И тут Барни устроил переполох.
– Меня вычеркивайте.
– Это почему? – не понял Карлос. – Что ты несешь?
– Печь придумали вы с Эбримой, – ответил Барни. – Я почти не участвовал. И не собираюсь оставаться в Антверпене.
Имке судорожно вздохнула, будто всхлипнула. Должно быть, дочка Фольмана влюбилась в англичанина.
– Куда ты хочешь уехать, Барни? – спросил Карлос.
– Домой. Я уже больше двух лет не получал весточек от своей семьи. Когда мы добрались до Антверпена, Ян сказал, что моя мать разорилась после падения Кале. Мой брат Нед бросил семейное дело, стал кем-то вроде писаря, как я понял, при дворе королевы Елизаветы. Я хочу их увидеть, хочу убедиться, что с ними все в порядке.
– И как ты попадешь в Кингсбридж?
– В гавани Антверпена стоит судно из Кума. «Ястреб». Оно принадлежит Дэну Кобли, а шкипером на нем Джонас Бэкон.
– У тебя же нет денег на проезд! Опомнись!
– Вчера я говорил с первым помощником шкипа, Джонатаном Гринлендом. Я знаю его с детства. На пути сюда умер один из матросов, корабельный кузнец и плотник. Займу его место и так доплыву до дома.
– А на что ты будешь жить в Англии, если ваше семейное дело погибло?
Барни пренебрежительно усмехнулся – от этой его усмешки девичьи сердца просто таяли, что могла бы подтвердить Имке.
– Что-нибудь придумаю.
Барни подступил с расспросами к Джонатану Гринленду, едва «Ястреб» вышел в море и у моряков, избавленных от необходимости выводить судно из гавани, появилось свободное время.
Джонатан провел в Кингсбридже всю минувшую зиму и присоединился к команде «Ястреба» лишь несколько недель назад. Он мог пересказать Барни все городские новости. Сказал, что заглянул перед отъездом к Элис, рассчитывая, что та будет бодра и деловита, как обычно. Однако миссис Уиллард приняла его в рабочей комнате своего большого дома, глядевшего на западный фасад собора; она просто сидела и ничего не делала. Вокруг лежали старые учетные книги, но Элис к ним не прикасалась. По всей видимости, она продолжала ходить на заседания городского совета, но слова не брала. Барни было очень трудно вообразить, что мать забросила дела: сколько он себя помнил, Элис постоянно занималась сделками, считала проценты и калькулировала доходы; ее стремление зарабатывать деньги торговлей было всепоглощающим. Случившаяся перемена казалась зловещей.
Сэр Реджинальд Фицджеральд, обманом добившийся разорения Элис, по-прежнему оставался мэром Кингсбриджа и проживал, как прибавил Джонатан, в своем роскошном особняке Прайори-гейт. А вот епископа Джулиуса сместили. Королева Елизавета отказалась от всех своих обещаний и вернула Англию в лоно протестантства. Она потребовала от клириков принести клятву признания верховенства государя, поклясться в верности королеве как главе Английской церкви; отказ приравнивался к измене. Почти все нижние чины клира согласились, зато почти все католические епископы отказались. Их могли бы казнить, но Елизавета обещала больше не преследовать людей за веру и выполняла это свое обещание – по крайней мере пока. Поэтому большинство епископов попросту лишили сана и прежнего положения. Джулиус теперь делил с двумя монахами дом, примыкавший к церкви Святого Марка в северном Кингсбридже. Гринленд сказал, что видел Джулиуса пьяным в таверне одним субботним вечером: бывший епископ говорил всем, кто соглашался его слушать, что католическая вера снова возвратится. Он смотрелся жалко, по словам Джонатана, однако Барни подумалось, что этот злодей-церковник заслуживал куда худшей участи.
Потом Джонатан принялся расписывать Барни прелести судьбы моряка. Сам он, дочерна загорелый, словно выдубленный солнцем, считал море своим домом; руки и ноги у него были крепкими, тело жилистым, а по веревкам и мачтам он сновал точно белка. Ближе к завершению войны с Францией «Ястреб» сумел захватить французское торговое судно. Шкип Бэкон и арматор Кобли честно поделились вырученными призовыми деньгами с командой, и Джонатан получил прибавку к жалованью в размере шестидесяти фунтов. На эти деньги он купил дом в Кингсбридже, переселил туда овдовевшую мать, а сам поспешил вернуться в море – в надежде на новую удачу.
– Но ведь мы больше не воюем, – сказал Барни. – Если захватить французское судно сейчас, нас обвинят в пиратстве.
Джонатан пожал плечами.
– Поверь мне, очень скоро война начнется снова.
Гринленд потянул за веревку, как бы проверяя надежность узла, что выглядел завязанным на совесть, и Барни догадался, что первому помощнику не очень-то понравились слова насчет пиратства.
Юноша сменил тему и стал расспрашивать о своем брате.
Нед, как выяснилось, приезжал в Кингсбридж на Рождество, в новом и дорогом на вид черном плаще; выглядел он старше своих двадцати лет. Джонатан знал, что Нед трудится на сэра Уильяма Сесила, который занимал должность государственного министра; в Кингсбридже поговаривали также, что Нед, несмотря на свою молодость, сделался заметной фигурой при дворе. Сам Джонатан столкнулся с ним в соборе на Рождество, но мало что выяснил: Нед крайне уклончиво объяснял, чем именно занимается на королевской службе, и Джонатану даже показалось, что он каким-то образом затесался в полную тайн и недосказанностей игру международных отношений.
– Не могу дождаться, когда их увижу, – с чувством произнес Барни.
– Понимаю тебя.
– Осталась, верно, всего пара дней?
Джонатан потянул за другую веревку и отвернулся.
Никто, конечно, не ждал, что придется сражаться на пути из Антверпена в Кум через Английский канал, однако Барни считал, что должен отработать проезд, и потому провел полную проверку всех пушек «Ястреба».
Торговые суда оснащались пушками, ибо от этого зависела их участь. Мореходство считалось – и было – опасным занятием. Если случалась война, вражеские корабли и суда мгновенно становились законным призом, а европейские страны воевали между собой едва ли не чаще, чем заключали перемирие. В мирное время нападение на суда других стран признавалось пиратством, однако это мало кого останавливало. И потому каждый корабль и каждое судно готовились при необходимости защищаться.
На «Ястребе» было двенадцать пушек – бронзовых миньонов[45], то есть малых орудий, стрелявших четырехфунтовыми зарядами. Они располагались на орудийной палубе, сразу под главной, верхней, по шесть с каждого борта. Стреляли эти пушки сквозь квадратные отверстия в бортах, для чего пришлось изменить конструкцию корпуса. В прежние времена такие отверстия для пушек изрядно ослабили бы способность судна выдерживать волнение моря. Но «Ястреба» строили по образцу испанских каравелл: толстые бревна внутреннего костяка обеспечивали прочность, а доски обшивки прилегали к этому костяку, как кожа прилегает к ребрам. В результате, даже если вражеские ядра вдруг проделают в корпусе множество дыр, судно вовсе не обязательно должно было пойти ко дну.
Барни прочистил и смазал пушки, убедился, что они свободно катятся взад и вперед, и кое-что починил, воспользовавшись инструментом умершего в плавании кузнеца. Еще он проверил ядра и заряды; стволы у всех пушек были одинаковой толщины, поэтому ядра для них оказались одного размера.
Главной его заботой было следить за порохом. От морской воды и влажности порох мог отсыреть, поэтому Барни удостоверился, что на орудийной палубе хватает мешков с древесным углем, подвешенных на веревках к потолку, – от угля воздух делался суше. Также следовало регулярно переворачивать пороховые бочки: составляющие пороха – селитра, древесный уголь и сера – при долгом хранении разъединялись, более тяжелая селитра опускалась на дно бочек, и смесь становилась бесполезной. В армии Барни приучился переворачивать бочки с порохом раз в неделю, а на борту «Ястреба» вспомнил эту науку.
Кроме того, он пристрелял пушки. Тратить впустую заряды и ядра не хотелось, но шкипер Бэкон позволил сделать несколько выстрелов. Все стволы покоились на опорах с ручками, торчавшими по обе стороны и ложившимися в пазы на станине, отчего было намного проще задирать или наклонять ствол. Под углом сорок пять градусов, при котором пушка стреляла на самое дальнее расстояние, четырехфунтовый заряд отправлял ядро в полет почти на милю, точнее, на тысячу шестьсот ярдов. Угол стрельбы изменяли, подпирая торец ствола клиньями. Если ствол лежал ровно, ядро пролетало около трехсот ярдов. Из этого Барни заключил, что каждые семь градусов вверх от горизонтали дают приблизительно двести ярдов к дальности. Из армии он прихватил с собой железный угломер с отвесом и нанесенными на изгиб поверхности метками. Просовывая этот инструмент в ствол, юноша мог точно измерить угол стрельбы. На суше все получалось просто здорово, но на море, из-за постоянной качки, стрельба велась менее прицельно.
На четвертый день пути Барни понял, что переделал все дела, и потому снова пошел к Джонатану. Судно пересекало какую-то бухту. Берег тянулся по левому борту, как было с тех самых пор, когда «Ястреб» вышел из устья Шельды в Английский канал. Барни вовсе не считал себя знатоком морского дела, но ему казалось, что побережью Англии уже давно пора показаться справа.
Юноша нахмурился.
– Как думаешь, сколько нам еще до Кума?
Джонатан пожал плечами.
– Не знаю.
Барни заподозрил неладное и решил уточнить:
– Мы ведь плывем в Кум, так?
– Ну да. Но не сразу.
– Что значит «не сразу»? – забеспокоился Барни.
– Шкип Бэкон со мною своими тайнами не делится. И ни с кем другим тоже, если на то пошло.
– Но ты вроде намекаешь, что мы плывем не домой?
– Я просто слежу за берегом.
Барни повернул голову и присмотрелся. Глубоко в бухте, у самого берега, вырастал из воды островок, одинокая скала, которую венчала огромная церковь, что виделась издалека исполинской чайкой. Церковь выглядела знакомо; Барни с ужасом сообразил, что видел ее раньше, причем дважды. Это место звалось Мон-Сен-Мишель; он проплывал мимо по дороге в Севилью, три года назад, а потом наблюдал, когда направлялся из Испании в Нидерланды, два года назад.