Клясться публично в своей любви к государю было немодно. Дурной тон. Рискованный.
Когда он выходил из зала под жидкие аплодисменты, к нему подошел лидер кадетов Милюков. Настроен он был, как всегда, по-профессорски язвительно. Но знаки приличия соблюдал неукоснительно.
– Мое почтение, Петр Аркадьевич.
– Мое почтение, Павел Николаевич.
– Меня, грешного человека, частенько поругивают, особенно суворинское «Новое время». Но я так, частное лицо. Вы-то не боитесь, что завтра кто-нибудь облает? Экивоками, экивоками, конечно. Не станешь же ругать человека за похвалу царю?
– А вы разве обходились в заграничных статьях без похвалы королям, английским или другим?
– Ну, это, Петр Аркадьевич, дань приличию, не больше. Какой же я монархист?
– А какой же я, Павел Николаевич, царский угодник?..
Легкий, насмешливый поклон.
Ответный, задумчивый поклонец. Не без обиды, конечно. Поспорить-то не удалось. Жаль, жаль…
Столыпин почувствовал недоговоренность и обернулся:
– Не огорчайтесь, Павел Николаевич. Как-нибудь в другой раз поругаемся.
Разговор с Милюковым был не закончен, да он и не мог так быстро кончиться. Разоблачение Азефа так или иначе наносило удар по Министерству внутренних дел, то есть по самому Столыпину. Он ведь и сам не мог отделить своих полицейских дел от дел государственных, в первую очередь крестьянских… Тут без новых осведомителей не обойдешься. Не мог же полковник Герасимов все грязные казусы брать на себя.
Эсеры не дремали. И когда Столыпин невольно оправдывал провокаторство – как метод разоблачения, – он уже знал, что недавно сам опять был под прицелом. Хуже того, и Николай II, и великий князь Николай Николаевич. Все трое лишь разминулись с бомбой…
Оказалось, что уже несколько месяцев агитируют конвойного казака Ратимова, суля и деньги, и славу героя. Столыпина не могли взять ни на Аптекарском острове, ни в Зимнем дворце, ни по дороге в Царское Село. Так перехватить в Царском Селе сразу всех – и Столыпина, и царя, и великого князя заодно. Не такие уж там толстые стены. Надо знать только расположение комнат и пути подхода к ним. Дурак Хатурин в прошлые годы наделал много шуму, а царя не достал. Но то Зимний!.. Здесь-то все проще, по-домашнему.
Так в поле зрения террористов и попал казак Ратимов, по своей службе вхожий в царские апартаменты. Ему обещали, кроме всего прочего, и бегство за границу. От тебя, мол, только одно требуется: план! Точное расположение комнат! И Ратимов проболтался о легком доступе к комнатам под бельэтажем, где находился кабинет Николая II. Затем о времени прибытия Столыпина. А коль и великий князь там окажется, так и еще лучше. Ретроград и ненавистник студентов. А кому заниматься террором, как не студентам? В заграничном ЦК партии эсеров уже довольно потирали руки. Для верности – убедить Савинкова, чтоб он взял на себя руководство делом. А пока, до приезда Савинкова, была уже и группа большущая сформирована. Оставалось малое: выследить, установить время… и заложить под бельэтажем бомбы. Даже предостережение Савинкова «Сдается мне, что здесь что-то нечисто», не остановило подготовку грандиознейшего взрыва. Ратимов регулярно встречался с заговорщиками, охотно принимал деньги… и давал полнейший отчет обо всем полковнику Герасимову… Ай да казак!
С его твердой руки замели целую группу петербургской молодежи; ради такого случая самому полковнику пришлось выступать на суде. К защите террористов были привлечены лучшие петербургские адвокаты: Муравьев, Зарудный, Соколов и Маклаков – председатель Первой Думы. Но даже многоголосая велеречивость не помогла. Три смертных приговора! Пятнадцать человек пошли на каторгу!
Но и после такого успеха Столыпин был убежден: полагаться только на осведомителей нельзя; нужен четкий закон против терроризма, чтобы развеять миф о новоявленных народных героях. И такой закон должен выходить не из недр Министерства внутренних дел…
Так и пришло приглашение Милюкову «на чашку чая».
Но учитывая прошлый опыт, служебные дела Столыпин не вел на даче – в данном случае в Елагинском дворце. Даже дружеский «чаек» – лучше во дворце Зимнем. Там стены потолще. Да и детей на этажах нет.
– Догадываетесь, Павел Николаевич, почему я вас здесь принимаю?
Милюков посчитал за лучшее все свести к горькой шутке:
– Хоть и много у вас, Петр Аркадьевич, дочерей, но не пансион же благородных девиц? Не стоит вмешивать их в наши мужские дела, иногда очень опасные…
– Вы правы, Павел Николаевич… – невольно вздохнул хозяин кабинета, сделав рукой какой-то неопределенный жест.
Милюков не догадался, что у Столыпина просто вздрогнула от старой раны рука, и ее пришлось другой рукой попридержать.
После многих пространных рассуждений Столыпин как бы невзначай подбросил мысль:
– Вот вы тоже осуждаете бессмысленный террор. Так почему бы вашей партии и не стать инициатором закона против террористов? Имя! Прекрасный публицистический стиль! Выступите со статьей… да в любой газете, какой хотите! К вашему слову прислушаются.
– Так-то так… – сразу заскучал Милюков. – Но надо и со своими соратниками посоветоваться…
– Советуйтесь, только не слишком долго… пока нас всех не перестреляли!
– Да, да, постараюсь побыстрее…
Столыпин после его ухода подумал: «Ничего у него не выйдет…»
Предложить-то Милюков своей партии предложил… но идею отвергли. Он вздохнул с облегчением… Террористы! Профессорское ли это дело?!
Так что Столыпин опять остался в одиночестве… с полицейскими, сыщиками и теми же провокаторами. Увы, ничего нового его министерство не придумало… Да и придумать не могло.
X
Все-таки он был никудышным министром. То ли дело Плеве – знай вешал и целыми партиями гнал в Сибирь! То ли дело Горемыкин – о террористах и знать не хотел, в Думу ни ногой. Не только Плеве, но и Горемыкин объясняться за какого-то Азефа или Савинкова не стал бы. А он вот дня не мог прожить без оправданий, хотя бы для самого себя. Ну что могли изменить трое повешенных дураков и пятнадцать молокососов, сосланных на каторгу? В конце концов, попал на каторгу и Алешка Лопухин, возомнивший было себя вершителем судеб. Истинно говорят в народе: от тюрьмы и от сумы не отказывайся. А от пули или бомбы? Нет, пуля уж лучше.
Если бы кто заглянул в его душу, наверно бы ужаснулся: и с такими черными мыслями править Россией?!
И ошибся бы непрошеный соглядатай: никаких черных мыслей у него не было. Он просто сидел в детской гостиной, с двумя неприкаянными отпрысками. Старшие убежали в парк, который конечно же был в незримом полицейском оцеплении, а эти двое остались сами по себе. Аркаша – потому что мал: сестренки в свою компанию не пускали. Наташа – потому что отрезанная ножка не вырастала, да и другая только числилась опорой. Значит, нужно какое-то сидячее занятие. Вот пятнадцатилетняя Наташка и возомнила себя учителкой, а Адя, за неимением сверстников, подался в ученики.
У отца в этот день заседаний не намечалось, да и надоели заседания. А приемов в дачном кабинете он уже не проводил. Хватит Аптекарского острова!
Вот какие мысли были у министра. Хотя разделавшись с террористами, он мог бы о другом подумать, о крестьянах, например. Плох помещик, если о мужике не думает. А премьер-министр мыслил не только вселенскими масштабами. Хотя лапти, в отличие от наивного Ади, не боготворил. Где высокородный сынок про лапти-то услышал? Но спрашивал с явным интересом:
– Лапти – это что, па?..
– Ну, это… – начинал объяснять отец, но довести до конца такую простую мысль не мог.
Наташа встревала:
– Глупый ты, Адя. Такие чудные домашние туфельки!
– Да-а?.. ловил ее на слове ничего не забывавший братик. – А ты мне читала: «Макарка завязал свои новенькие лапти и пошел под холодный осенний дождик…» Это в домашних-то туфельках? Тогда и я побегу! Па, видишь, дождик мне на счастье пошел!..
И убежал бы, в своих бархатных туфельках, но отец схватил в охапку и усадил на колени, думая: «Верно, дождь пошел, и уже холодный, а все ль хлеба-то убраны?..» Девчонки, наверно, забились где-нибудь в беседку и ждут, когда слуги принесут теплые пледы. А чего ждать мужикам да бабам, когда повязанный колос под дождем мокнет? Да хоть и их чадушкам, бегающим за телятами в каких-нибудь лапотках…
– Па, ты не ответил, – посмотрел сынок на отца. – И Наташка все врет. Чего тогда Макарка говорит: «Мы тоже не лаптем щи хлебаем?..»
– Макарка… какой Макарка?.. – не мог отец взять в толк простую детскую нескладуху.
Наташа прыснула от смеха, объяснила:
– Мы про детство Макарки читаем. Сам же и покупал… или подарил тебе кто?..
Вот теперь он вспомнил: это тот самый крестьянский бес!
В самый разгар думской смуты он сбежал в коридор, чтобы отдышаться от криков – и наскочил на мужичка-крепыша, в косоворотке и смазных сапогах. Положим, косоворотки и среди крестьянских депутатов-трудовиков встречались. Но эта была незнакома. И держала под одним рукавом лист бумаги, а под другим книгу.
– Ваше сиятельство, с Волоколамского уезда. С благодарностью от всех крестьян и с моим личным подарком. Не откажите принять.
Передав с поклоном все это, мужичок отступил на несколько шагов, поскольку сбежавшего из зала премьера и здесь обступили краснобаи, и след его простыл. Книгу и листок – конечно, жалобы! – он сунул в свой деловой портфель, в котором опять громыхнул броневой лист… и до времени, как всегда, забыл. Много там всего ждало своей очереди. Где-то неделю спустя попалась на глаза эта книга. С надписью: «Его Высокопревосходительству Петру Аркадьевичу Столыпину от крестьянского смутьяна Семенова…»
Книга-то была с предисловием Льва Николаевича!
А листок хоть и имел название «Петиция», но походил больше на восторженную благодарность: «За свободу всякому крестьянину выходить из надоевшей общины и вольно заниматься сельским трудом. Только помогите нам укрепиться…»
Вот какие крестьяне пошли!