Вахтин сидит в столовой за столом и штурмует «Азбуку коммунизма» {102} — он готовится к лекции.
Алексей Васильевич на другом конце оттоманки. Милочка чувствует на себе его внимательный наблюдающий взгляд. Она берет журнал, разворачивает его и читает первые попавшиеся на глаза строки. Ей хочется отвлечь от себя внимание Алексея Васильевича, но голова ее пуста, она не знает, что сказать.
Страна белоснежных медведей,
страна мужиков,
Под тяжестью многих веков
изнемогавшая от ран.
Россия стала самой свободной,
Самой свободной из всех стран…
Дальше она не читает, она смотрит на страницу журнала и думает, напряженно, сосредоточенно, стиснув зубы, думает.
— Сколько дней уже прошло со дня ареста Халила? — спрашивает Алексей Васильевич.
Она не сразу отвечает ему, она даже не понимает его вопроса.
— Что вы говорите?
— Я хотел спросить, как долго Халил сидит в чека? Дело в том, что у меня очень скверная память на числа.
Теперь она подымает глаза и в упор смотрит на Алексея Васильевича. Только одни глаза ее и видны над платком.
— Он в заключении уже три недели,— отвечает Милочка,— ровно двадцать три дня. Но зачем вы меня сейчас об этом спрашиваете?
— И дело его не рассмотрено?
— Нет,— говорит она резко и сбрасывает с себя платок,— нет — дело его не рассмотрено. И он может сидеть еще месяц, два, целый год. Но зачем вы меня об этом спрашиваете?
Ей теперь жарко, даже душно, все тело ее горит, и кровь приливает к вискам.
Она стоит на коленях и теребит попавшуюся под руки подушку, она сама не отдает себе отчета, почему так сильно ее возмущение.
— Вы опять хотите смутить меня. Вы знаете, как дорог мне Халил, и нарочно спрашиваете, как долго он арестован. Я до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы приходите в ужас от созданной вами картины и заставляете бояться других. Вот видите — Халил в тюрьме, говорите вы, и этим для вас все сказано. И видит бог, как я хочу, чтобы Халил вышел на свободу, как я думаю об этом. Потому что ему больше, чем кому-либо из нас, нужна она. Но вот он сидит там и пишет — «да будет благословенна жизнь!» — и я его понимаю. Ему чуждо то, что происходит у нас, но он гораздо ближе к истине, чем вы, гораздо ближе… Даже если произойдет самое ужасное, самое непоправимое — если Халил перестанет жить. Слышите… если его убьют. Понимаете? Потому что… потому что… мы сами во всем виноваты. Мы сами! И винить нам некого, если здесь нам не место. Некого.
Алексей Васильевич сжимает ей руки.
Поднимается и молча уходит.
Она только успевает увидеть его затылок, светлые волосы и широкие, плоские, приподнятые плечи.
Целый квартал в центре города обнесен колючей проволокой. В двадцать четыре часа предложили жильцам этого района выбраться и забрать необходимый скарб. Через двадцать четыре часа квартал вымер и зажил новой жизнью.
С каждым днем население его увеличивается. Из коридора в коридор, из комнаты в комнату, из камеры в камеру переходят люди. Иногда их приводят партиями, иногда в одиночку.
В комендантской агент передает ордер, на основании которого произведен арест, и жизнь за колючей проволокой перестает существовать. Но судьба человека остается такой же темной, таинственной и неизвестной. Суживаются только пределы его действий, желаний и возможностей. Он так же одинок, как и там — на свободе. Он так же не знает своего конца. Не знает, от каких случайностей зависит его будущее. Просто из большой тюрьмы человек переходит в малую. И самое страшное — это черта, отделяющая одну тюрьму от другой. Самое страшное — это проволока, протянутая перед тротуаром, и часовые за проволокой.
Они ходят туда и обратно, туда и обратно, и на лицах их написана скука. Это простые деревенские парни из Тамбовской и Тульской губернии. У них сонные маленькие глазки, корявые руки, и они ни о чем не думают. Они крутят из обрывка газеты вертушку, сплевывают на сторону и ждут смены. Иногда они долго и упорно чешутся. Паразиты не дают им покоя, они следуют за ними всюду — с одного конца России в другой — и самое неприятное, что нельзя сейчас сесть на панель, скинуть рубашку, давить вшей. Им совершенно безразлично, кого они охраняют.
— Проходи, проходи,— говорят они лениво тем, кто останавливается напротив.— Слышишь, проваливай.
В голосе их не слышно ни строгости, ни уверенности в своей правоте. Они просто исполняют то, что приказано.
— Не вылазь,— точно так же говорят они серым лицам, пытающимся выглянуть из окна, перекрещенного проволокой. Только равнодушие написано на их лицах. Только равнодушие.
Вдоль тротуара на противоположной стороне стоят и стоят принесшие передачу. Они ждут очереди. В руках у них корзины и свертки. В глазах напряжение. Может быть, они сегодня что-нибудь узнают, может быть, сегодня им удастся кое-кого увидеть, получить определенный ответ, и в ожидании они рассказывают друг другу о своих хлопотах и надеждах.
В большинстве — это женщины. Они бледны, усталы и замучены, но упрямый огонь не угас в их зрачках. Они похожи на насторожившихся кошек; в любую минуту они готовы улыбаться и кланяться, улыбаться и кланяться.
Передача Ершову
1 порция борща
1 горшок пшенной каши
5 огурцов
1 полотенце
1 пачка махорки
Целую — Маша
Каждое слово — весть надежды, каждый знак — неустанное ожидание.
Во втором и третьем этажах темные коридоры и в обе стороны двери — кабинеты следователей: первой группы, второй, третьей и четвертой — по контрреволюции, бандитизму, спекуляции и преступлениям по должности. В кабинетах — безмолвие, на столах папки с делами. Каждое дело — судьба человека, листок за листком — показания обвиняемого, свидетелей, резолюция следователя, постановление большой или малой коллегии. Точка.
Из подвалов ведут сюда под стражей. Посторонний человек получает в комендантской пропуск.
У телефона сидит дежурная сотрудница. У нее серое, раздраженное, задерганное лицо.
— Комната 23? — спрашивает она. Короткая пауза.
— Вы слышите, товарищ?
— Вас хочет видеть актриса Ланская. Она говорит, что вы ее вызвали.
Снова молчание, кивок головой, отбой.
Усталые плечи подымаются от стола, оглядывают мельком посетительницу и опять опускаются. На лице равнодушие и скука.
— Получайте.
Перед дверью комнаты № 23 Зинаида Петровна останавливается. У нее сильно бьется сердце и ей трудно дышать. Она слишком быстро поднималась по лестнице. Ей все время казалось, что за нею идут, что кто-то неслышно следит, скрываясь за спиною.
— Пожалуйте.
Он стоит в освещенном квадрате двери темным широким пятном, за ним виден край стола с лампой под зеленым абажуром, круг света, падающий на диван, бумаги и пол.
Ланская проходит мимо него и садится. Она сидит прямо, щурит глаза и пытается поймать разбегающиеся, растерянные мысли.
— Я думал, что вы не придете,— говорит он, неловко двигается на месте, садится за стол и тотчас же движения, голос и взгляд на привычном месте становятся уверенными и точными. Она поворачивается к нему, смотрит на освещенное его твердое скуластое лицо с острой бородкой и говорит поспешно и деловито:
— Что же, давайте пить.
Он улыбается обрадованно, прищелкивает языком и достает из нижнего ящика стола бутылку водки, бутылку Сараджевского коньяку, кизлярское вино, шпроты и два стакана.
— Пить так пить,— отвечает он и наливает водку.
Ланская снимает шарф, торопливо поправляет растрепавшиеся волосы и жадно пьет, не отрывая губ. Потом со слезами на глазах, не смыкая губ — так крепка водка — дышит тяжело и часто.
Следователь выпивает свой стакан спокойно и отчетливо.
— Вот,— говорит он,— вы видите — в этой папке дело гражданина Халил-бека.
Похлопывает по ней пальцами и смотрит на Ланскую.
— Он мне во всем сознался.
Она цепко держит в руке пустой стакан, локтями опирается о стол и спрашивает сквозь губы:
— В чем?
— В том, что хотел дезертировать со службы и бежать в горы.
— Он не мог этого сказать. Вздор.
— Нет, он это сказал. Он хотел бежать… и не один.
Он смотрит на нее, прищурив глаза, приблизив к ней голову, выставив вперед острую бородку.
— Разве это не так?
Серая кисея ползет по ее лицу, и она делает движение рукой, точно снимает ее, вскакивает со стула, берет коньяк, наполняет стаканы и, смеясь, отвечает:
— А если бы даже и так. Разве я пришла сюда на допрос? Вы ведь прекрасно знаете, что все это вздор, что Халил ехал ночью ко мне на свиданье — вот и все. Никаких гор, никаких бегств. Просто у вас странная склонность к романтизму. Вы начитались детективных романов. Сколько вам лет?
Она чокается с ним и пьет, стоя, запрокинув голову. Шея ее вытягивается и нежно белеет в зеленоватом полусвете.
Следователь встает, не отрывая от Ланской глаз, быстрым движением хватает ее за плечи и целует в шею. Зинаида Петровна захлебывается, стакан падает на пол, и они оба опускаются на диван. У него липкие от коньяка пальцы, он слепо водит ими по ее груди, расстегивая платье. Она закрывает глаза, стискивает зубы и тяжело дышит. Мгновениями ей кажется, что диван колеблется и уплывает, и внезапно она говорит холодно и твердо.
— Нет.
Открывает глаза, отводит его лицо от своей груди, выпрямляется, подбирает под себя ноги.
— Давайте кокаин.
— Но…— пытается возразить он.
— Давайте,— повторяет она упрямо.
Он нехотя идет к столу и возвращается с бутылочкой. Она вырывает ее у него из рук, отсыпает себе между большим и указательным пальцами и жадно тянет носом, вдыхает все, не рассыпав ни одной пылинки. Он делает то же. И некоторое время они сидят молча, откинув головы на спинку дивана, полузакрыв глаза. У Ланской обнажена шея и грудь, на плечах красные пятна от поцелуев. Она похожа на подростка, у нее узкие острые плечи, в голубоватых жилках шея и верхняя часть маленькой, помятой, уставшей груди, худые руки, беспомощно лежащие на коленях. И только у губ две глубоки