еялась Ясуко. – Я слышала, что ты пришел, но выходить с мокрой головой не стала – побоялась, что ты рассердишься.
– Стоит ли старухе заниматься мытьем головы? Остричься наголо, а из волос сделать кисточку для взбивания чая.
– И то правда. Но кисточки для взбивания чая – так это тогда и называлось – носили на голове не только старухи. В эпоху Эдо и мужчины и женщины коротко стригли волосы и увязывали их сзади пучком, похожим на кисточку для взбивания чая. Я видела в театре Кабуки.
– Не пучком увязать, а наголо остричь, вот что я тебе предлагаю.
– Можно и так. Волос у нас с тобой еще много.
Синго понизил голос:
– Кикуко уже совсем поднялась?
– Да, поднимается потихоньку… Уж очень она еще бледная и слабая.
– С ребенком возится. Лучше, наверно, не делать ей этого.
– Фусако попросила присмотреть за девочкой и положила ее в постель Кикуко. Девочка тогда крепко спала.
– А почему тебе было не взять ее?
– Когда Кунико заплакала, я как раз мыла голову.
Ясуко встала и принесла Синго домашнее кимоно.
– Ты так рано вернулся, я уж подумала, не заболел ли.
Кикуко, кажется, вышла из ванной и направилась в свою комнату. Синго позвал ее:
– Кикуко. Кикуко.
– Да.
– Давай сюда Кунико.
– Хорошо, сейчас.
Она вошла в комнату, ведя за руку девочку. Кикуко успела привести себя в порядок и переодеться.
Кунико ухватилась за плечо Ясуко. Ясуко, чистившая брюки Синго, протянула руку и обняла девочку за ножки.
Кикуко унесла одежду Синго.
Повесив ее в шкаф, который стоял в соседней комнате, она тихо прикрыла дверцы. Увидев свое отражение в зеркале, вделанном в дверцу с внутренней стороны, Кикуко испугалась. Она колебалась, не зная, вернуться ли ей в столовую или лечь в постель.
– Кикуко, тебе, пожалуй, лучше лечь, – сказал Синго.
– Хорошо.
От оклика Синго Кикуко вздрогнула. И, не заглянув в столовую, пошла в свою комнату.
– Тебе не кажется, что Кикуко ведет себя как-то странно? – нахмурилась Ясуко.
Синго не ответил.
– Я просто ума не приложу, что с ней происходит. Встала, еле ходит, я все время боюсь, что она упадет.
– Угу.
– И все-таки надо как-то разобраться с делами Сюити.
Синго кивнул.
– Может, ты поговоришь откровенно с Кикуко? Я возьму Кунико и пойду с ней встречать Фусако, заодно и на ужин куплю чего-нибудь. Фусако есть Фусако.
Ясуко взяла девочку на руки и поднялась.
– Зачем Фусако понадобилось идти на почту? – сказал Синго, и Ясуко обернулась.
– Я и сама об этом подумала. Может, чтобы отправить письмо Аихара? Уже полгода, как они расстались… Да, скоро уже полгода, как она вернулась к нам. Это случилось под Новый год.
– Опустить письмо могла бы и в ближайший почтовый ящик.
– Она, наверно, думает, что, если опустить письмо на почте, оно дойдет быстрей и верней. Стоит ей вспомнить своего Аихара, она теряет рассудок – тут уж ничего не поделаешь.
Синго горько улыбнулся. Он почувствовал, что Ясуко все еще на что-то надеется.
Видимо, в женщине, которой удалось до старости сохранить семью, оптимизм укореняется глубоко.
Синго поднял газету четырех-пятидневной давности, которую до этого читала Ясуко, и стал просматривать.
Там была поразительная статья: «Лотос, который цвел две тысячи лет назад».
Весной прошлого года в лодке-долбленке периода Яёй[17], найденной при раскопках на берегу реки Кэмигава у города Тиба, обнаружено три семени лотоса. Установлено, что семенам более двух тысяч лет. Профессор ботаники, специалист по лотосам, посеял эти семена и в апреле нынешнего года высадил в трех местах полученную рассаду: в прудах опытной сельскохозяйственной станции Тибы, в парке Тибы и в доме одного винодела на улице Хатамати в Тибе. Видимо, этот винодел помогал вести раскопки. Он налил в котелок воды, поместил туда рассаду и поставил его в сад. Лотос винодела расцвел первым. Профессор ботаники, которому сообщили об этом, примчался в дом винодела и стал гладить прекрасные цветы, без конца повторяя: «Расцвел, расцвел». Обо всем этом писала газета. Писала, что цветок состоит из двадцати четырех лепестков.
Под статьей была помещена фотография, на которой седеющий профессор в очках поддерживает руками распустившийся цветок лотоса. Из подписи под фотографией Синго узнал, что профессору шестьдесят девять лет.
Полюбовавшись цветущим лотосом, Синго с газетой в руках пошел в комнату Кикуко.
Они занимали ее вдвоем с Сюити. На письменном столе – приданом Кикуко – лежала шляпа Сюити. Рядом со шляпой – стопка почтовой бумаги: видимо, Кикуко собиралась писать письмо. Ящик стола прикрыт свисающей вышитой салфеткой.
Пахло духами.
– Ну как дела? Лежи спокойно и не вставай. – Синго сел к столу.
Кикуко во все глаза смотрела на Синго. Ей было не по себе оттого, что Синго не разрешил ей встать, а лежать при нем было неудобно. Щеки у нее чуть порозовели. Но лоб оставался белым, и на нем красиво выделялись густые брови.
– Семена лотоса двухтысячелетней давности дали всходы, и лотосы расцвели, видела в газете?
– Да, видела.
– Значит, видела? – пробормотал Синго и после небольшой паузы: – Будь ты с нами откровенна, хуже от этого не было бы – наоборот. Ты в тот же день вернулась домой, тебе это не повредило?
Кикуко потрясли слова Синго.
– Еще в прошлом месяце ты говорила о ребенке… Я уже тогда все понял.
Кикуко, лежа на подушке, покачала головой.
– Тогда я еще ничего не знала. Если б знала, постыдилась бы говорить о ребенке.
– Вот как? Сюити сказал мне, что ты слишком целомудренна… – Увидев, что на глаза Кикуко навернулись слезы, Синго не стал продолжать. – Врачу ты больше не должна показываться?
– Завтра зайду.
Назавтра, когда Синго вернулся домой, Ясуко уже с нетерпением ждала его.
– Кикуко уехала к родителям. Ее уложили в постель… Часа в два позвонил Сакава-сан, к телефону подошла Фусако. Он сказал, что к ним приехала Кикуко, чувствует себя не совсем хорошо, и ее уложили в постель. Дня через два-три поправится, говорит, и тогда ее привезут обратно.
– Вот как.
– Попросил Фусако передать Сюити, что он может завтра приехать навестить ее. С ней там все время мать. Может, поэтому она и решила отлежаться у родителей.
– Ничего подобного.
– В чем же тогда дело?
Синго снял пиджак и, подняв голову, чтобы развязать галстук, сказал:
– Сделала аборт.
– Что? – Ясуко была ошеломлена. – Как же это, тайком от нас… Кикуко? Ужасная пошла молодежь.
– До чего же ты невнимательна, мама. – В столовую с Кунико на руках вошла Фусако. – Я, например, знала, что она это сделает.
– Откуда ты знала? – неожиданно для себя стал допрашивать ее Синго.
– Этого я не могу сказать. В общем, она решила на покое прийти в себя, окрепнуть.
Синго не нашелся, что ответить.
Городской парк
1
– Что за человек отец! – Фусако небрежно составляла на поднос посуду после ужина. – С родной дочерью разводит больше церемоний, чем с невесткой, человеком посторонним. Правда, мама?
– Фусако, – одернула ее Ясуко.
– Разве я не права? Если он считает, что шпинат переварен, так и надо было сказать, что переварен. Да и не разварился шпинат в месиво, а почти весь цел. Лучше бы ему есть шпинат, сваренный в горячем источнике.
– Как это в горячем источнике?
– Разве не варят в горячем источнике яйца, а на пару – пирожки с фасолью? Я же сама привозила тебе яйца, сваренные в воде из родонового источника. Белок у них крутой, а желток – жидкий… Я ведь тебе уже рассказывала, что в Киото, в одной дешевой закусочной, их очень хорошо готовят.
– В дешевой закусочной?
– Да, в Киото есть такая. Бедняки ее прекрасно знают. Там и шпинат готовят хорошо.
Ясуко засмеялась.
– Так вот, если бы отец ел шпинат, сваренный по часам и при определенной температуре в воде из родонового источника, он был бы всегда бодр и здоров, даже если возле него не будет Кикуко-сан, – совершенно серьезно сказала Фусако.
– Мне этот разговор неприятен. Очень уж ехидно ты обо всем судишь.
Фусако, напрягшись, с трудом подняла тяжелый поднос.
– Неужели еда становится невкусной только оттого, что с нами не изволят находиться красавец сын и красавица невестка?
Синго поднял голову и переглянулся с Ясуко.
– Перестань болтать.
– Вот так всегда. Ни слова при нем не скажи, не поплачь.
– Когда плачет ребенок, ничего не поделаешь, – пробормотал Синго, почти не раскрывая рта.
– Я не о ребенке говорю. О себе, – Фусако, пошатываясь от тяжести подноса, направилась в кухню. – Если плачет ребенок, это естественно.
Загрохотала сваленная в мойку посуда.
Ясуко встрепенулась.
Послышались сдавленные рыдания Фусако. Сатоко, взглянув исподлобья на Ясуко, убежала на кухню.
Какой у нее тяжелый взгляд, подумал Синго.
Ясуко тоже поднялась, взяла ползавшую рядом Кунико и посадила ее на колени Синго.
– Присмотри за ней.
И ушла на кухню.
Синго обнял Кунико – она была приятная, мягонькая, и он крепко прижал ее к себе. Взял за ножки. Обе ступни, маленькие и пухлые, целиком уместились в его ладони.
– Щекотно?
Кажется, девочка не понимала, что такое «щекотно».
Синго в этом не уверен, но ему помнится, что Фусако, еще совсем крошкой, когда ее клали голенькую, чтобы переодеть, и он слегка щекотал ее под мышками, морщила носик и махала ручками.
Синго старался не вспоминать о том, что Фусако и в детстве была некрасивой. Стоило ему вспомнить это, и перед его глазами возникало прекрасное лицо старшей сестры Ясуко.
Его надежда, что ребенок, прежде чем станет взрослым, еще много раз изменится, не оправдывалась, и с годами надежда притупилась.
Внучка, Сатоко, лицом как будто получше матери, так что не исключено, что уж Кунико вырастет совсем хорошенькой.