Подполковник ничего не стал объяснять, лишь предупредил:
– Обратно придется ехать другой дорогой.
Столыпин пожал ему руку, ничего не ответив.
Уже было недалеко и до села Столыпина. У межевых столбов обочь дороги попарно стояли мужики с ружьями. У одного на плече, как дубина, торчала даже винтовка с примкнутым штыком. Братец вышел переговорить с ними. Дальше встречал уже управляющий, расторопный и хваткий малый. Как выяснилось, из здешних немцев. Он знал о приезде барина. При всем хвастовстве телеграфа у Алексея Дмитриевича не было; просто он послал вперед верхового.
– Ну что, Отто, – по-свойски приказал братец, – корми моих гостей да показывай поместье. На всех ли дорогах охрана?
– На всех, Алексей Дмитриевич. Но не полагаясь на ружья, я без вашего приказания позволил некоторую вольность…
– Какую?..
– Сами понимаете, сейчас самое голодное время. Новый хлеб еще не жнут, так что, Алексей Дмитриевич, я вашей властью велел отпустить на каждый двор по пуду пшеницы. Сказал, что взаимообразно, но ведь, пожалуй…
– Пожалуй – не отдадут!
На лице помещика затвердел нешуточный гнев. Петр Аркадьевич поспешил смягчить его:
– Нет, каков молодец управитель! Не поступи он столь благоразумно, пшеничку могли бы и силой забрать. Уступи мне, братец, своего управляющего? Мой без моего тычка сам ничего не решает. Отто, пойдешь?
Управляющий понятия не имел, с кем разговаривает. Но заступничество оценил:
– А это как мой барин посмотрит…
Барин спохватился:
– Нет, Петр Аркадьевич, дудки! Мне самому такие люди нужны.
Ну, нужны так нужны. С тем и в господский дом отбыли.
После долгого веселого обеда, пользуясь долгим летним днем, осматривали хозяйство. Уцелевшее и не разграбленное в этой смуте, оно было, пожалуй, лучшим в Саратовщине. Истинно, на немецкий лад поставленное хозяйство. Не говоря об огромном зерновом клине, при трехпольном-то севообороте, укоренилось и производство местных семян; они не только свои потребности удовлетворяли, но и на продажу шли. Сады, сады! И отнюдь не для помещичьей красы – целые загоны хорошо опаханных яблонь, вишен, слив и груш. Даже винограда немного зрело. Бахчи с арбузами и дынь. Всякая овощь в пойме реки Алаи. Плодово-ягодный винзавод. Мясное и молочное стадо черно-белой немецкой породы. Сыроварня. Маслобойка. Конный завод. Свинарники, полные йоркширской породы. Тонкорунное овцеводство со своим шерстяным заводишком. И многое другое, что позволило Столыпину вечерком в роскошной, тенистой беседке с губернаторской завистью поразмыслить:
– Да, Алексей Дмитриевич… Вот уж чего б не хотелось – так разбоя в таком славном хозяйстве.
– И мне б не хотелось, Петр Аркадьевич, – согласился братец-помещик. – Роту драгун не изволите поставить у меня на постой? Кормить и поить буду за свой счет.
– Роту… Ох, Алексей Дмитриевич, шутник ты. Пятеро полицейских со мной, да и тех отдавать я не волен. А если что волен, так вот это, послушай…
И он изложил прожект, который возникал у него и в Ковно, и в Гродно, и даже здесь, в охваченной пожаром Саратовщине.
В отличие от кадетов, неизвестно откуда появившихся, в перераспределении между крестьянами помещичьих земель он не видел никакого смысла. Пустой лозунг, который без гражданской войны не исполнить. Попробуй-ка без насилья посягни на частную собственность! Это у кадетов, а тем более у большевиков, все просто: грабь награбленное! А если это «награбленное» создавалось веками, как у тех же Столыпиных? Между прочим, за верную воинскую службу давалось. Нынче так не служат! Гибнет армия в никому не нужной Маньчжурии: гибнет под Мукденом и Порт-Артуром. Тонет целая эскадра в чужих водах. С востока на запад тянутся эшелоны с обрубками человеческих тел… в основной массе – крестьянских. Какими глазами, если их не выжгло снарядами, глянут они на это процветающее село Столыпино?Рядом за столом сидела не старая еще, ждущая чего-то от мужчин княгинюшка, а Столыпин говорил:
– Драгуны? Собственная усиленная охрана? Поверь, братец, не поможет. Твой управляющий сделал больше, чем могла бы сделать рота драгун. Ты, хозяин, можешь сделать еще больше.
– Чего же?
– Того самого – добра. Между прочим, не без пользы для самого себя.
Молчаливое ожидание, при отставленных бокалах. Даже Глафира Ивановна прислушалась:
– У тебя славное имение. Но оно похоже на громадное ветвистое дерево, на котором всего помаленьку: от груш до пчельника, от свинарника до капустных гряд, от винного заводишка до тонкорунных овец… Срежь побочные ветки. Дай своим крестьянам выкупить хоть часть этих многоликих хозяйств. Может, у кого и наличные есть. А нет, так через только что организованный Крестьянский банк. Через долгосрочную аренду. В кредит, в долг… а где и в порядке вспомоществования. Помоги каждому желающему завести свое хозяйство. На первых порах под твоей опекой. Вот твои драгуны, братец! Они станут лучше всякой стражи.
– Хутора-а заводить?!
Уже в самом этом ехидном вопросе слышалось неприятие крестьянского прожекта. Как бы не так, губернатор! Не для того ль ты поставлен, чтоб нас охранять?..
Возвращался Столыпин в Саратов в сильном раздражении. Сумбурная ночь прошла в бессмысленных спорах и в ненужных ухаживаниях за одинокой, красивой, но глупенькой княгинюшкой. Только этого ему и не хватало!
Разобиженный братец остался в своем роскошном поместье, а он усадил в свою карету еще и подполковника. Чтобы не оставаться один на один с княгинюшкой. От обиды делает вид, что спит? Вот и прекрасно. Он тоже придремнул. Хотя было уже утро и солнце степное светило вовсю. Ехали долго, кружной дорогой, минуя лесистые овраги. Даже при ярком солнце на горизонте дважды прорывалось зарево. Столыпину было жаль оставшейся позади вековой усадьбы.
А что ее могло ожидать? Не такое ли разливанное зарево?..
XI
Зарево революции разливалось по всей России, но особенно ярко на Саратовщине и в соседней Самарской губернии. К тому были свои причины. Поволжье стало для революционеров чем-то вроде военной базы. Здесь повстанцы, прежде всего московские, зализывали раны и готовили новые боевые дружины. Было и еще одно обстоятельство: беспорядочно отступавшие – увы, теперь без всякой музыки! – войска и походные лазареты. Все они так или иначе застревали на некоторое время в Саратове, пока военное и прочее начальство решало, куда их, злых и обтрепанных, сбагрить от греха подальше. Двигать эшелоны к столицам было смерти подобно.
Губернатор понимал, что помощи от растерявшегося императорского двора ждать не приходится. Единственный человек, который еще сдерживал стихийный разгул революции – Плеве, – был убит, а пришедший ему на смену Святополк-Мирский играл в либерализм, как в детские цацки. Да и сменивший его Булыгин оказался из плохих пожарников – залить пламя революции не удавалось.
Губернатор Столыпин отыскивал не только винтовки, но и пулеметы, даже пушки; помогали отступающие войска – выбрасывали из вагонов ненужное теперь железо. Его подбирали и пускали в дело. Но он что – военный министр?!
Подполковник Приходькин, не смыкая глаз – истинно Недреманное око! – ставил все новые и новые виселицы; он что – министр внутренних дел?! Вместо этих дураков – Святополка-Мирского и прочих…
В слезах прискакал из села братец Алексей Дмитриевич… Конечно, прекрасно налаженное хозяйство тоже пошло под огонь… Страшный урок!
Но так и не успев его успокоить, он поехал по уже знакомым дорогам. В тот же Балашовский уезд, где творилось черт знает что.
Мало крестьяне громили все, что еще было не дожжено, – так дезертиры с отступающих воинских частей, кем-то организованные лазареты, с девчонками-фельдшерицами. Не найдя на ком сорвать злость, их, как и самого губернатора, обвинили в принадлежности к «черной сотне». Видите ли, выхаживая раненых солдат, они помогали контрреволюции! Выйдя из лазарета, эти солдатики будут усмирять тех же крестьян…
Черт знает что!
Он слишком теперь часто поминал черта…
На этот раз губернатор не стал полагаться на свое понимание мужика, отменную брань и простецкое обращение. За его коляской скакала казацкая полусотня, кое-как собранная из разрозненной охраны. Винтовки за плечами, сабли наголо, пара притороченных пулеметов…
Балашов бурлил, как переполненный паровой котел. Весь неработающий, частью пьяный народ устремился в уездный городок, и без того переполненный. Местный водочный заводишко был опустошен. Все, что было съестного в наскоро собранном лазаретике, отобрали. Земских фельдшериц и сестер милосердия, по чьей-то божеской воле посланных сюда для ухода за ранеными, выгнали на площадь. Раненых, мол, все равно надо увозить в настоящий лазарет, а вам чего?.. Или помрут, или оживут, чтоб пополнить ряды карателей. Помогать им? А нет! Ложитесь-ка на лавки! Суд скорый вершился. Вроде бы не смертельный, но омерзительный. Из мещанских домов понатащили широких лавок и укладывали визжащих девиц. Кажется, не насильничать принародно, а просто пороть. Чтоб другим неповадно было. Под крики:
– Долой самодержавие!
– Долой царя!
– Долой блядских милосердок!
Уж и не знали, кого еще и долой. А пока задирали девицам юбки и ставили возле каждой лавки мужика с кнутом ременным. Чтоб вдарить по какой-то общей команде.
Как оказалось, местный помещик, кому принадлежал питейный заводишко, не успел вывезти свои вожделенные бочки.
Взбудораженная толпа прямо-таки дышала перегаром. Потеха! Из местной приходской школы, превращенной в лазаретик, вслед за девицами-фельдшерицами стали вытаскивать и раненых. Тут уж и незнамо какой суд.
– Вы за царя иль за нас?
– Кровь, она ежели за народ!..
– Вам ордена, а нам шиш с маслом?..
А мужики, не дождавшись общей команды, уже по своей воле начали пробовать кнуты…
Визг и вой поднялся невообразимый!
Начиналась уже какая-то неслыханная мерзость. Пугачевщина…
Выскочивший из кареты губернатор мигнул сотнику: