Вот один из сыщиков со стороны Адмиралтейства… взмах белого сигнального платка… заранее заведенный автомобиль срывается с места… за ним следом с противоположной стороны вымахивает карета…
…два облака пыли с мостовой…
…и в карете ли?..
…в автомобиле Столыпин?!
Извечное – пойди пойми…
Да и понимать нечего – на пушечный выстрел не подойти.
За несколько дней удостоверились: напасть на Столыпина при выезде, как было с министром Плеве, невозможно.
Дальше что?..
Выследили, что, направляясь в Царское Село, Столыпин садится в поезд где-то за Обводным каналом. Слежка, изучение маршрутов, расписания, порядка охраны… и опять все без толку. Столыпин ездит к царю в разные дни и в разное время. Как только царь терпит такое своевольство?!
Тогда-то и возник авантюрный план, вполне в духе старых ушкуйников, промышлявших на пути «Из варяг в греки».
Массово!
С ходу!
Всем скопом!
С разных сторон! Забросать его мощнейшими бомбами! Хоть одна да достигнет цели!
Уже с явной опаской наготовили двадцатифунтовых бомб.
Удача вроде бы улыбнулась… Столыпину, видимо, надоело гулять по крыше Зимнего дворца, и он стал выходить в окрестный садик. Конечно, дворцовый садик плотно охраняется, но что с того? На стражников есть браунинги, а от летящих со всех сторон бомб не увернешься. Решено!
Бомбы были изготовлены вопреки всякому здравому смыслу. В двадцатифунтовых футлярах болталась стеклянная колба взрывателя, в которой, болтаясь же, ожидали своей секунды свинцовые грузила, чтобы разбить стекло и выпустить джинна из бутылки. Пользуясь темнотой, бомбы несли на обеих руках перед грудью, завернутыми в платки, как младенцев…
Дворцовый садик невелик. К его ограде со всех сторон наползали новоявленные ушкуйники; спящие детки молчали. Их не будил тихий перешепот:
– Фьють… не топочи…
– А ты помолчи…
– Ну, что там? Разгалделись! Следи лучше за левым стражником…
– За правым…
– Да спят стражники на ходу… поди, с похмелья…
Но тут прямо от череды ограждающих столбиков поднялась шинельная шеренга.
– За-алпом, по счету три…
Хоть и были в запасе три секунды, опередить метальщики не успели.
Один за другим сползли на мягкую землю…
– Ну, мой полковник! Опять шпионские игры?
– Побойтесь Бога, Петр Аркадьевич! Как не поиграться с такими ребятками?
– Забавно. Хотя мне все это надоело… Не Зимний дворец, а дворцовая тюрьма! Переезжаю на Елагин остров! Уже договорился…
– Тс-с, Петр Аркадьевич, вдруг услышат адрес?
– Мертвые-то?.. – кивнул на серые, застывшие комки. – Ох, несчастные правдоискатели!.. Похороните с честью… Мертвые сраму не имут.
Стражники уже стаскивали трупы в одну кучу, чтоб завтра похоронить.
– Утром вывезем да сбросим где-нибудь…
…в болото эту падаль…
…чтоб не воняла…
Слышали, нет ли две удаляющиеся тени эту поправку к их приказам, но настроены были на старый обычай.
– Пойдем ко мне, полковник, помянем русскую дурь…
– Что делать, Петр Аркадьевич, помянем. Люди наши славно поработали!
– А раз славно, то прикажите, чтоб им тоже по шкалику выслали.
– Не премину, Петр Аркадьевич, приказать!
Ночь опускалась и на Дворцовую площадь, и на весь благодушный Петербург. Может, и хорошо, что он в своей русской благости ничего не видел и не слышал?
Не страх или малодушие выгнали его из Зимнего дворца; была некая мистика, оказавшаяся сильнее страха. Он не мог больше встречать ночь под каменными взглядами Черного рыцаря; каменное молчание угнетало. Настырные журналисты, сами не зная для чего, навешивали на Рыцаря самые невероятные ярлыки. Изощрялись русские газеты, с ледяным снобизмом хвалили английские, но доконали немецкие, словно подсмотрев его ночные бдения на крыше Зимнего дворца, в обществе единственного существа – Черного рыцаря. Немцы без обиняков писали:
«Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России…»
С высоты Зимнего дворца Столыпин смотрел на сокрытую туманом Неву, на мглисто сверкавший уже не керосиновыми, а электрическими огнями Петербург и пророчил, как его великий брат, незавидную, вопреки всем газетам, судьбу:Выхожу один я на дорогу…
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…
Слух и понимание гармонии были с детства, но голосом Бог не наделил. Для каменного уха Рыцаря было довольно. Да и свой слух не услаждал – лишь тормошил бессонную мысль. Пустыня?..
Он видел несоразмерно громадную пустыню России, где светлых огней было меньше, чем на обочинах Невского. А лучше сказать, и вовсе не было. От лучины лишь к вздорожавшему керосину дошли. Не всякий богатый человек, как саратовский губернатор, мог позволить себе электричество. Что уж говорить о крестьянстве! Подними-ка его на свет Божий! Да если действительно один ты на незнаемой дороге… В туманной мгле, где впереди лишь обманчивые проблески. Он, одиноко бредущий, только со стороны мог показаться всемогущим рыцарем – без страха и упрека. Все было: и страх неведомого пути. И непреходящий попрек себе: «Забыл разве?! Нет пророка в своем Отечестве!»
От рыцарей он и сбежал на Елагин остров, таща за собой немыслимую для рыцарей семью.
А без семьи он не видел смысла в жизни…III
Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному – «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали – говоря чиновничьим языком.
Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.
Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.
На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!
Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.
Как хорошо, когда никто не мешает…
Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!
– Что, Оленька?
– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!
– Куда-а?..
– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…
Дверь распахнулась на обе створки.
– Па, думу думать!
– Думать надо!
– …да, да, папочка…
– да-а, па…
Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.
– Па-а?.. Я с тобой!
Следом и большие колеса поскрипывают. Нянюшки кресло катят с решительно улыбающейся Наташей:
– Милый папа! Без нас тебя опять убьют…
– Да ведь не убили же до сих пор?
Тут уж за столом не усидишь. Он встал на колени, преграждая путь и боевой колеснице, и самой воительнице.
– Вижу, доча, что ты поправляешься. Скоро мы с тобой на Невский гулять пойдем.
– Завтра у тебя, папа, турнир со всеми бяками-собаками?
– Наташенька, ты уже взрослая. Тебе в отличие от Аркаши пятнадцать годиков. Как ты выражаешься?
– Как и они со мной…
Хоть и взрослая, а не понимала дочка, что из глубины калечного кресла бьет отца в самое больное место. Мать встряла:
– Доченька, бери пример с Ади. Видишь, он на коне и с копьем в руке, а зря не кричит. Папа все обдумает и все правильно решит. Не будем ему мешать.
Не очень охотно и уверенно, но все же стали отступать к дверям:
– Ага, решит…
– Все думает, что мы… маленькие!..
Направляя своего коня к двери, Аркаша уже по-мужски подвел итог:
– Мешать – не!
Ах, защитник!.. Если твои годики сложить с годочками Наташи – точно будешь не маленький!..
IV
Семья сидела в ложе для публики. Разумеется, без Аркаши. И без Наташи. Но и так было пятеро. Да и брат Александр компанию составлял, по журналистской безалаберности перекидываясь репликами со знакомыми. Он умолк лишь, когда после нескольких ничего не значащих выступлений на трибуну выскочил грузинский социал-демократ Церетели и, указывая пальцем на министров, гортанно прокричал:
– Долой! В отставку! У вас руки в крови!
Все повернулись в сторону Столыпина, сидевшего со своими министрами. Он что, промолчит-промычит, как Горе-Мыкин?..
Столыпин оставался невозмутим. Он уже выступил с правительственным докладом, где изложил суть всех задуманных реформ – земельной, административной, о свободе личности, веротерпимости, местном самоуправлении, и так все доказательно изложил, что особых нареканий не вызвал. Кто одобрял, кто выжидал, кто побаивался, кто таился, но все по крайней мере делали вид, что идет обычное обсуждение правительственных прожектов. Мол, послушал, да и ладно. Не всерьез же принимать. Но Церетели взорвал зал Таврического дворца… На крик ответили криком. На обвинение – обвинением. Схлестнулись две затаившиеся было силы, которые показали, что Дума не уступит, а правительство не отступит от начатых реформ! Председателя правительства могли любить или не любить, но требовать от него, как от Горемыкина, да хоть и от Витте, капитуляции – ну это уж слишком!