Эбриме выделили комнату поменьше, чем Карлосу и Барни, но к слугам спать не отправили, и из этого африканец заключил, что Ян толком не понимает, как к нему относиться.
Вечером они сели за столом со всей семьей Яна – женой Хенни, дочерью Имке и тремя малолетними сыновьями, Фрицем, Джефом и Даном.
Говорили на смеси языков. На юге и на западе Нидерландов в основном общались по-французски, а еще в ходу было множество местных наречий. Кроме того, Ян, подобно многим торговцам, владел начатками сразу нескольких языков, включая испанский и английский.
Имке, семнадцатилетняя дочь Яна, прелестная, златовласая, с широкой счастливой улыбкой, выглядела молодым двойником своей матери. Она сразу положила глаз на Барни, и Эбрима заметил, что Карлос разозлился, но состязаться тут было бесполезно. На губах Барни играла дерзкая усмешка, которая разила девиц наповал. Если бы его спросили, Эбрима сказал бы, что из упорного и привычного к труду Карлоса выйдет хороший муж, но юным девушкам обычно недостает мудрости, чтобы это осознать. Самому Эбриме до юных красоток дела не было, зато ему приглянулась Хенни, радушная, умная и добрая.
Хенни спросила, как они вообще очутились в испанской армии, и Эбрима начал рассказывать, мешая испанские и французские слова с теми немногими местными словечками, какие успел выучить. Он старался рассказывать живо, и вскоре все за столом заслушались. Эбрима упомянул о новой печи, не преминул дать понять, что делит с Карлосом честь этой придумки. Объяснил, как поток воздуха заставляет железо плавиться в огне и вытекать по желобу, из-за чего такая печь способна производить до тонны металла в день. Ему показалось, что Ян, тоже внимавший рассказу, посматривает на него с уважением.
Фольманы были католиками, но ужаснулись тому, сколь безжалостно севильские церковники обошлись с Карлосом. Ян сказал, что в Антверпене ничего подобного просто не могло бы произойти. Эбрима не мог не задаться вопросом, так ли это, ведь церковью в обеих странах правит один и тот же папа.
Описание новой печи привело Яна в восторг. Он заявил, что Карлосу и Эбриме нужно встретиться с его основным поставщиком металла Альбертом Виллемсеном – и как можно скорее, прямо завтра.
На следующее утро они все вместе отправились в менее зажиточный квартал поблизости от доков. Виллемсен, с женой Бетье и насупленной восьмилетней дочуркой Дрике, обитал в скромном доме, под одной крышей со своей привлекательной вдовой сестрой Эви и ее сыном Маттусом, мальчиком лет десяти. Жилище Виллемсена казалось до боли знакомым и выглядело почти точь-в-точь как старый дом Карлоса в Севилье: проход выводил на задний двор, где располагалась мастерская с печью и запасами железной руды, известняка и угля. Альберт сразу же согласился позволить Карлосу, Эбриме и Барни построить печь у себя на дворе, а Ян пообещал выделить необходимые средства.
Дни превращались в недели, и беглецы понемногу осваивались в городе. Эбриму поражало, сколь усердно трудятся голландцы – не только бедняки, которые везде и всюду работали не покладая рук, но и богачи. Ян оказался одним из богатейших людей Антверпена, однако он трудился шесть дней в неделю. Любой испанец, располагай он такими деньгами, уехал бы в сельскую местность, купил бы себе имение и нанял бы человека собирать арендную плату с крестьян, дабы его лилейно-белые пальцы не касались грязных денег, а сам бы принялся подыскивать родовитую пару для своей дочери, чтобы внуки от рождения обладали бы титулом. Голландцам же на титулы было как будто наплевать, а вот деньги они любили. Ян покупал железо и бронзу и производил пушки и снаряды; закупал в Англии овечью шерсть и превращал ее в шерстяное сукно, которое продавал англичанам; выгодно вкладывал средства в грузы, мастерские, поля и таверны; ссужал деньги другим коммерсантам, епископам, что тратили слишком много, и даже принцам. Разумеется, с каждой ссуды он брал процент. Здесь, в Антверпене, на церковный запрет на ростовщичество не обращали внимания.
Еще жители Антверпена нисколько не беспокоились по поводу ереси. В городе было полным-полно иудеев, мусульман и протестантов, и все они ничуть не стеснялись и не боялись выделяться среди горожан своими нарядами, все занимались делом и вовсе не чувствовали себя ущемленными и гонимыми. На улицах встречались самые разные люди: рыжебородые вроде Барни, африканцы наподобие Эбримы, смуглокожие турки с завитыми усами и даже желтокожие китайцы[44] с прилизанными иссиня-черными волосами. Антверпен принимал всех и отвергал лишь тех, кто не платил долгов. Эбриме тут нравилось.
О свободе Эбримы никто не заикался. Каждое утро он в компании Карлоса и Барни шагал в мастерскую Виллемсена, а каждый вечер они все вместе ужинали в доме Яна. По воскресеньям Эбрима с семейством Фольманов ходил в церковь, а потом, после обеда, когда остальные мужчины засыпали, сморенные вином и плотной едой, ускользал и отправлялся в место, которое случайно отыскал, чтобы совершить обряд поклонения воде. Никто не называл Эбриму рабом, но во многих других отношениях его жизнь стала подозрительно напоминать ту, какую он вел в Севилье.
Когда они трудились на заднем дворе Виллемсенов, Эви, сестра Альберта, частенько присоединялась к мужчинам за отдыхом. Ей было около сорока; она отличалась склонностью к полноте, свойственной для многих голландских женщин, привыкших хорошо питаться, а в ее сине-зеленых глазах прыгали чертики. Она расспрашивала всех, но в особенности Эбриму, как своего ровесника. Эви хотелось узнать, каково жить в Африке; она требовала подробностей, причем таких, которые Эбрима порою затруднялся вспомнить. Будучи вдовой с ребенком на руках, она, должно быть, искала себе нового мужа. Карлос и Барни виделись ей, наверное, слишком молодыми, а вот Эбримой она вполне могла заинтересоваться, и африканец спрашивал себя, чем все обернется. Он не знал женской ласки с самого расставания с Элисой, но надеялся, что скоро все наладится, и отнюдь не собирался становиться монахом.
Постройка печи заняла месяц.
Когда настала пора проводить испытания, Фольманы и Виллемсены явились полными семействами.
Только теперь Эбриме пришло в голову, что до сих пор они испытывали печь всего единожды, и невозможно сказать наверняка, получится ли во второй раз. Они будут выглядеть фанфаронами и глупцами, все трое, если ничего не выйдет. Хуже того, провал непременно скажется на их будущем – а эта мысль заставила Эбриму осознать, что он, оказывается, незаметно для самого себя начал строить планы, как бы обосноваться в Антверпене. В довершение всего ему было ненавистно представлять, как он опозорится на глазах у Эви.
Карлос растопил печь, Эбрима засыпал железную руду и известняк, а Барни принялся подгонять двух запряженных в постромки лошадей, что приводили в действие меха.
Как и прежде, ждать пришлось томительно долго.
Барни с Карлосом болтали о пустяках, скрывая беспокойство. Эбрима старательно сохранял на лице обычное безучастное выражение, хотя на самом деле чувствовал себя так, будто поставил все, что имел, на единственную карту.
Зрители заскучали. Эви заговорила с Хенни о том, как тяжело бывает с детьми-подростками. Трое сыновей Яна устроили догонялки по двору за дочкой Альберта. Бетье, жена Виллемсена, предложила перекусить апельсиновыми дольками, но Эбрима слишком волновался, и ему кусок в горло не лез.
Из печи потекло раскаленное железо.
Медленно, очень медленно жидкий металл начал изливаться в заблаговременно проложенный каменный желоб. Постепенно скорость потока возросла, и металл стал заполнять фигурные выемки в земле. Эбрима поспешил подбросить в печь еще руды.
Альберт Виллемсен восхищенно воскликнул:
– Вы только поглядите! Течет и течет!
– Так и должно быть, – объяснил Эбрима. – Покуда вы продолжаете наполнять печь, она будет выдавать железо.
– Его придется очищать, прежде чем использовать, – предупредил Карлос.
– Это я вижу, – отозвался Альберт. – Но все равно отличная работа!
– Вы хотите сказать, что королю Испании это ваше изобретение не нужно? – недоверчиво спросил Ян Фольман.
– Думаю, короля Фелипе о нем даже не известили, – сказал Карлос. – Зато другие севильские мастера по металлу решили, что им грозит опасность. Испанцы не любят перемен. Люди, заправляющие нашими производствами, боятся всего нового.
Ян кивнул.
– Вот почему, наверное, ваш король покупает столько пушек у чужестранцев вроде меня. Сами испанцы производят недостаточное количество.
– И жалуются, что американское серебро привозят в Испанию, а оно тут же утекает за границу.
Ян улыбнулся.
– Мы, сам видишь, голландские купцы, а не испанские гранды, так что пошли в дом, выпьем и поговорим о деле.
Они вместе вошли внутрь и расселись вокруг стола. Бетье подала пиво и холодные колбаски, а Имке сунула детям гость изюма, чтобы они не отвлекали взрослых.
– Доходы от этой печи сперва пойдут на покрытие моей ссуды и процентов, – сказал Ян.
– Конечно, – согласился Карлос.
– Дальнейшие доходы следует разделить между вами и Альбертом. Годится?
Эбрима сообразил, что слова «между вами» можно при желании толковать как угодно, и Ян, по-видимому, намеренно так выразился: он не знал, стоит ли считать Эбриму равноправным с Барни и Карлосом.
Сейчас было не до обиняков.
– Эту печь придумали и построили трое, – сказал Эбрима. – Карлос, Барни и я.
Все посмотрели на Карлоса, а Эбрима затаил дыхание. Карлос медлил с ответом. Вот оно, настоящее испытание. Тогда, на плоту, подумалось Эбриме, Карлосу было совсем просто признать его свободным, но теперь-то все иначе. Если Карлос согласится признать Эбриму ровней себе в присутствии Яна Фольмана и Альберта Виллемсена, это будет означать, что так оно и есть.
А Эбрима и вправду станет свободен.
Наконец Карлос произнес:
– Поделим на четверых. По доле Альберту, Барни, Эбриме и мне.
Эбриме хотелось кричать от радости, но африканец все-таки сдержался. Покосился на Эви и заметил на ее лице улыбку.