Юноша осмотрелся. Насколько он мог судить, никто не заметил похищения плота. Что дальше?
– Нам нужно… – было начал он.
– Замолчи! – перебил Эбрима.
– Что?
– Следи за языком. Ничего не объясняй. Вдруг он понимает по-испански?
Барни оценил своевременность предупреждения. Рано или поздно этот старик рыбак расскажет кому-нибудь о том, что произошло; следовало бы его убить, наверное, вот только никто из них троих этого не сделает. А когда старика отыщут, ему примутся задавать вопросы о похитителях. Потому чем меньше он узнает, тем лучше. Эбрима был на два десятка лет старше своих спутников, и далеко не впервые его житейская мудрость, которая приходит с годами, остужала их юношеский пыл.
– Как мы с ним поступим? – спросил Барни.
– Пусть лежит, пока мы не отплыли достаточно далеко. Потом выкинем на берег, связанного. С ним все будет в порядке, но до утра его вряд ли найдут. А к тому времени мы будем кто знает где.
Разумно, сказал себе Барни.
Но что будет потом? Придется плыть по ночам, а в светлое время суток прятаться. С каждой милей, отделявшей их от Кортрейка, желание властей непременно изловить беглецов будет ослабевать. А дальше? Насколько Барни помнил, эта река впадала в Шельду, а на Шельде стоял Антверпен.
В Антверпене проживал родич Барни Ян Фольман, двоюродный брат покойного отца. Кстати, Карлос тоже приходится родней Яну Фольману. Вообще этот торговый путь между Кумом, Антверпеном, Кале и Севильей в свое время открыли четверо родичей – отец Барни, Эдмунд Уиллард, брат Эдмунда, дядюшка Дик из Кале, отец Карлоса и Ян Фольман.
Если им удастся добраться до Антверпена, они, пожалуй, будут спасены.
Пала тьма. Барни сразу осознал всю глупость намерения плыть по ночам: править плотом в кромешной темноте оказалось чрезвычайно сложно. Никакого фонаря в имуществе рыбака не нашлось, да и разводить огонь не следовало – вдруг кто-то с берега заметит. Небо застилали тучи, лишь изредка в прорехах между ними мерцали звезды, и тогда русло реки становилось едва различимым, но чаще Барни правил вслепую, и плот то и дело утыкался в берег, от которого снова и снова приходилось отталкиваться шестом.
Барни страдал – и долго не мог понять почему, но потом вспомнил, что убил человека. Странно, что этакое жуткое событие могло выпасть из памяти, а затем внезапно вернуться. Настроение было мрачнее ночи, на сердце лежала незримая тяжесть. Юноша припоминал, как упал Гомес – словно бы жизнь оставила его прежде, чем тело рухнуло на пол таверны.
Да, Барни доводилось убивать и раньше. Он стрелял из пушки по наступавшему неприятелю и видел, как вражеские солдаты валятся десятками, убитые или смертельно раненные; но эти смерти не пробуждали в нем никаких чувств, возможно, потому, что издалека было не разглядеть лиц погибших. А вот убийство Гомеса было сугубо личным опытом. Барни до сих пор ощущал поворот запястья, когда кинжал в его руке коснулся и пронзил кожу капитана. Перед мысленным взором стояла алая кровь, вытекавшая из раны, кровь живого, бьющегося сердца. Гомес был отвратительным типом, его смерть стала благом для всего человечества, но примириться с нею оказалось непросто.
Взошла луна, и теперь в прорехах туч мелькали не только холодные звезды. Воспользовавшись этим светом, беглецы высадили старого рыбака на полоске прибрежной земли, в окрестностях которой, насколько они могли разглядеть, не было ни малейших признаков жилья. Эбрима отнес рыбака подальше от воды и устроил поудобнее. Барни слышал, как чернокожий что-то говорит бывшему владельцу плота, то ли успокаивает, то ли извиняется. Это было разумно: старик ничем не заслужил этой участи. Потом Барни услышал звон монет.
Эбрима вернулся на плот, и Барни оттолкнулся от берега.
– Ты отдал ему деньги, выигранные у Гомеса? – спросил Карлос.
Эбрима пожал плечами.
– Мы отобрали плот, с которого он рыбачил.
– Значит, теперь мы нищие.
– Ты давно уже нищий, – сурово ответил Эбрима. – Это были мои деньги.
Барни прикинул, скоро ли начнется погоня. Трудно сказать, насколько упорно их будут преследовать. Убийство, разумеется, городским властям не понравится, но и жертва, и преступники – испанские солдаты, так что городской совет Кортрейка вряд ли станет расходовать средства на поимку иноземцев, убивших своего собрата. В армии их, конечно, ждет казнь, если они попадутся, однако Барни почему-то казалось, что облаву никто устраивать не станет. Пошумят, не без этого, но очень скоро суматоха уляжется.
Эбрима некоторое время молчал, предаваясь размышлениям, а потом произнес:
– Карлос, нам следует кое-что уладить, прямо сейчас.
– Что именно?
– Мы уже не в армии.
– Да, если нас не поймают.
– Когда мы поднялись на борт «Хосе и Марии», ты сказал капитану, что я свободный человек.
– Ну да.
Барни услышал запинку в голосе Карлоса. Два года с Эбримой обращались как с обычным солдатом; наружностью он выделялся среди прочих, но рабом точно не был. А кто он теперь?
– Скажи, Карлос, для тебя я по-прежнему свободный человек?
«Для тебя», – мысленно повторил Барни. Из этих слов следовало, что сам Эбрима считал себя свободным.
Интересно, что ответит Карлос? О положении Эбримы они не говорили с того самого дня, как ступили на палубу «Хосе и Марии».
После долгого молчания Карлос сказал:
– Да, Эбрима, ты свободный человек.
– Благодарю. Я рад, что мы понимаем друг друга.
А что бы сказал Эбрима, подумал Барни, ответь Карлос иначе?
Тучи между тем разошлись, луга засветила ярче, и теперь Барни стало намного проще держаться быстрины.
– Куда течет эта река? – справился Карлос.
– В Антверпен, – ответил Барни. – И мы плывем в Антверпен.
Эбрима не знал, можно ли верить Карлосу. Не слишком мудро полагаться на слова человека, еще недавно считавшего себя твоим хозяином; эту истину хорошо усвоили севильские рабы. Человеку, который держал тебя в плену, заставлял работать и не платил ни гроша, порол за малейшую провинность и принуждал к соитию, когда ему того хотелось, соврать ничего не стоило. Карлос, конечно, во многом отличался от прочих хозяев, но вот насколько? Ответ на этот вопрос должен был определить, как Эбрима проживет остаток отпущенного ему срока.
Голова болела от удара Гомеса. Осторожно ощупав череп, Эбрима отыскал шишку на том месте, куда угодила железная длань. Хорошо хоть, в глазах не двоится; значит, все пройдет.
На рассвете они остановились – в укромном местечке, где река ныряла в рощицу. Вытащили плот из воды, забросали ветками, а потом легли спать: двое отдыхали, третий нес дозор. Эбриме приснилось, что он проснулся в цепях.
На утро третьего дня пути впереди показалась высокая колокольня антверпенского собора. Беглецы сошли с плота, пустили тот вниз по течению, а сами преодолели последние несколько миль пешком. Эбрима понимал, что пока еще рано считать себя в безопасности. Их вполне могут схватить прямо у ворот и бросить в темницу, а потом передать испанцам; те быстро допросят и казнят всех троих за убийство Гомеса Железной Руки. Впрочем, на оживленной дороге, что вела к воротам Антверпена, никто, похоже, не слышал о трех испанских солдатах – среди которых были рыжебородый и африканец, – убивших своего капитана в Кортрейке и сбежавших от суда.
Новости от города к городу распространялись в основном благодаря торговым листкам, что содержали преимущественно коммерческие сведения. Сам Эбрима читать не умел, но знал со слов Карлоса, что в этих листках писали только о политических преступлениях, будь то убийства, мятежи или заговоры. Драка в таверне, затеянная иноземными солдатами, к числу таких преступлений явно не относилась.
Когда они очутились на окраине города, Эбрима осознал, что Антверпен окружен водой. К западу широко раскинулась река Шельда, а с трех других сторон остров, на котором стоял город, отделяли от суши каналы. Через них были переброшены мосты, каждый из которых вел к укрепленным воротам. Молва называла Антверпен богатейшим городом на свете, и этот город заботился о себе.
Пусть даже стражники ничего не знают об убийстве в Кортрейке, впустят ли они в город вооруженных оборванцев? Эбрима, как и его спутники, не мог отделаться от дурных предчувствий.
К его облегчению, стражники нисколько не интересовались поимкой беглецов от правосудия. Да, они неодобрительно оглядели троицу друзей – те по-прежнему носили одежду, в которой два года назад поднялись на борт «Хосе и Марии», – но когда Барни назвался родичем Яна Фольмана, всякая подозрительность пропала без следа. Им даже объяснили, где живет Фольман, – рядом с собором, чью колокольню беглецы видели с реки.
Остров, на котором стоял город, обрамляли узкие и длинные доки, а поперек оживленных улиц тянулись извилистые каналы. Эбрима думал о том, как неведомый ему Ян Фольман встретит двух нищих родичей и африканца в придачу. Таких гостей никак не назовешь долгожданными и желанными.
Дом Фольмана, высокий и красивый, стоял в переулке. Барни нерешительно постучал; на стук вышли слуги, встретившие чужаков настороженно. Однако затем появился сам Ян и поспешил обнять родственников.
– Ты так похож на моего отца, – сказал он Барни. – Я помню его молодым.
У самого Яна были рыжие волосы и золотисто-карие глаза Уиллардов.
Они не сговариваясь решили не делиться с Фольманом подробностями своего бегства из Кортрейка, сказали вместо этого, что дезертировали из испанской армии, устав ждать обещанную плату. Ян как будто поверил; по его виду можно было подумать, что он одобряет, когда солдаты, которым не платят, сбегают со службы.
Он накормил их хлебом и холодным мясом и угостил вином. Потом заставил вымыться и выдал каждому во временное владение по чистой рубахе, потому что, как он сообщил с подкупающей откровенностью, от них воняло.
Эбриме прежде не доводилось бывать в таких домах, как дом Яна. Нет, дом был не слишком велик, чтобы его именовали дворцом, несмотря на обилие комнат, в городском-то жилище. Однако все комнаты изобиловали дорогой даже на вид мебелью и всевозможными диковинками – высокими зеркалами в рамах, турецкими коврами, цветным стеклом из Венеции, музыкальными инструментами, красивыми глиняными кувшинами и блюдами, которые, похоже, предназначались для любования, а не для пользы. Картины на стенах тоже поразили Эбриму. Голландцам, по-видимому, нравилось изображать людей вроде самих себя, отдыхающих за книгами, картами или музыкой в помещениях наподобие тех, в которых проживали они сами; казалось, собственные жизни для них куда интереснее и познавательнее жизней библейских пророков и всяких легендарных личностей, обычных героев испанского искусства.