Приготовления к погребению возложили на кардинала Луи, однако тот слишком редко бывал трезвым, чтобы сделать хоть что-нибудь путное, и потому Пьер без труда заменил кардинала в качестве распорядителя похорон. С помощью вдовствующей герцогини Анны он придумал совершенно роскошную церемонию. Тело покойного герцога сперва доставят в Париж, где сердце Франсуа обретет последний приют под сводами собора Нотр-Дам. Затем погребальный поезд двинется через страну в Шампань, где тело без сердца похоронят в Жуанвиле. Подобных посмертных почестей до сих пор удостаивались разве что короли. Несомненно, королева Екатерина предпочла бы увидеть менее пышную церемонию, но с нею Пьер советоваться не стал. Что касается ее самой, она всегда избегала ссор, если это было возможно, да и вполне могла решить, что отныне Меченый ничем ей не навредит, а потому пусть насладится королевскими похоронами.
А вот план Пьера по превращению Колиньи в главного козла отпущения осуществлялся не столь гладко. Екатерина снова доказала, что хитроумием и изворотливостью она ничуть не уступает Пьеру. Она отправила копию признания Польтро самому Колиньи, который укрылся среди протестантов Нормандии, и попросила ответить на обвинения. Скорее всего, королева искала способ объявить Колиньи невиновным.
Но де Гизы не забывают обид.
Пьер отправился в Париж, опередив поезд с телом герцога, чтобы завершить приготовления. Польтро давно доставили в столицу, он сидел в тюрьме Консьержери[53], на восточной оконечности острова Ситэ. По настоянию Пьера его строго охраняли: парижские католики обожали Меченого, так что, доберись толпа до Польтро, тому грозило быть разорванным на кусочки.
Пока тело герцога везли в Париж, Гаспар де Колиньи из своего добровольного заточения отверг всякую причастность к убийству Франсуа де Гиза и прислал копии этого заявления королеве Екатерине и вельможам при дворе. Пьер был вынужден признать – наедине с собой, разумеется, – что Колиньи защищался красноречиво и убедительно. Гаспар был еретиком, но никак не глупцом, а потому, решись он и вправду поквитаться с герцогом де Гизом, выбрал бы в исполнители кого-нибудь потолковее непутевого Польтро.
Особенно опасной выглядела последняя часть заявления Колиньи. Они писал, что сама суть правосудия позволяет ему встретиться со своим обвинителем при дворе, и просил королеву Екатерину обеспечить безопасность Польтро, дабы тот благополучно дожил до предполагаемой встречи.
Эта встреча в намерения Пьера ни в коей мере не входила.
Хуже того, в заключении в Консьержери Польтро вдруг отказался от своих показаний.
Следовало как можно быстрее все уладить. Пьер обратился к высшему суду, который именовался парламентом Парижа, и предложил немедленно осудить Польтро. В своем обращении он упирал на то, что, если убийца не понесет наказания, могут начаться беспорядки и мятежи, когда тело величайшего полководца Франции привезут в Париж. Судьи согласились с Пьером.
Ранним утром 18 марта гроб с телом герцога достиг южных окраин Парижа и был перенесен в монастырь.
На следующее утро Польтро признали виновным и приговорили к четвертованию.
Казнь состоялась на Гревской площади, на глазах безумно веселившейся толпы. Пьер тоже присутствовал, чтобы удостовериться в смерти Польтро. Осужденного за руки и за ноги привязали к четырем лошадям, смотревшим в четыре разных стороны, а потом этих лошадей стегнули кнутами. Предполагалось, что конечности оторвутся от тела и оставшийся калека истечет кровью. Но палач завязал узлы чересчур слабо и веревки соскочили. Тогда Пьер послал за мечом, и палач принялся поочередно отрубать Польтро руки и ноги. Толпа ревела от восторга, но со стороны происходившее выглядело омерзительно. Все растянулось приблизительно на полчаса, а Польтро в разгар казни перестал вопить, поскольку лишился чувств. Под конец ему отсекли голову, с этим вызывающе торчавшим чубом, и насадили ее на шест.
А день спустя тело герцога де Гиза ввезли в город.
Сильви Пало наблюдала за процессией и радовалась про себя.
Процессия вошла в город с юга, со стороны ворот Сен-Мишель, и ее путь пролегал через Университетский квартал, где располагалась лавка Сильви. Впереди шагали двадцать два городских глашатая, все в белом; они звонили в колокольчики и призывали горожан молиться за вечное блаженство усопшего героя. Далее следовали священники, из каждого прихода, с крестами в руках. Далее шли две сотни родовитых дворян с зажженными факелами, чад от которых накрывал процессию черной пеленой и затемнял, казалось, само небо. Войска, которые устремлялись за Меченым к многочисленным победам, были представлены шестью тысячами солдат, что приспускали знамена и били в барабаны; приглушенный звук напоминал раскаты далекой перестрелки. За солдатами вышагивало городское ополчение, и черные стяги трепетали на студеном мартовском ветру, налетавшем с реки.
Улицы заполнили скорбящие парижане, но Сильви знала, что некоторые из горожан, подобно ей самой, втайне радуются гибели Меченого. Его убийство принесло стране мир – хотя бы на время. Очень скоро королева Екатерина должна встретиться с Гаспаром де Колиньи и обсудить с ним новый указ о веротерпимости.
В гражданскую войну религиозные преследования ожидаемо ужесточились, однако протестанты из общины Сильви теперь чувствовали себя спокойнее. Однажды, пока Пьер был с герцогом, а Одетта веселилась со своими приятельницами, Сильви посидела за письменным столом бывшего мужа – и переписала каждое имя из его заветной книжки в черном переплете; никто ей не мешал, а Нат играла с двухлетним Алэном, который не научился еще толком разговаривать и потому не мог выдать Сильви своим родителям.
Большинство имен в книге Пьера было для нее пустышкой. Многие вдобавок могли оказаться вымышленными – протестанты знали, что за ними следят, и потому нередко придумывали себе другие имена; так, Сильви с матерью звались Терезой и Жаклин и никогда не упоминали о своей лавке. Поэтому невозможно было определить, какие незнакомые имена в книге настоящие, а какие нет.
Зато там нашлось немало имен ее друзей, приятелей и прихожан, вместе с которыми девушка молилась. Всех тут же тайно предупредили. Некоторые из страха вышли из общины и снова сделались католиками, другие сменили дома и имена, нашлись и те, кто предпочел покинуть Париж и переселиться в более радушные к протестантам города.
Что важнее, Нат стала исправно посещать собрания общины на чердаке над конюшней и пела гимны, ничуть не стесняясь того, что не попадала в лад. Теперь, имея за душой десять золотых экю, она все чаще стала рассуждать, не уйти ли ей от Пьера, но Сильви убедила ее остаться и приглядывать за хозяином на благо протестантов.
Когда гонения ослабли, спрос на запрещенные книги вырос, и Сильви порадовалась новым поступлениям, которые доставил из Женевы Гийом. Бедняга по-прежнему питал к Сильви нежные чувства. Ей он нравился, она была признательна ему за помощь, но не могла заставить свое сердце его полюбить. Матушка сердилась на нее и твердила, что она упускает верный случай и самого подходящего мужа. Мол, он умен, обеспечен, красив и молод, а еще разделяет ее веру и ее цели; где она найдет мужа лучше? Сильви сама задавалась тем же вопросом – и не находила ответа.
Вот наконец показался гроб, покрытый стягом, на котором красовался родовой герб де Гизов. Повозку с гробом влекли шесть белых лошадей. Сильви не подумала молиться о душе Меченого. Вместо того она возблагодарила Господа, отнявшего жизнь у герцога. Ныне, с его гибелью, появилась надежда на мир.
За гробом ехала вдовствующая герцогиня Анна, тоже вся в белом; ее сопровождали фрейлины. Замыкал шествие милый мальчик с золотистыми волосами – верно, сын и наследник Меченого, Анри.
Рядом с мальчиком, в белом дублете с меховым воротником, правил конем привлекательный мужчина лет двадцати пяти, с густыми волосами соломенного оттенка.
Сильви захлестнули одновременно потрясение, отвращение и страх. Она сразу узнала этого человека, ехавшего по правую руку от новоиспеченного герцога де Гиза.
Это был Пьер.
Глава 12
Барни решил, что карибский остров Испаньола[54] – самое, должно быть, жаркое место на свете.
К лету 1563 года Барни все еще оставался мастером-пушкарем на «Ястребе», хотя прошло три года с тех пор, как он поднялся на борт в Антверпене, рассчитывая вскоре высадиться в Куме. Ему по-прежнему хотелось побывать дома и повидать родных, но, как ни странно, он не очень-то злился на то, что его обманом заставили присоединиться к команде корабля. Жизнь в море была опасной и бывала жестокой, однако имелось в ней нечто такое, что как нельзя лучше подходило Барни. Он любил просыпаться по утрам, не ведая, что принесет с собою новый день. Все чаще и чаще ему казалось, что лично для него разорение матери, событие само по себе печальное, стало спасением.
Больше всего ему досаждало на борту сугубо мужское общество. Он всегда тянулся к женщинам, а те, словно угадывая в нем эту тягу, в ответ льнули к нему. В отличие от многих моряков с корабля, он не ходил к портовым шлюхам, нередко награждавшим мореходов жуткими болезнями. Нет, Барни хотелось просто пройтись с девушкой по улице, мило поговорить и, быть может, сорвать украдкой поцелуй-другой.
Из Антверпена «Ястреб» отправился в Севилью, а оттуда отплыл на Канарские острова. Потом была череда походов туда и обратно: из Севильи на острова везли ножи, глиняную плитку и сукно, а с островов доставляли крепкое канарское вино. Никаких опасностей не возникало, умение Барни стрелять из пушек не требовалось, однако он все равно держал орудия в надлежащем состоянии. Команда сократилась с пяти до четырех десятков человек из-за разных случайностей и хворей, обычных спутников моряков, но вот сражений не случалось ни разу.
Затем шкипер Бэкон решил, что большие деньги можно заработать на торговле рабами. На Тенерифе он отыскал португальского лоцмана по имени Дуарте, который ходил раньше вдоль африканского побережья и кое-что знал о работорговле через океан. Команда, прослышав об этом, было забеспокоилась – прежде всего, страшила необходимость так долго оставаться в море, – и Бэкону пришлось пообещать, что они вернутся домой после первого же похода и получат солидную прибавку.