Разобрались сами эсеры. Как всегда, неожиданно и экстравагантно…
Смена полицейского руководства мало что изменила; Азеф благополучно перекочевал под руку полковника Герасимова, который известную поговорку перевел на полицейский лад: «От говна говна не ищут!»
Но эсеры-то – что сотворили?!
У них не было зла на Лопухина, тем более что Герасимов был посерьезнее, буквально шел по пятам – невольно вспоминались прежние, лопоухие времена. А Центральному Комитету, в который входили такие киты терроризма, как князь Кропоткин, Брешко-Брешковская, Фигнер, Савинков, спать не давала мысль: «Кто предает наших людей?!» Ясно, что кто-то из близких. Фамилия?! Черт возьми, любой ценой!
Это мог сказать только один человек: Алексей Лопухин.
И пока он благодушествовал в кафешантанах, у него вдруг пропала дочь. Уехала в Лондон, без отца тоже поразвлечься, – и ни слуху ни духу. Звони не звони. Телеграфируй не телеграфируй. Самые новейшие средства связи ничего не давали. Ламанш скрыл любимую дочь. Истинно, как в воду канула. Но известий о кораблекрушениях на Ламанше не было.
Хоть и потрепанное, но полицейское чутье подсказало: что-то тут неладно…
Он дал телеграмму старому другу Пете Столыпину, но не надеясь на быстрый ответ – что мог знать российский министр о лондонских делах? – отправился на вокзал, чтобы тоже махнуть через Ламанш.
Гоняя официанта в ресторан, он не долго посидел в купе, когда постучали в дверь. В международном купе был звонок.
– Да! – не слишком вежливо рявкнул.
Вошел известный ему Бурцев, посмеявшись:
– Славно! Как в России. Звонок не работает.
– Вы за тем пришли, чтоб мне это сказать?..
Ничего общего с Бурцевым у него не было. Более того, воспоминания скверные. Это сейчас Бурцев редактор исторического журнала «Былое», а в прежние годы он был самым заурядным террористом, с которым у полиции были свои счеты. Какое уж там приятельство!
Бурцев спокойно воспринял полицейскую невежливость и после некоторой паузы ответил:
– Разумеется, не из-за звонка, сенатор. Как светский человек, пригласите меня сесть да коньячком угостите.
– Да, да… Извините. У меня скверное настроение. Дочь в Лондоне пропала. Выпьем?..
– Да как по такому горю не выпить…
Выпили. Друг на друга посмотрели уже поласковее.
– О пропаже вашей дочери я знаю. За тем и пришел… чтобы помочь несчастному отцу. Верные друзья попросили.
– Да?.. – не было причин скрывать изумление.
– Не пугайтесь. Она жива и здорова.
– Тогда что же?..
– Услуга за услугу.
Лопухину стало вспоминаться кое-что из прошлого террориста Бурцева.
Но теперь-то перед ним был не террорист, а вполне респектабельный, известный издатель. Он выискивал такие черные пятна на звездных мундирах, что ого-го!.. Лопухин положил руку на плечо былому недругу:
– Я слушаю. Давайте без обиняков.
– А если без обиняков, так вот что. Ваша дочь – в обмен на фамилию провокатора, который вами был заслан в партию эсеров.
Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:
– Да как вы смеете шантажировать меня?! – Он вскочил.
– Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом – вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!
– За мою дочь! Коль на то пошло…
– Ничего не имею против. За дочь так за дочь.
– Жива она?..
– Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то – в каземате…
– Да, бывало…
– Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.
Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.
– Хорошо! На посошок – и я говорю… Но гарантии?
– Мое имя. И моя рука. Мало?!
– Вполне достаточно. На посошок! – махнул он мировую рюмку. – Руку!..
Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.
После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:
– Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..
– Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.
Он приподнял уже надетую шляпу.
Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»
VII
В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.
Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:
– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.
Савинков не возражал. Но напомнил:
– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.
Да, тяжелая вещь письма…
«Дорогой мой,
конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»
«Дорогой мой,
сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».
– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!
Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.
– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.
– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.
Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.
«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»
– На пропитание бренного тела! – заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. – Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»
– Но это – портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! – не выдержал Нотансон.
– Виселица в наших условиях неприемлема, – поправил Савинков. – Браунинг! Я один управлюсь.
Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:
– Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции – всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…
Его решительно поддержали:
– Тройку!..
В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов – главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.
Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги – и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…
IX
Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…
Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.
«За разглашение служебной тайны» особым присутствием Сената Лопухин был присужден к пяти годам каторги, замененной, не без вмешательства Столыпина, ссылкой в Сибирь.
Прощай, гимназический друг. Нечего сказать, оставил ты наследство…
Как и предрекал брат Александр, пришлось отвечать на очередной запрос Думы.
Без вины виноватый, Столыпин оказался в трудном положении. Очень многим захотелось поплясать на его костях. Надо было, бросив все другие дела, заниматься крестьянским землеустройством, а приходилось подробнейшим образом объяснять закулисную жизнь какого-то Азефа:
– Я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны быть и ясны, и просты. К сожалению, идти к ним приходиться между бомбой и браунингом… А там, где аргумент – бомба, естественный ответ – беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой…
– Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса как на возведенное нами безобразное здание, яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это будет тогда, когда из-за обломков уже видно, по крайней мере в главных очертаниях, здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России.