ив в далеком 1926 году немецкого философа-коммуниста Ганса Тейблера, Татьяна легко согласилась на переезд в Берлин. Муж там работал инженером на автомобильном заводе, а жена, недолго думая, поменяла профессию, устроилась машинисткой в советское торгпредство. Легкость в мыслях и поступках – необыкновенная. Много позже тот же Захаров восхищенно про нее обмолвится: «Татьяна Ивановна никогда не наигрывала». Иначе говоря – не подражала живому, непредсказуемому бытию, а двигалась и дышала синхронно с ним.
Кому-то, возможно, захочется укорить ее за измену с командированным в Германию советским инженером – на склоне лет актриса рассказала правду о причине возвращения в СССР друзьям-коллегам по «Ленкому». Супруг вроде бы нашел записку, где любовники договаривались о тайном свидании и, позабыв о том, что для активистов Коминтерна общее дело должно быть важнее личного, выставил изменницу из квартиры с одним чемоданом. Она больше никогда не выйдет замуж, хотя, по словам знакомых, будет иметь множество романов, в том числе с мужчинами намного моложе себя.
Почему-то нет ни малейшего желания шарахаться от невыносимой легкости бытия в ее изобретательном исполнении. Как утверждал противостоявший Фрекен Бок Карлсон в спектакле Театра Сатиры: «Пустяки, дело житейское». В голосе и повадках Татьяны Ивановны всегда столько задора, вызова всякого рода унынию, что не приходится сомневаться: она не имела склонности как-либо преувеличивать собственную значимость, вовсе не мечтала становиться на котурны. Даже в самых поздних ролях – темпераментное, восторженное приятие жизни вкупе с самоиронией.
Хочется выбрать из ее многочисленных киноработ роль эмблематичную, полностью характеризующую, причем в пределах небольшого метража. Наверное, в этом плане подходит экранизация Виктором Эйсымонтом прозы Николая Носова. В «Приключениях Толи Клюквина» (1964) актриса играет активную городскую старушку Дарью Семеновну, дважды становящуюся жертвой неуемного мальчишки: сначала он пугает ее из-за угла игрушечным пистолетом, вынуждая выронить бутылку кефира, затем, демонстрируя детворе волейбольную подачу, разбивает окно. Что делает со своей ролью Пельтцер? С легкостью находит внутри себя не менее шкодливого ребенка. С непередаваемой интонацией, в режиме пластического гротеска разбивает об асфальт вторую бутылку, а некоторое время спустя ловко выбирается из окна первого этажа, чтобы захватить злоумышленника в плен. Это поведение ей удивительно идет. Противостоящий героине мальчик всем хорош, обаятелен, однако Пельтцер умудряется наварить обаяния никак не меньше, изобразив достойную партнершу по сомнительного свойства забавам.
И когда, вроде бы испугавшись за здоровье загнанного под колеса автомобиля, но отделавшегося легким испугом парнишки, Дарья Семеновна приглашает его раз за разом возвращаться во двор, под ее окна, закрадывается подозрение: подлинной задачей старушки было не наказание обидчика, а принуждение к дальнейшему, уже довольно умеренному хулиганству. Актриса демонстрирует свойственные ей черты озорной, взбалмошной затейницы, любительницы непредсказуемых приключений. «Она все время провоцировала скандалы на репетициях, это был ее метод работы», – утверждает Александр Ширвиндт. «Она нагнетала и нагнетала обстановку, а потом, взвинченная, бежала на сцену», – отмечала Ольга Аросева.
Пельтцер говорила правду в глаза, и это некогда спровоцировало еще одного замечательного партнера, Бориса Новикова, в сердцах и с непередаваемым на письме говорком воскликнуть: «Татьяна Ивановна, вас же никто не любит! Ну, кроме народа».
«Она была такая боевая, шустрая была!» – отзывается посвятившая ей два десятилетия жизни домработница. «Она была не паинька, – вспоминает с улыбкой Вера Васильева и, на манер Новикова, добавляет: – Она купалась в славе!»
Марк Захаров называет ее «искрящейся женщиной», вспоминая, как на далекой шахте, куда московские артисты приехали с шефским концертом, простоватые труженицы разных возрастов плакали навзрыд оттого, что могли постоять рядом, прикоснуться или даже переброситься словечком. Что это за психотип? Почему ее, любительницу изысканных нарядов, импортных сигарет и многочасового преферанса «на интерес», выделяли из всех, признавали своей люди совершенно другой выучки, иного социального статуса?
Дело опять-таки в отсутствии «наигрыша». Татьяна Ивановна не была пленена натурализмом, не страдала чрезмерным почтением к чужим внешним и внутренним формам. Играя любую роль, шла от себя. Не подражала кому-либо, а добивалась законченного художественного воплощения, применяя собственного изобретения прием. На него очень точно указала критик Дая Смирнова: «Она играла форсированно, на ахах и вздохах набирая кураж». То есть, не выученная традиционному методу игры, Татьяна Пельтцер взяла себе за правило напрямую претворять энергию своего, возможно, намеренно подстегнутого раздражения в гиперактивность сценического либо экранного образа.
В начале 1930-х, по прибытии из Германии в Советский Союз, актриса возвращалась в Театр МГСПС (МОСПС), но через три года ее уволили за «профнепригодность». В чем причина – в избыточном энергетическом потенциале или же в несоответствии художественной программе руководства? Как бы там ни было, случай в нашем артистическом мире нечастый – опытного, явно талантливого исполнителя, как говорится, выперли вон. И что же Пельтцер? Устроилась машинисткой на завод, где главным инженером работал ее родной брат. Кто-то из современников Татьяны Ивановны заметил, что печатала она медленно и с ошибками. Поэтому закономерно воспоследовало возвращение на подмостки: Ярославский драмтеатр, даже Московский областной колхозно-совхозный… Службу на театральной периферии жизненным провалом она наверняка не считала. Личность с длинной волей и долгим дыханием, Татьяна Пельтцер аккумулировала там творческую энергию.
Далее – снова Театр имени Моссовета, затем Московский театр миниатюр, где как раз и оформилась ее острохарактерная манера, еще позже – Театр-студия киноактера, Театр Сатиры, Театр имени Ленинского комсомола. Она все набирала и набирала обороты, причем в том возрасте, когда выдающиеся коллеги, почивая на лаврах, тиражировали прежние достижения, культивировали пусть выдающиеся, но все-таки штампы. Из Театра Сатиры, где прослужила ровно 30 лет и стала символом, знаменем и первой в его труппе народной артисткой СССР, ушла к полюбившемуся – в период совместной работы над спектаклем «Доходное место» (1967) – Марку Захарову. А перед этим яростно заспорила во время репетиции с главным режиссером Валентином Плучеком и стремительно выпорхнула из зала…
Между тем ее игра свидетельствует: будто бы не в меру порывистая актриса знала тайну равновесия. Не занимаясь коллекционированием эмоциональных всплесков – этим грешат в театре и кино многие замечательные комики – «веселая, добрая старушка» неизменно выдавала яркий, хорошо считываемый рисунок роли. «У Петрарки своя тетушка была!» – призывает истеричного, расходующего силы души на любовь к абстракциям юношу ее безукоризненно конкретная героиня в «Формуле любви» (1984). Последующее требование отбить у графа Калиостро девушку сродни настоятельной просьбе Дарьи Семеновны из «Приключений Толи Клюквина» возвращаться под ее окна для продолжения дерзких игр.
Татьяна Пельтцер играла, как правило, тех, кто противится лицемерию. Блистательно умела «юродствовать». Но в случае необходимости тонко и убедительно выражала не придуманную, не показную заботу: о непутевом до поры сыне, как в дилогии про солдата Ивана Бровкина, о чересчур деловом муже, как в картинах про милиционера Анискина.
«Ну, что ж, Фрекен Бок никогда не боялась тяжелой работенки!» – включалась в воспитательный процесс ее самая бескомпромиссная героиня. Пусть персонаж по сюжету отрицательный, Пельтцер выводила на первый план то, что всегда отличало ее саму, и корректировала образ. Полная вовлеченность в жизненную стихию даже Фрекен Бок превращала в даму, которая для нас, зрителей, чрезвычайно интересна.
Татьяна Ивановна проницательно заменяла бесхребетную «задушевность» – ее обычно педалируют в ролях простаков – стоической готовностью отвечать на вызовы судьбы. Именно эту, весьма тонко осуществленную, подмену даже самые непритязательные зрители с восторгом замечают и именно за нее сердечно благодарны актрисе: плакать– жаловаться – проще, улыбаться наперекор сторонним вызовам – достойнее.
«Грехи моих персонажей я взял на себя»Алексей Петренко
Алексей Васильевич Петренко (1938–2017)
Даже на фоне актеров первой величины Алексей Петренко – фигура очень своеобразная. Причем не только по части мощной, иногда запредельной экспрессии, но и в плане социально-психологической породы. Крестьянский сын, родившийся в селе под Черниговом, став знаменитостью, скупо рассказывал, что его отец был когда-то раскулачен, отправлен в лагеря, однако бежал оттуда «в леса». В период привыкания к богемной среде и публичности больших столиц, как, впрочем, и много позже, артист заставлял себя неизменно быть начеку, хранить бдительность. «Я не все скажу, что думаю», – подобные предупреждения в интервью с ним звучали не однажды.
До четырнадцати лет он практически не слышал русских слов. Потом в избу поставили радиоточку, и с этого момента Алеша стал внимать им от восхода до заката, от утреннего гимна страны до полуночного: радио никогда не выключали. Первый раз попробовал изъясняться по-русски в кругу семьи, когда исполнилось шестнадцать. Родная для него сельская глушь являлась одновременно колыбелью нашей общей, исконной культуры. Поэтому, с одной стороны, возникало ложное чувство собственной «приниженности», чтобы не сказать «ничтожности» («Как будто я из небытия, из праха явился»), с другой – ощущение преемства по отношению к историческому преданию («Там дышит все стариной, должен был жить Илья Муромец и Соловей-разбойник и все богатыри…Гоголь – его земля там же, где земля моих предков»).
Мощного телосложения, «диковатый», как сам он представлялся, и при этом осторожный, с некоторой хитрецой во взоре и повадках, с невероятной волей к лицедейству, уникальной способностью к перевоплощению – Элему Климову он встретился впервые, когда играл в спектакле Театра имени Ленсовета «Преступление и наказание». Петренко исполнял роль Свидригайлова, а кинорежиссер, пораженный увиденным, сразу объявил его коллегам: «У вас в театре артист с бешеным глазом!»