Все напоминало военную обстановку: радио и телевидение прервали передачи, в эфире зазвучали сигналы тревоги. Из двух ближайших больниц эвакуировали четыреста больных. В воскресенье с рассветом почти две тысячи дружинников и четыреста работников милиции (многие из них прибыли на помощь из областного центра) начали обходить жилые дома в радиусе более километра от бомбы. Свыше десяти тысяч горожан оставили свои квартиры. Когда был определен маршрут, по которому решили вывозить бомбу за город, еще пятнадцать тысяч жильцов эвакуировали из опасной зоны. Все, как на войне.
6 февраля 1984 года огромная — двухметровая, тысячекилограммовая — бомба была взорвана.
Прибалтика — понятно, Украина — тоже понятно, но вот Сибирь? Экипаж земснаряда «Иртышский-222» работал на реке Омке. Ковш неожиданно зачерпнул артиллерийский снаряд. Срочно были вызваны саперы. Опасность ликвидировали, дальнейшие поиски ничего не дали.
И вот год спустя тот же экипаж вновь поднял из воды снаряд — на том же месте. Команда саперов, возглавляемая недавним выпускником Военной инженерной академии имени Куйбышева А. Левчуком, с помощью приборов начала обследовать дно Омки.
Обнаружили затонувшую баржу и на ней 36 артиллерийских снарядов.
…Сколько еще времени земля, моря, реки будут хранить смертоносный груз?
Никто не знает этого.
Баржа со снарядами на Омке была затоплена еще в годы гражданской войны.
Глава 2. Ищу сына
После того как мой очерк «Без права на ошибку» увидел свет, пришли письма. Вы, наверное, думаете — о саперах, о лейтенанте Ильине? Само собой, в их адрес было немало благодарностей. Но главное волнение читателей вызвали всего несколько строк.
«Как имя и отчество старшего лейтенанта Кузнецова, останки которого обнаружили саперы? Может быть, это наш отец?»
«Я, Кузнецова Валерия Ивановна, разыскиваю своего брата. Подскажите…»
«А вдруг этот старший лейтенант во рву — мой муж? Он, правда, воевал не на Кубани, на другом фронте, но вдруг…»
Писем оказалось множество. Писали и повторно: даже когда не сходились имя, или отчество, или возраст, или звание, все равно писали: а может быть, а все-таки, а вдруг…
Вспомнилась одна из встреч фронтовиков 9 мая в сквере у Большого театра. Среди плакатных наименований воинских частей, полков, дивизий на яблоневой ветке висел простенький листок из ученической тетради. На нем детской рукой было выведено: «Кто знал моего дедушку лейтенанта Хохлачева Николая Яковлевича? Сообщите Хохлачеву Эдику по телефону…» И — номер телефона.
Тому дедушке могло быть лет двадцать или двадцать пять. Ребенку позвонили: да, я знал твоего деда, он был летчиком, погиб. Потом — другой звонок: я воевал с твоим дедушкой, он был танкистом. Потом звонили снова: он был на флоте, на Черном море.
Вот как множатся образы вполне конкретных людей.
Эта история похожа на красивую легенду, но все так и было. Я сам переписал тогда этот московский номер. К телефону подошла мама Эдика, дочь пропавшего без вести Николая Яковлевича Хохлачева.
— Нет, никаких следов,— в итоге сказала она.
С тех пор как в сквере у Большого театра стали ежегодно собираться фронтовики, я не пропустил ни одной встречи.
Здесь назначают друг другу свидания задолго. Стоят, бродят кругами по маленькому скверу — ждут. И, не назначая свиданий, ждут, приходят, приезжают, прилетают, не сговариваясь — наудачу. Ждут и в срок — минуты, и бессрочно — десятилетия.
Это люди одного поколения, с общей судьбой — они вступили в пору зрелости в самый трудный для Родины час, и каждый из них в любую минуту был готов отдать за нее жизнь. На их пути лежали каменные города, неприступные бастионы, минные поля, раскисшие дороги и болота. Они дрались за каждый лестничный пролет, ступенька к ступеньке — дом, город, государство. Тысячи километров. 1418 дней и ночей.
Первые встречи в этом сквере много лет назад были самые шумные и трогательные.
— Чкаловцы есть? — кричит кто-то громко.
Его перекрывают:
— С Северо-Западного есть?
— Кантемировцы есть?
Как позывные:
— Сорок третья гвардейская, сорок третья гвардейская, сорок третья, сорок третья…
Фронтовики показывали друг другу снимки, пели песни — и грустные, и веселые, бросали в фонтан монеты — чтобы вернуться сюда еще, чтобы дожить до следующей встречи.
— С Северо-Западного есть?
— Кантемировцы есть?
Ветви деревьев были сплошь унизаны объявлениями, записками, адресами. Везде обозначены свидания, сбывшиеся и несбывшиеся.
Фронтовиков теперь заметно убавилось. Раньше они встречались друг с другом, сейчас — в основном с теми, кто не воевал, кто пришел на них посмотреть. К фронтовикам сквозь толпы уже и пробиться непросто, фоторепортеры поднимают аппараты над головами.
Конечно, по-разному бывает. Один фронтовик рассказывал окружившим его незнакомым людям:
— Последние годы, многие уже годы, нас собиралось девять человек. Каждый год — девять, привыкли. И вдруг — десять! Еще один отыскался. Жив! Бывает же!
9 мая здесь, в сквере, обычно тепло, цветут яблони. Но случаются неожиданные холода, заморозки, а однажды к вечеру пошел вдруг снег.
Я тут многих знаю. Леонид Владимирович Соколин, помощник мастера одного из московских заводов, впервые появился около пятнадцати лет назад. Услышал об этих встречах, решил посмотреть. Увидел, что делается, пошел в парфюмерный магазин в здании гостиницы «Москва», в отделе заказов попросил картонную коробку. Когда объяснил, для чего, ему выбрали самый чистый и твердый лист, он попробовал писать на нем карандашом, ручкой — ничего не вышло. Купил тут же губную помаду и крупно написал: «43-я гвардейская Латышская Рижская стрелковая дивизия».
Вид у него был необыкновенный: розовощекий, круглое добродушное лицо, большие пышные усы, грудь в орденах и медалях. Одной рукой он прижимал большой букет — гвоздики, тюльпаны, в другой держал этот самый плакат. Фотография его обошла в тот год многие газеты и журналы.
Тогда же мы с ним и познакомились.
— Букет вы для кого-то принесли? — спросил я.
— Нет.
— Вам подарили?
— Нет.
— Кому же?
— Нашей дивизии.
Знаменитая латышская стрелковая дивизия. Ветераны ее охраняли когда-то Кремль.
— Мы войну начинали под Наро-Фоминском,— рассказывает Соколин,— оттуда пошли вперед. Знаете, как шли,— болотами, окопов не было, забор из дерна банками консервными увешаем, кто полезет — звенят. У немцев всегда высотки, у нас — низины, потому что мы наступали, наша дивизия ни разу не отступила.
— Вы через Старую Руссу шли,— говорю я.
— Точно, а откуда вы знаете?! — Соколин вдруг догадывается: — А-а! Вы жили там! — Он жмет мне радостно руку, словно земляку или однополчанину.
Да, тогда, после войны, неприютные поезда, товарные и пассажирские, привезли меня из Заполярья на груду развалин из кирпича, щебня и стекла — это и была Старая Русса.
— Бои там страшные были. Меня под Старой Руссой «похоронили», а я, вот видите, жив.
— Там кладбище латышских стрелков большое. И памятник вам всем. Кого-то из однополчан встретили здесь?
— Нет, тех, кого лично помню,— нет. Но тех, с которыми вместе кого-то помним,— встречал, было. Но наша дивизия ведь отдельно собирается, каждый год, в первое воскресенье августа едем в Латвию.
Как-то, несколько лет назад, к Леониду Владимировичу подошел молодой человек. «А я ведь вас помню»,— сказал он неожиданно Соколину. «Меня?» — «Нет, вашу дивизию».— «А вы откуда?» — «Из Наро-Фоминска». Леонид Владимирович оживился: «Да-да, мы этот город освобождали».— «Я тогда маленький совсем был, меня в подвале закрыли, а вы меня открыли, накормили досыта…»
Молодой человек вдруг заплакал, круто повернулся и быстро пошел, а потом побежал прочь. Соколин растерялся, ни остановить, ни тем более догнать парня не смог.
А однажды подошел к нему другой молодой человек. Приехал из Белоруссии. «Мой отец был хирургом в медсанбате, может, помните?» — «Как фамилия?» — «Кан»,— «Ну как же, невысокого роста такой, помню».
Вот уже как: вместо отцов дети приходят.
Сходятся люди, расходятся, снова идут кругами по маленькому пятачку, а как увидят Кульневу — останавливаются, словно вкопанные. Рядом не встают — чуть поодаль, и такие лица у всех, словно у Вечного огня стоят.
Феоктиста Николаевна Кульнева живет на свете давно, ей восемьдесят шесть лет. Больше сорока из них она разыскивает сына. Каждый год 9 мая она приходит сюда, в сквер перед Большим театром. Встает всегда на одно место — по ту сторону зеленого, шумного сквера, которая ближе к театру, к колоннам, достает из старой хозяйственной сумки и вешает на грудь табличку: «Ищу сына… пропал в 1942 году в блокаду Ленинграда…»
Более чем сорок лет! Цифра эта поражает каждого, словно немой укор всякому здравому смыслу: продолжать надеяться и ждать…
Но ведь ищут не только живых. Может быть, еще можно узнать, как погиб он, как жил последние минуты. Может быть, еще не поздно узнать, где сын похоронен. И тогда, если дорога недалека, и если врачи разрешат, и если найдется кто-то, кто проводит ее, она еще успеет побывать на могиле сына.
Всякие мысли приходят при первой встрече, всякие.
Вокруг нее оживает воздух. Немолодой моряк, кудрявый и седой (такое странное сочетание), в тельняшке, опустился перед ней на одно колено и преподнес цветы. И так, коленопреклоненный, целовал ей руку.
Какая-то женщина подтолкнула вперед крохотную девочку, и та тоже протянула цветы старой матери, и уже она, мать, поцеловала девочку. Чуть в стороне красные следопыты, собравшись в кружок, обсуждают, как лучше преподнести букет Феоктисте Николаевне.
Для седого моряка война — его личная память, для школьников — история.
Как это случилось, когда?
Томас родился в 1926 году. Имя дали в честь деда. Жили они под Москвой, а перед войной переехали в Ленинград: сестра позвала («Зачем поехала? Сына потерять?»).