, 4, ждать высадки второго эшелона десанта: Я. Цыпкин и Ф. Павлов.
Террор в городе продолжал свирепствовать. Из Симферополя гестаповцы привезли жену и двух мальчиков Цыпкина и именно здесь, в Евпатории, расстреляли.
Однажды к женщинам заглянул сосед Иван Гнеденко, или, как звал его весь город, Ванька Рыжий.
— Я знаю, у вас прячутся двое,— сказал он,— я тоже укрыл одного — ваши его знают. Но у меня пацан случайно заметил гостя, может проболтаться. Нельзя ли моего к вам, на время, там что-нибудь придумаем.
Женщины замахали руками, сказали, что у них никого нет.
«Надо бы взять,— говорил вечером Цыпкин,— где двое, там и трое». «Ни за что! — отрезал Павлов.— Это провокатор».
Десантники выяснили, что Ванька Рыжий работает возчиком на электростанции, по слухам — пьяница, его постоянное место — возле рынка, у забегаловки.
Гостем Гнеденко оказался бывший секретарь Симферопольского горкома партии Александр Иванович Галушкин, который должен был возглавить в освобожденной Евпатории партийную организацию.
Получив отказ, Ванька Рыжий — Гнеденко перепрятал десантника на Льва Толстого, 13. Александр Иванович поселился в семье Гализдро — жили здесь бабушка Матрена Васильевна, ее дочь Мария Ивановна, дети Марии — шестнадцатилетний Толя и Антонина 22-х лет. У Антонины был свой ребенок — Георгий, один год и восемь месяцев от роду. Большая была семья.
Галушкин начал создавать подпольную группу.
Из писем жене Галушкина от его сослуживцев, друзей:
«Тов. Галушкина! Ваш муж два месяца тому назад был в операции и не вернулся, сведений я о нем не имею. Судьбу его выясняем. Не отчаивайтесь, возможно, он в горах и отыщется. 3 апреля 1942 года».
Александр Иванович был еще жив.
«Уважаемая Вера Андреевна! С большим сожалением и глубоким прискорбием должны еще раз подтвердить предыдущее известие и сообщить, что Александр Иванович считается без вести пропавшим. 23 апреля 1942 г.»
Александр Иванович был еще жив, и жить ему оставалось ровно две недели.
Из давнего, в начале войны, письма Галушкина сыну:
«Юра! Ты рукой мамочки писал, чтобы я крепко бил фашистов и в руки им не попадал. Дорогой мой сыночек!.. Всегда за поясом у меня наган, из которого скорее застрелюсь, чем к фашистам попаду».
Их выдали. 7 мая дом оцепили каратели. Александр Иванович отстреливался. Когда остался один патрон, он выстрелил себе в висок.
Он был последним десантником, погибшим в Евпатории.
Александр Иванович Галушкин лежал посреди двора, и фашисты загоняли сюда случайных прохожих. Вопрос был один: «Кто знает этого человека?»
Никто не знал. Кроме семьи Гализдро и Ваньки.
Семью Гализдро пытали сначала в доме, всех — от старой бабушки до ее правнука Георгия — его, самого маленького, хватали за волосы, пинали. Шестнадцатилетнему Толе забивали в голову гвозди. Его мать Марию Ивановну увозили в гестапо полубезумной.
Их расстреляли всех, всю семью.
Вместе с ними долго пытали, а затем расстреляли членов подпольной группы — комсомольцев Дроздова, Руденко, Бузина.
Неопознанный Галушкин продолжал лежать во дворе.
Когда дом Гализдро оцепили, Ванька Рыжий был у своего брата Федора. Ванька глянул в окно и увидел — оцепляют не только дом, но и весь квартал.
— Беги! — сказал Федор.— Еще успеешь.
— Не побегу,— ответил Иван. Он боялся за свою семью и сам вышел навстречу фашистам.
Когда Павлов узнал, что Гнеденко арестовали, он выцарапал на потолке: «Павлов, Цыпкин. Здесь скрывались 2 комиссара, но погибли от предательства Ваньки Рыжего И. К. Гнеденко, живущего по этой улице».
Конечно, были и трусы, были и предатели. На войне как на войне. Были в Евпатории и свои полицаи — из местных. Но не они определяли характер города, не они определяли судьбу войны.
Все Ванька, да Ванька, а было ему пятьдесят лет. Отчества его никто не знал, да и зачем человеку отчество, если он работает возчиком и выпивает.
Его держали в полиции ровно неделю. Он знал и того, кто застрелился во дворе дома Гализдро, и тех, кто скрывался на улице Русской в доме № 4. Мне неизвестно, пробовали ли в полиции подпоить Гнеденко. Может быть, может быть.
Потом пальцы его рук стали вставлять в дверной проем, пока не переломали. Потом отрезали ему уши и нос. Потом отпилили ему кисти рук, потом отпилили ноги.
Живые останки Ваньки Рыжего лежали в гестапо. И фашисты стояли над ним. Трудно было узнать в человеке человека, одна лишь душа еще трепетала, мерцала, доживала последние минуты свои. Загадочная славянская душа.
Таких мук, какие принял Ванька Рыжий, не принял никто и никогда на этом побережье, начиная, наверное, со времен скифов.
Воюют солдаты, но побеждает народ. Мы часто говорим, — народ, народ!.. Велик, могуч! Как о чистом воздухе, который не увидеть и не объять. Но увидеть, потрогать, положить на плечо руку — народу, как?
Возчик Ванька Рыжий — вот народ. Иван Кондратьевич Гнеденко.
…Десять дней лежал неопознанный Галушкин во дворе опустевшего дома Гализдро. Фашисты установили пост — а вдруг кто-то из его знакомых заглянет? Все зря.
В 1944 году приехал на побывку молодой летчик Леонид Гализдро-Капшук, муж Антонины. Ни жены, ни маленького Георгия, никого в доме не нашел.
— Мы еще разберемся после войны, чье это дело,— сказал он.
Он собирался искать предателей, а пока поспешил на фронт, добивать фашистов.
Тогда же, в 1944 году, он и погиб.
Что ни говорите, а мгновенную решимость проявить легче, чем постоянно, всегда быть готовым к любым испытаниям. Один раз в жизни можно все, один раз даже трус может себя превозмочь!
Прасковья Григорьевна Перекрестенко в войну проявила оба качества. И мгновенную решимость, когда надо было принять в дом 60 десантников, а затем и воинскую твердость, долготерпение, когда двое десантников остались на два года и четыре месяца. В самое страшное время она хранила и оберегала здесь Советскую власть в лице ее главного руководителя. Она, ее шестилетний сын и старики — все они за два года и четыре месяца могли быть расстреляны каждый день.
Неисповедимы пути людские. После войны Перекрестенко жила уже не на улице Русской, а в другом доме, неподалеку. Жила много лет. И вот из этого дома ее стали выселять. Горисполком решил продать домик, как малометражный. Кому? Другому лицу. Прасковья Григорьевна хотела сама внести деньги, чтобы купить этот домик, в котором прожила много лет. Но ей сказали: нельзя. Эти события происходили в конце шестидесятых годов, сразу после того, как по соседству, на Русской, 4, была торжественно открыта мемориальная доска. К этому времени Перекрестенко уже больше лежала, чем ходила,— стали сильно опухать ноги.
К кому обратиться?
Если бы хоть кто-то был жив из тех моряков, которых она целые сутки прятала у себя, спасала. Хоть один, любой, он бы ее не дал в обиду. Но ведь есть, живы те двое — Павлов и Цыпкин!
Цыпкин был от нее далеко, болел, и она не стала его тревожить.
Павлов жил неподалеку. К нему, Федору Афиногеновичу Павлову, и обратились знакомые Прасковьи Григорьевны (сама она не решилась обратиться). Павлов ответил коротко и прямо:
— Перекрестенко? Что заслужила, то и получает. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом.
Что же произошло?
Два человека жили вместе. Не день, не неделю, не месяц. Два года и четыре месяца под одной крышей, спали рядом, ели из одной миски.
После войны один из них, Федор Афиногенович Павлов, решил объявить себя руководителем крупного евпаторийского подполья. Он обратился в первую очередь к Цыпкину:
— Поддержишь меня — и я тебя не забуду.
Цыпкин наотрез отказался.
Перекрестенко тоже отказалась лгать. И оба из товарищей превратились во врагов.
Если бы хоть кто-то был жив из моряков, из тех шестидесяти…
И вдруг — есть! Жив! Жив Алексей Лаврухин, пулеметчик из группы Литовчука, из той самой четверки, которая добралась до Севастополя. Жив, в Севастополе же и живет.
Как сумел он уцелеть в этой войне — непостижимо!
Вы, конечно, слышали песню с такими словами: «Последний матрос Севастополь покинул…» Считайте, что эти строки про Алексея Лаврухина. У Херсонесского маяка оставалась последняя группа защитников, и сюда пришел за ними (прорвался, пробился через огненное кольцо) последний катер. Моряки прыгали с обрыва на берег, а Лаврухин не мог прыгать, у него были перебиты обе ноги; он полз к обрыву, а вниз стал спускаться по веревке. Оставалось несколько метров, когда он, потеряв сознание, рухнул вниз. Дальше не помнил ничего — как его подобрали, как шли морем… Очнулся в Новороссийске, в госпитале, здесь его нашло долго плутавшее письмо от Ольги — невесты.
Обе ноги его были черные.
— Жить будете, ходить — нет,— так сказали ему врачи.
Но моряк Алексей Лаврухин и жить остался, и ходить стал. Он еще получил медали за освобождение двух европейских столиц.
Когда его разыскала Перекрестенко, у них с Ольгой Прокофьевной было уже четверо детей. Он работал слесарем на одном из заводов в Севастополе. Работал, как воевал, — безупречно. Больше пятидесяти грамот, поощрений, благодарностей, имя — в Книге почета.
«Многоуважаемая Прасковья Григорьевна, вы для меня мать родная, хотя и не по возрасту, но по содержанию своей души. Не отчаивайтесь, Прасковья Григорьевна, не для того я оставался живой и через двадцать шесть лет появился перед вами на свет, чтобы не помочь вам. Алексей Лаврухин. 2. IX. 68 г.»
Он не сомневался, что своего добьется.
«Уважаемая редакция. Я хочу напомнить об одной тыловой гражданке… В городе люди думают, что все десантники погибли, но так не бывает, кто-нибудь жив да остается, и вот я двадцать шесть лет спустя заявляю, что я живой. До этого я молчал, ведь все мы воевали, что кричать об этом? Не буду описывать, что у нас была за встреча с Прасковьей Григорьевной, всякий поймет… От имени своих погибших товарищей я добиваюсь и буду добиваться, чтобы к ее нуждам отнеслись по справедливости.
А. Лаврухин, бывший моряк Ч. Ф »
В Крым вылетела журналистка Ирина Дементьева.
…Конечно, она встретилась и с Павловым. И он с ошеломляющей неприязнью повторил слово в слово:
— Что заслужила Перекрестенко, то и получает. В подполье проявляла пассивность, работала под нажимом.
И тогда журналистка спросила:
— Кормила ли?..
Растерялся Павлов. Но ненадолго.
— Ну… разве что кормила.
Правда все-таки остается, все проходит, а она остается.
Дом вернули Перекрестенко.
Почти до конца шестидесятых годов так и считалось — из 740 десантников только четверо добрались до Севастополя, из них трое потом погибли.
Но когда Перекрестенко попала в беду, откликнулись вдруг… другие участники десанта. Словно из небытия возникли М. Борисов, рабочий из Немана (бывший морской пехотинец), Н. Панасенко, инженер из Новосибирска (бывший разведчик), X. Ровенский, рабочий из Днепропетровска (бывший сапер, это его ранило в глаз и женщины на Русской, 4, ножницами вынимали осколок). Чуть позже стали всплывать новые имена — бывший командир роты морских пехотинцев Николай Шевченко (из Краснодара), бывшие пулеметчики Виктор Дунайцев (из Симферополя) и Василий Щелыкальнов (из Гусь-Хрустального), потом обнаружились Корниенко, Пронин, Крючков.
Сколько их осталось в живых? Точно не знаю. Все равно единицы.
Что спасло их? Чудо. Кого-то в трюме корабля тяжело раненным доставили в Севастополь, кого-то в бессознательном состоянии взяли в плен (фашисты моряков в плен не брали, но в Евпатории были и румынские части). Бывший морской пехотинец Николай Панасенко прошел шесть фашистских концлагерей и лазаретов для военнопленных, его выводили на расстрел. Разве не чудо, что он жив!
И даже из группы Латышева (13 человек высадились с подводной лодки с заданием выяснить судьбу десанта. Последние слова Латышева: «Подрываемся на своих гранатах, прощайте…»), даже из этой маленькой группы один спасся — Василюк, он кинулся в море.
Остался жив Иван Клименко: с гибнущего тральщика «Взрыватель» его отправили с донесением — вплавь в Севастополь. До войны он участвовал в марафонских заплывах. И теперь плыл долго в январской ледяной воде, пока его в полубессознательном состоянии не подобрал наш корабль.
Какими они возвращались…
Об Иване Клименко (он был награжден боевым орденом) рассказал бывший чекист Галкин:
— Он очень больной был. Так с виду вроде ничего, а как заговоришь о десанте, его начинает трясти… Говорить с ним нельзя было, я почти ничего и не узнал от него. Он умер.
Василий Александрович Галкин неспроста интересовался судьбами десантников. Перед войной его рекомендовал в партию Александр Иванович Галушкин. Уйдя на пенсию после работы в органах безопасности, он продолжал заниматься историей десанта. И это он, Галкин, в конце концов раскопал историю Галушкина, семьи Гализдро, Ваньки Рыжего.
Большое это дело — чувство долга.
Лаврухин, с которого все это началось, никак не мог поверить, что трое его боевых друзей по десятидневному переходу погибли потом при защите Севастополя. Особенно не хотел смириться с гибелью самого лихого из них — тезки Алексея Задвернюка. Лаврухин так и говорил друзьям: не мог он погибнуть. Я — мог, он — нет.
И свершилось еще одно чудо. Действительно, жив оказался Алексей Задвернюк! В одном из поселков Горьковской области работал в колхозе бригадиром.
…Как они встретились в Москве, на перроне Казанского вокзала! Двадцать восемь лет спустя! Лаврухин не рассчитал, и вагон с Задвернюком проплыл мимо, но тот уже стоял в тамбуре первым и сам, узнав в толпе Лаврухина, спрыгнул на ходу.
Как они встретились! Как кинулись друг к другу! Они плакали — два моряка…
И фотокорреспондент Сергей Косырев, сам фронтовик, расчувствовавшись, забыл нажать кнопку фотоаппарата. Успел снять в последний момент.
Они относились друг к другу с нежностью — оставшиеся в живых десантники. Они — малая горстка их — ездили к Лаврухину в гости в Севастополь, оттуда вместе морем — в Евпаторию.
Они снова оказались рядом, и это время было самым счастливым в их жизни.
Погибшего моряка накрывают морским флагом. Священнодействие — воина накрывают тем флагом, под которым он сражался, который он защищал. Адмирал Нахимов на смертном одре был накрыт андреевским флагом с линейного корабля «Императрица Мария», который развевался над ним в Синопском сражении. Когда 5 января 1942 года фашисты на бреющем полете расстреливали наши корабли, убитых моряков тоже накрывали военно-морским флагом.
Если вы, читатель, увидите вдруг, что какой-то старик нервничает, хочет быстрей попасть к врачу,— не сердитесь на него, это, быть может, Ровенский, почти ослепший, пришел лечить единственный глаз свой.
Если увидите, что пожилая женщина с трудом, задыхаясь, переходит улицу,— помогите ей, это, быть может, немного дальше, чем надо, убрела от дома на больных, опухших ногах своих Перекрестенко, и ей не хватает сил вернуться.
И пожилому мужчине уступите место в автобусе. Я знаю, о любом старике надо заботиться, о каждом. Но все-таки… Может быть, это Лаврухин, у него изранены обе ноги. Уступите сегодня, сейчас. Завтра будет поздно. Завтра его не будет.
Это только кажется, что их много и что они всегда с нами. На самом деле они уходят, их почти не остается.
…В конце семидесятых годов, в самом конце ноября, на одной из окраинных севастопольских улочек умирал старик — высохший, желтый, с остатками седых волос. Когда к дому подъехала «скорая помощь», чтобы забрать его в больницу, где он должен был умереть, зять, молодой парень, накрыл его одеялом, легко, как пушинку, поднял на руки и вынес. Во дворе старик попросил положить его на землю. Он оглядывал крыльцо с пластиковыми перилами, которые сам делал, чтобы легче было ходить, цементный двор, баньку в углу, виноградные лозы вокруг. Он лежал минут десять, он все хотел запомнить. Потом его положили во дворе на носилки и вынесли за ворота, где стояла «скорая помощь». И он опять попросил положить его на землю возле дома.
Осень была на исходе, но светило солнце и стояла тишина; такая была благодать в природе, что лучше и не надо. И это хорошо, потому что даже малое движение воздуха, легкий ветерок мог поднять старика и унести — так он был слаб и худ, к тому же у него не было одной ноги, от самого бедра. Он лежал, рассматривал крашеные ворота, белые занавески на окнах, булыжную улицу, женщин, идущих на базар с сетками, корзинами; он смотрел на все это, и санитар не торопил его.
Это был Лаврухин.
Перед этим его парализовало — правую часть тела, и он упрямо учился писать левой рукой. Потом нога его почернела, как тогда, в войну, когда он последним уходил из Севастополя. Ему сделали три операции, прежде чем ампутировать ногу.
До смерти оставалось еще месяца два, когда он спросил Ольгу Прокофьевну: «А в чем ты положишь меня?» Она заплакала. Но он ей приказал, и она вынула из шифоньера белую рубашку — новую, ни разу не надетую, которую зять привез из-за границы. Достала костюм черный. «А на ноги что?» Она, не переставая плакать, достала ботинки. «Не надо,— сказал он,— тяжело с одной ногой в ботинках. Тапочки коричневые приготовь».
— А чем накроешь меня? — спросил бывший моряк Лаврухин.
Она показала ему белый красивый тюль.
— И не жалко тебе?
Он хотел ее рассмешить, а она еще больше заплакала.
…Я спрашиваю Ольгу Прокофьевну, какие были его последние слова.
— Он с вечера мне сказал: домой не уходи. А рано утром умер. В полном сознании, он только имена одни называл, торопился. Думал разговором смерть перебить. Сначала родных всех называл — попрощался, потом однополчан — много имен, тех даже, кто еще тогда, в январе, погиб… Похоронили очень хорошо. Музей Черноморского флота машину дал, завод помог, все товарищи пришли. Перекрестенко пятьдесят рублей прислала.
П. Перекрестенко: «Я, когда узнала о смерти Лаврухина, дак я кричала криком! Одна я теперь осталась»,
В одно время с Лаврухиным парализовало в Горьковской области Задвернюка. Тоже правую половину тела. И умер он в тот же год, той же осенью. Они были, как близнецы,— два Алексея.
Мы прогуливаемся по Евпатории с бывшим сержантом морской пехоты, десантником Александром Илларионовичем Егоровым. Он рассказывает:
— А мы и не волновались перед высадкой, мы же к своей земле шли, к нашей.
До конца шестидесятых годов Егоров и не знал, что высаживался с десантом именно в Евпатории…
Приехал как-то в Севастополь, там экскурсовод стала показывать экскурсантам Стрелецкую бухту, рассказала о евпаторийском десанте. Он вспомнил: шли тоже отсюда, а куда — на их катере почему-то не объявили. Он отправился потом в Евпаторию, сошел на берег, осмотрелся, двинулся дальше и не сразу, помаленьку стал узнавать — и набережную, и парк, и трамвайную линию. Жил тогда Егоров на Севере, чувствовал себя совсем скверно, а здесь, на юге, вдруг «оздоровел». Попросился на прием в горисполком. Дело было как раз после истории с Перекрестенко, и ему не отказали — разрешили купить здесь дешевый домик, он его своими руками достроил и теперь чувствует себя счастливым.
— Вот здесь,— показывает он,— на меня кинулся сзади часовой, но ребята его штыком прикололи. Здесь шла фашистская машина, и, когда она поравнялась с нами, я гранату в смотровое стекло кинул. Я за столбом стоял, а двое моих ребят лежали. Меня ранило в руку, в ногу и в голову. И тех двоих тяжело ранило. Я пакет вскрыл, стал одному голову перевязывать, а пальцы аж туда все и утонули — вся голова разбита. Он только успел спросить: «Кто меня перевязал?» Я говорю: «Сержант Егоров». Он и умер сразу. Второй просит: «Пристрели меня». Я говорю: «Нет, я сам такой же». Ногу разбитую на винтовочный ремень устроил, а винтовку, значит, вместо костыля приспособил — и в город. Все же туда идут… Дошел до Театральной площади, и там возле трансформаторной будки потерял сознание. Очнулся, когда услышал: раненых на берег. Тогда я обратно побрел, к своему раненому. Лежит. Дождался я — четверо наших проходили, я говорю, возьмите его.
На катере доставили нас в Севастополь.
Для сержанта морской пехоты Егорова евпаторийский десант был далеко не главным событием на войне. До этого под Алуштой от роты (120 человек) их осталось всего восемь. Потом снова бой, тоже под Алуштой, от новой роты осталось двенадцать человек, и снова он живой. Потом от взвода осталось их двое… Такая была война.
Теперь в Евпатории он живет, работает, но выглядит здесь несколько чужим. Ходят вокруг загорелые, беззаботные, распахнутые. А Егоров в костюме, застегнут на все пуговицы, застенчив.
— Ну что же,— говорит он виновато даже,— мы ведь плацдарм заняли. Мы свое задание выполнили, а?
Мы прощаемся. Он, маленький, худощавый, уходит. И я знаю, в первый автобус он не попадет, — час пик, и во второй не попадет.
Я еще брожу по городу, думаю: хорошо бы им, немногим, дожить оставшееся время без забот. Хорошо бы выхлопотать персональную пенсию (местную) для Перекрестенко, жизнь которой после войны не сложилась, она теряла родных — отца, мать, сына, внука. Если не ей — местную персональную пенсию, то кому же? Уже никто столько не сделает, сколько она в войну за два года и четыре месяца. Память сохранить бы — о каждом. Может быть, не знаю на какой-то улице повесить указатель: «Имени Ивана Гнеденко». Его уже и не помнит никто, и не знает. Только Перекрестенко та же помнит:
— Все это разговоры, что выпивал. Он за жизнь свою мухи не обидел. Ну, если иногда немножко и выпьет, едет на своей подводе мимо, песни украинские поет. Хорошо пел, красиво.
И вот я представляю: экскурсовод ведет экскурсантов во Евпатории (их много бывает здесь), приводит на улицу имени Ивана Гнеденко. «Кто это?» —спрашивают экскурсовода.
— А был такой человек, как все. Работал возчиком. А потом началась война…
О. Панасенко, Николаевская область, Березанский район, с. Анновка: «Вы упоминаете Николая Панасенко… Мой отец Николай Иванович был призван на действительную службу в 1940 году и больше домой не вернулся. А я родился в 1941-м.
Сейчас у меня дрогнуло сердце: а вдруг десантник Николай Панасенко — мой отец, и он живой. Пусть он нам ответит, даже если это и не мой отец».
Людмила Андреевна Ведерникова, г. Москва: «Не могли бы Вы сообщить имя и отчество Ведерникова. Мой папа уже много лет разыскивает своего брата, без вести пропавшего в 1942 году. Пишу Вам без особой надежды. Ведь однофамильцев так много, но каждый раз думаешь: «А вдруг?!»
Иван Иванович Шурин, доцент института, г. Павлодар: «В середине осени 1941 года ушел на фронт мой отец, а вскоре, в ноябре 1941-го, родился я. Назвали меня Иваном в честь отца (его тоже звали Иван Иванович), загадали — чтобы он остался жив. Не помогло.
Страшно подумать, но моя мать до сих пор ждет своего мужа с войны. Каждый раз, когда я подумаю об этом, у меня выступают слезы. К этому, наверное, привыкнуть нельзя, как нельзя привыкнуть к незаживающим ранам».
Петр Дмитриевич Парафилов, Крымская область, Евпаторийский горсовет, пос. Мирный: «Сегодня при воспоминании о том времени я плачу — нервы не выдерживают.
Мне было 15 лет. Сразу после десанта еще шли перестрелки на наших улицах в районе рынка, а фашисты 6 января в 10 утра кинулись по дворам. Схватили отца-инвалида и меня, вытолкали из дома. Через сутки нас погнали к противотанковым рвам за Красную горку. Нас с отцом поставили первыми, яма была еще пуста. Защелкали затворы, раздались залпы, я почувствовал что-то горячее, рухнул в яму, но сознание меня не покинуло.
Так я пролежал, прижатый мертвыми, сутки.
8 января услышал женский голос, плач — это, как потом оказалось, женщина пришла искать своего сына, и я закричал что было сил из-под трупов. Она попробовала меня вытащить за ноги — не смогла. Я закричал ей адрес дома и опять впал в забытье. Сколько прошло времени, не знаю, но опять я услышал голоса и топот ног — земля была замерзшая. «Где же он?» — это был голос матери, я стал кричать, но они меня не слышали.
Затем сестра услышала: «Вот он». Но никто не решился прыгать в яму на убитых. Затем тетя прыгнула, и, как она потом говорила, чтобы не сойти с ума, она стала разговаривать с мертвыми: «Подвинься, дорогой, и ты тоже», пока не сумела освободить меня. Ноги мои были оголены, покрылись льдом, шел дождь и замерзал… Рана была возле ключицы, отцовская фуфайка была мне не по росту и, видимо, спасла меня: фашист не попал, куда целился.
Что меня тревожит. Место, где нас расстреливали, —заброшено. Правда, есть памятник — его поставили по просьбе населения, но он упрятан за забором, во дворе нефтеразведки среди всякого оборудования, и знают о нем только те, кто идет к своим родным, но их становится все меньше и меньше. Будут ли знать и помнить об этом расстреле потомки?»
Валерий Барышев, военнослужащий: «В 1971 году я, молодой лейтенант, приехал отдыхать в Евпаторию. Там я увидел очень сильный памятник морским пехотинцам. Расспрашивал стариков, коренных жителей об истории появления этого памятника, но выяснил немного. Теперь знаю все. Именно в Евпатории у меня появилось твердое желание попасть служить в морскую пехоту. Я писал письма министру обороны, во всевозможные управления кадров, и, наконец, в августе 1973 года меня перевели в морскую пехоту Тихоокеанского флота, где я служу до сих пор.
Вы знаете, что почти все части морской пехоты ведут свою родословную с мирных времен. У нас в частях нет своего боевого пути, нет своих героев, а есть все в общем. После войны наши части были расформированы. Теперь мы есть, а прошлое забылось. Я не знаю, каким может быть правильное решение, только мы все в морской пехоте убеждены в одном: забывать прошлое нельзя, надо воспитывать на его конкретных примерах. Посоветуйте, как это сделать? К кому обратиться? Если нельзя современным частям морской пехоты присвоить наименования фронтовых» частей, то, может быть, можно называть наши части именами десантных операций, именами героев морской пехоты? Ветераны-пехотинцы были бы благодарны такой памяти».
И. И. Литвиненко, заведующая облсобесом, г. Симферополь: «Областной отдел социального обеспечения сообщает, что решением исполкома Крымского областного Совета народных депутатов № 78 от 7 февраля 1984 г. Перекрестенко Прасковье Григорьевне назначена персональная пенсия местного значения… пожизненно».
Р. Октябрьская, г. Феодосия: «Мой отец, командующий флотом, имел прямое отношение к этому десанту, хотя и был против высадки с самого начала. В десанте погиб его товарищ, однокашник — командир высадки Буслаев. Он пришел к отцу на КП и сам попросился в этот десант. Отец так и записал в дневнике: «Оказывается, в Евпатории у него мама».
Владимир Коваленко, г. Воронеж: «Пишет вам курсант военного училища. В евпаторийском десанте погиб мой дедушка Трофим Коваленко. В течение длительного времени наша семья выясняла обстоятельства его гибели, но все поиски были тщетны. Наконец-то правда нам открылась.
(Я напомню: дедушка Владимира Коваленко — секретарь Сакского райкома партии — спас жизнь мирных евпаторийских жителей. Когда против нашей единственной уцелевшей танкетки немцы выстроили… евпаторийских женщин, стариков и детей, в этот момент люк танкетки открылся, и десантник крикнул: «Братцы, разбегайтесь!» Пуля попала ему в лоб.)
Каждый год на День Победы в Саки, где живет жена моего дедушки Коваленко Екатерина Федоровна, со всех концов страны съезжаются его сыновья и внуки. По традиции мы возлагаем цветы к памятнику погибшим воинам. Там я и принял решение посвятить свою жизнь защите Родины. Теперь мне доверено самое дорогое — мирное небо, жизнь наших матерей и любимых».