Он надеялся, что это подношение собору угомонит отвратительного Пьетера Тительманса, утишит его инквизиторское рвение. Весьма неприятно иметь среди своих врагов великого инквизитора.
С южной стороны располагалась часовня, посвященная святому Урбану, покровителю виноделов. Там и висела новая картина, покуда прикрытая алым бархатом. Скамьи в часовне предназначались для родных и друзей Карлоса, а также для гильдейских старейшин. Поблизости, желая первыми узреть новую картину, толпились около сотни человек – соседи и торговцы, все в своих наилучших нарядах.
Карлос будто светился от счастья. Он восседал на почетном месте в соборе, что стоял посреди великого города. Предстоящая церемония должна была подтвердить его принадлежность Антверпену. Он чувствовал, что его любят, уважают и ценят.
Прочитать молитву и принять картину явился отец Гус. В своей короткой проповеди он назвал Карлоса добрым христианином, который растит детей в благочестии и расходует собственные средства на украшение собора. И даже намекнул, что Карлосу суждено однажды сыграть заметную роль в городском совете. Гус Эбриме нравился. Каноник часто ругал протестантов в проповедях, но дальше этого не заходил. Наверняка ему претит помогать Тительмансу, и он соглашается с великим инквизитором лишь по необходимости.
Пока отец Гус читал молитву, дети расшалились. Им тяжело было выслушивать столь долгие речи даже на родном языке, не говоря уже о латыни. Эбрима негромко шикнул на них, как и полагалось заботливому отцу.
Завершив молитву, отец Гус подозвал Карлоса, чтобы снять бархат с картины.
Карлос взялся за край алого покрывала, потом внезапно замер. Эбрима было подумал, что друг вознамерился произнести речь; это было бы ошибкой – мирянам не полагалось вести себя так в церкви, это правило нарушали разве что протестанты. Но Карлос спохватился и потянул за край – сперва неуверенно, затем решительнее. Бархат сполз по стене алым потоком, и картина предстала взорам.
Свадьбу, на ней изображенную, праздновали в просторном городском доме, весьма схожем с домами антверпенских банкиров. Иисус сидел во главе стола в голубом хитоне. Место рядом занимал хозяин дома, широкоплечий мужчина с густой черной бородой, очень похожий на Карлоса, а подле него сидела прекрасная женщина с улыбкой на устах – должно быть, Имке. Со стороны нефа донеслись восхищенные возгласы, в часовне все заулыбались, послышались смешки – люди находили среди гостей свадебного пира другие знакомые лица. Эбрима обнаружил себя, в арабском головном уборе, а возле него была Эви, облаченная в платье, что подчеркивало ее пышную грудь. Богато одетый мужчина рядом с Имке наверняка был ее отцом, Яном Фольманом. В пустые кувшины из-под вина на столе заглядывал высокий и худой человек несчастного вида, в котором с первого взгляда опознавался Адам Смитс, самый известный антверпенский виноторговец. Даже собака на картине походила на Карлосова пса Самсона.
В часовне, среди древних камней собора, эта картина, залитая лучами солнца, что пробивались сквозь обращенное на юг окно, выглядела вполне уместно. Одеяния богатых гостей переливались оттенками алого, синего и ярко-зеленого, скатерть сияла белизной, а стены помещения на картине словно растворялись в воздухе.
Карлос даже не пытался скрыть свой восторг. Отец Гус пожал ему руку и ушел. Все прочие тоже возжелали поздравить Карлоса, и он двинулся к собравшимся, улыбаясь и принимая похвалы горожан. Покончив с этим, он хлопнул в ладоши и воскликнул:
– Люди, приглашаю всех в мой дом! Обещаю, там вина предостаточно!
Всей компанией они направились извилистыми улочками, коих в центре города было не счесть, к дому Карлоса. Тот позвал гостей наверх, где в большой столовой уже дожидались угощение и вино. Гости охотно откликнулись на приглашение. К ним присоединились и несколько протестантов, решивших не ходить в собор, в том числе Альберт Виллемсен со своим семейством.
Эбрима взял стакан и сделал долгий глоток. Надо отдать Карлосу должное, в вине тот разбирался отлично. Эбрима вытер губы рукавом, ощущая, как вино согревает кровь и понуждает веселее глядеть на мир. Дружески потолковал с Яном Фольманом о делах, с Имке – о детях, а с Карлосом коротко переговорил насчет заказчика, который опаздывал с оплатой счетов: этот заказчик был среди приглашенных, наслаждался гостеприимством Карлоса, и Эбрима полагал, что сейчас самое время спросить его о деньгах; но Карлосу не хотелось портить настроение ни себе, ни другим. Гости понемногу начинали шуметь, дети баловались и кричали, юнцы пытались обаять юниц, а женатые мужчины заглядывались на жен своих друзей. Все пиршества одинаковы, подумалось Эбриме, в Африке все то же самое.
А потом пришел Пьетер Тительманс.
Эбрима заподозрил неладное, когда по столовой, начавшись от двери и быстро достигнув дальних углов, прокатился шепоток. Они с Альбертом Виллемсеном как раз обсуждали преимущества чугунных пушек перед бронзовыми, когда оба поняли, что что-то не так, и повернулись. Пьетер Тительманс стоял в дверном проеме, сверкая серебряным крестом, а за его спиной виднелись отец Гус и четверо солдат.
– Что нужно этому дьяволу? – пробормотал Эбрима.
– Быть может, он пришел поздравить Карлоса? – В голосе Альберта прозвучала плохо скрытая тревога.
Карлос протолкался сквозь притихших гостей и дружелюбно заговорил с Тительмансом:
– Добрый день, декан Пьетер. Прошу, проходите. Не желаете ли вина?
Инквизитор отмахнулся.
– Тут есть протестанты? – сурово спросил он.
– Не думаю, – ответил Карлос. – Мы только что вернулись из собора, где…
– Я знаю, чем вы занимались в соборе! – грубо перебил Тительманс. – Повторяю, тут есть протестанты?
– Уверяю вас, насколько мне известно…
– Сын мой, ты готов солгать. Я чую твою ложь!
Дружелюбие Карлоса дало трещину.
– Если вы не верите мне, зачем тогда спрашиваете?
– Чтобы испытать тебя. А теперь помолчи-ка.
Карлос возмутился:
– Вообще-то вы в моем доме!
Тительманс возвысил голос так, чтобы слышали все.
– Я пришел за Альбертом Виллемсеном!
Похоже, инквизитор не запомнил Альберта в лицо за тот короткий разговор на Пастбище графа Юбера; на мгновение Эбрима понадеялся, что гости сообразят сделать вид, будто Виллемсена здесь нет. Но его надежды не оправдались: многие, очень многие не нашли ничего умнее, чем повернуться и уставиться на Альберта.
Тот, помешкав в нерешительности, шагнул вперед и с напускным спокойствием спросил:
– Что вам угодно?
– Мне угодны ты и твоя жена. – Тительманс указал пальцем на Бетье, к несчастью, стоявшую рядом с супругом. Та побледнела, подтверждая догадку инквизитора, и придвинулась к мужу.
– Где ваша дочь?
Дрике держалась поодаль от родителей, и это было кстати: четырнадцатилетнюю девочку инквизитор вряд ли запомнил.
– Ее здесь нет, – отважно солгал Карлос.
Быть может, хоть девочку спасем, подумалось Эбриме.
Но Дрике не пожелала спасаться.
Звонкий девичий голос прорезал тишину:
– Это я Дрике Виллемсен.
Сердце Эбримы упало.
Она стояла у окна, в белом платье, и разговаривала с Маттусом, пасынком Эбримы, держа на руках домашнюю кошку Карлоса.
– Декан, это же ребенок! – воскликнул Карлос. – Неужто…
Но Дрике еще не закончила.
– Я – протестантка, – продолжила она с вызовом. – И благодарю за это Господа.
Гости принялись перешептываться, кто восхищенно, кто осуждающе.
– Иди сюда, – велел Тительманс.
Дрике пересекла столовую, высоко держа голову.
Вот дьявол, – подумал Эбрима.
– Берем этих троих, – распорядился Тительманс, обращаясь к своим спутникам.
– Почему вы никак не оставите нас в покое? – крикнул кто-то из гостей.
Инквизитор гневно повернулся в ту сторону, откуда донесся крик, но не смог разглядеть смутьяна. Зато Эбрима знал, кто кричал: уж он-то голос юного Маттуса ни с каким другим бы не спутал.
Крикуна поддержал другой:
– Отправляйтесь обратно в Ронсе!
Прочие гости одобрительно загудели и тоже принялись осыпать церковников насмешками и упреками. Солдаты вывели семью Виллемсенов из столовой. Тительманс повернулся, чтобы уйти, и тут Маттус метнул ему в спину буханку хлеба. Инквизитор вздрогнул, но оборачиваться не стал. В следующий миг в стену рядом с ним ударилась кружка, и вино забрызгало сутану инквизитора. Насмешки становились все грубее, голоса повышались. Тительманс поспешно юркнул в дверной проем, едва второпях не споткнувшись.
Гости проводили его смехом и улюлюканьем, но Эбрима знал, что радоваться нечему.
Сожжение Дрике назначили через две недели.
Об этом объявили в соборе. Тительманс сообщил, что Альберт и Бетье отреклись от своих заблуждений, раскаялись перед Господом и умолили святую церковь принять их обратно в свое лоно. Он догадывался, скорее всего, что это раскаяние Виллемсенов было притворным, но ему пришлось довольствоваться штрафом. А вот Дрике, к всеобщему ужасу, наотрез отказалась отрекаться от еретической веры.
Тительманс не позволял никому навещать девочку в тюрьме, но Альберт подкупил охрану и все-таки проник внутрь. Как он ни старался, ему не удалось переубедить дочь. С той твердостью духа, что свойственна юным, Дрике отвечала, что готова умереть, лишь бы не предавать Господа.
Эбрима с Эви навестили Альберта и Бетье в день накануне сожжения. Они хотели поддержать и утешить своих друзей, но попытка оказалась безуспешной. Бетье непрерывно плакала, Альберт молчал, стиснув кулаки, – Дрике была их единственным ребенком.
В тот день в мостовую на площади перед собором вбили столб, прямо под окнами изящного здания Большого рынка и громадного, недостроенного здания городского совета. Рядом со столбом вывалили на мостовую кучу хвороста.
Казнь должна была состояться на рассвете, но толпа собралась на площади еще до восхода солнца. Эбрима заметил, что люди подавлены. Когда казнили отъявленных преступников, вроде воров или насильников, зеваки потешались над осужденными и радовались их мучениям. Но сегодня все было иначе. Большинство пришедших составляли протестанты, опасавшиеся, что однажды нечто подобное может случиться и с ними. Католики – тот же Карлос – злились на протестантов за нежелание вести себя смирно и опасались, что