всероссийскую! Усесться в полицейское кресло не успел, как застрелил собственный же студиоз, из бывших, конечно. Профессору – «со святыми упокой», студиозу – двадцать лет каторги, пять из которых он отсидел в Шлиссельбурге, а потом, само собой, из Акатуя сбежал. Как не бежать, если слезы о нем лили даже такие люди, как Некрасов. Статья в «Революционной России» – под героическим названием и с патетическим взрыдом – «выстрел Карповича» – кончалась именно некрасовской строкой:
За идеалы, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрешь недаром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Ах, Россия, наивная Россия! Оказывается, можно писать: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, пишу мои вирши – живется легко», – и столь же легко, между картишками, призывать к убийству. Обычному человеческому убийству, за которое во всем мире проклинают черным проклятием…
С Дмитрием Сергеевичем Сипягиным было не лучше. До перевода в Петербург, как всегда спешного и внезапного, он сидел-посиживал губернатором в Москве. Особыми трудами, как водится, себя не утруждая. Когда отцу-коменданту становилось слишком уж скучно, а Льва Николаевича не было в Хамовниках, он делал свой променад и до Дмитрия Сергеевича, ну, чтоб в неизменные картишки переброситься. Чем иным губернатору заниматься? Грязища непролазная даже по центру Москвы? Так придет жаркое лето, подсохнет. Деньги, угроханные на водопровод, засоряют чиновничьими отрыжками и без того ржавые трубы? Но помилуйте, как же не воровать бедолаге! Какой-то загулявший поручик чуть не сшиб своей коляской колонну Большого театра? Да ведь устояла, право дело. Известный миллионер и не менее известный шутник Савва Морозов публично поит лошадей шампанским из ведра? Да бог с ним, рысакам морозовским, поди, попить захотелось, не поить же их, как ломовиков, из уличной лужи. Московские студиозы после смерти Боголепова совсем от рук отбились, городовых веревками к фонарным столбам привязывают… гм, розгами постегать разве шутников? Департамент полиции, особливо этот неуемный Лопухин, требует принимать экстренные меры, потому что служивых уже не как зайцев – как зажиревших глухарей отстреливают… Гм-гм! И чего полиции неймется? Ну, затолкай их всех, бузотеров-то, – кого в Шлиссельбург, кого в Петропавловку, кого в Бутырки, да и вся недолга. Чего портить себе аппетит?
Став министром внутренних дел, Сипягин ничуть не изменился. Алешка Лопухин в прошлый раз шампанское горьким ядом разбавлял:
– Явился из Москвы – не запылился! Новому министру представиться следует. Захожу в полном парадном. Славный московский барин! Окладистая борода, карие добродушные глаза – радушие неимоверное. Я еще только успел: «Ваше сиятельство, имею честь!..» А он: «Не изволите ли пирожков покушать?..» Верно, дежурный адъютант только что принес на подносе чай, и там в хрустальной вазе – целая горка горяченьких пирожков… с капустой и с отменной гусиной печенкой! Смею заверить: отведал. Нельзя было не отведать. Что хорошо для подчиненного – о делах ни слова. Да и какие дела, если Россией правят сорок тысяч столоначальников!
Нет, не жаловал Лопухин и этого министра…
А ведь такой славный, тороватый барин! Переехав в Петербург со всеми своими самоварами, он купил домик на Мойке… и столовую превратил в главный служебный кабинет, где хозяин-генерал радушно угощал своих подчиненных. Кругом стреляли, взрывали бомбы, убивали кого-нибудь, а министр под очередной доклад: «Не изволите ли наливочки из моей подмосковной? Коньячку? Может, водочки под такие славные грибочки? Прямиком из моего же клинского именьица». О своем имении в Клинском уезде он мог рассуждать гораздо интереснее, нежели о каких-то террористах. Начальник департамента полиции так и не успел достучаться до своего очередного министра…
Потому что из благословенного Саратова заявился очередной же студиоз – некто Степан Балмашов, само собой, уже исключенный из университета. Ему шла адъютантская форма, да и пострелять хотелось. Вообразил себя не больше не меньше как адъютантом одного из великих князей. Такому посланцу везде парадные двери распахнуты. И когда министр Сипягин, войдя в Мариинский дворец, с помощью швейцара стал снимать шубу, адъютант бесцеремонно подошел к нему и левой рукой пакет протянул, со словами: «От его императорского величества!» Пока Сипягин, пыхтя, разрывал конверт с пустой бумажной вкладкой, правая рука выхватила из-под расстегнутой шинели любимый всеми террористами браунинг, уже под другие слова: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Ну как не струиться?.. Две пули да еще две! Четырех-то для московского барина вполне хватило…
Министра с почестями похоронили, саратовского студиоза повесили в Шлиссельбурге и закопали под стеной крепости.
Кто следующий?
Ах да! Вячеслав Константинович Плеве. За ним охотился сам Борис Савинков с целой сворой своих гончих. А деньги на сие благое деяние ассигновал другой шутник-охотник – Савва Морозов; ровным счетом 7000 рублей. Мелочиться глава московского купечества не любил. Спросили бы больше – отстегнул бы не задумываясь.
Но до этого было еще далеко… целых два года!
Когда это бывало, чтоб два года министры в России выживали?..II
Столыпин тоже поддался на шуточки полицейского полковника Алексея Лопухина, который, кажется, ни во что уже не верил.
– Многоглавая гидра! – кричал тот, зная, что находится среди друзей. – Руби одну голову – она поднимет другую. А я не царь-государь, чтобы писать новые законы. Я всего лишь директор департамента!..
– Да, но какого?.. Полиции!
– Ах, Петр, засиделся ты в провинции… Полиция сама же и плодит террористов. Мы подсовываем им своих филеров, а они, сучьи дети, берут деньги и с тех, и с этих… и в конце концов сами становятся убийцами.
– Да почему, почему?
– Да потому, что террористам платят больше. Тот же Савва Морозов… Впрочем, после об этом поговорим. Ты соберись, Петро, с мыслями, прежде чем идти к Вячеславу Константиновичу…
– …и к государю?
– Слишком многого ты захотел! Конечно, губернаторов назначает сам государь… но по представлению Министерства внутренних дел. Почему, думаешь, Плеве в апреле вступает в должность, а в середине мая уже вызывает провинциала Столыпина?..
– Ну, знаешь, Алексей!..
– Знаю, Петро. Не обижайся. Потому что Плеве сам провинциал. Горбом свою должность выслужил… и столичным выскочкам не верит… После, после! – отмел Лопухин всякие возражения. – Я сейчас в свой департамент, а ты не опаздывай на аудиенцию. Новый министр дисциплины требует. Увы, мы забыли, что такое дисциплина…
Лопухин укатил с полицейским эскортом – неужели и тут опасение? – а Столыпин заперся в рабочем кабинете брата Александра.
У брата хватило ума не донимать его разговорами. Единственное посоветовал:
– Мы собираем для газеты материалы о новом министре. Почитай, там на столе…
И куда-то убежал. Наверно, в редакцию. Оставалось добрых пару часов до встречи с министром. Самое время покопаться в ворохе нужных и ненужных бумаг. Ну и народец эти газетчики! Истинно погрязли…
Но напрасно он ругал брата. Сквозь ворох бумаг стал проступать совершенно другой образ человека, нежели он представлял. Пожалуй, действительно провинциал. Пожалуй, у него не было ничего общего с профессором Боголеповым или с московским барином Сипягиным.
Жили где-то под Калугой, едва ли при больших поместьях, если отец считал за благо получить место учителя в варшавской гимназии. Сын учителя едва ли шиковал в Московском университете, да и после окончания прозябал в суде. Но какой-то случай вынес его прокурором Вологодского окружного суда. И еще выше: прокурором петербургской судебной палаты. И сразу – бац, взрыв в Зимнем дворце!.. Умные люди от такого дела, наверно, шарахнулись на стороны, только отчаянный провинциал и мог ступить в развалы. Там ведь истинно все было развалено-завалено! Желябов, Перовская и иже с ними метили в Александра II, а растерзало взрывом десяток солдат да шесть десятков покалечило. Самолюбивый простофиля Степан Халтурин думал, что старается «за ради правды», несколько месяцев носил и складывал динамит. Три пуда натаскал! После жаловался жандармам: очень болела голова… Еще бы – от таких испарений динамита! Зато и взрыв – в подвальном этаже, под помещением главного караула, над которым, в свою очередь, находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда; царь со своими гостями не успел туда прийти… ну а убитые и покалеченные солдаты и прислуга… разве это беспокоило когда-то крещеного Степана Халтурина?!
«Дело прочно, когда под ним струится кровь…»
Вот развалы этого прочнейшего, казалось бы, дела и разгребал провинциальный, ничем до того не примечательный директор департамента полиции. Вскоре ставший товарищем министра внутренних дел. А после убийств Боголепова и Сипягина – и главным министром. Что могло быть в России главнее «нутряного министерства»?
Но ирония еще не утвержденного губернатора улетучилась быстрее дымка папироски, когда он начал читать копию докладной записки на высочайшее имя:
«В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».