Он заявил, что пение частушек и игра на баяне уже не могут удовлетворить творческих потребностей советского человека. А удовлетворять их должна техника.
Всё текущее финансирование он вбухал в оборудование собственной радиоточки, клуба юных техников и фотокружка.
Из всего объявленного свет увидел только фотокружок. Он существовал целых полгода и пользовался большой популярностью у берёзовских школьников.
А потом Синюк пропал. Вместе с ним исчезли два бобинных магнитофона «Союз», усилитель, комплект колонок и три фотоувеличителя «Нева». Районный дом культуры понёс тяжёлую и трудновосполнимую утрату, а юные фотолюбители остались без оборудования.
По Берёзову ходили слухи, что бывший культурный работник объявлен во всесоюзный розыск.
Я задумываюсь, не было ли это событие результатом странного «эффекта бабочки», который связан с моим появлением здесь. Вдруг в моём прошлом Жора Синюк поборол соблазн материальной наживы, никуда не сбежал и научил отца фотографии, а тот, в свою очередь, пробудил эту страсть во мне.
Всё чудесатее и чудесатее…
Коробку с чердака я утаскиваю в свою комнату. Главной находкой становится Смена 8 м. Этот фотоаппарат был такой же важной вехой в жизни советского подростка, как первая затяжка в школьном туалете, первый медляк на танцах в пионерлагере и первая драка за гаражами. Простой, как мычание и надёжный, как «калашников».
В моём детстве уже появились импортные «мыльницы», но первые свои снимки я делал именно на такую камеру. Фотоаппарат удивительно лёгкий для своих размеров, но прочный и как-то добротно сделанный.
На небольшом, намертво присобаченном, объективе шкала резкости с пиктограммками человечка, группы людей и пейзажа. Резкость придётся настраивать наугад, «по-приборам», и это гложет мою, помешанную на контроле, душу. Но деваться некуда, придётся набивать руку.
Все настройки рассчитаны на абсолютного «чайника». Диафрагма устанавливается один раз и зависит от чувствительности плёнки. Цифровые значения выдержки дублируются картинками. Пасмурная погода? Ставь на «облачко» и не ошибёшься. Всё сделано так, чтобы даже с минимальными навыками можно было получить приличный кадр.
Интересно, что затвор и перемотка плёнки находятся в разных местах, так что при желании можно один и тот же кадр экспонировать несколько раз. Забавно, но это скорее баг, чем фича.
Щёлкаю несколько раз затвором. Фотоаппарат выглядит исправным, но, конечно, его надо проверить. И чем быстрее, тем лучше.
Там же, в коробке нахожу две банки для проявки плёнки из плотного черного пластика, пачку открытого и просроченного фиксажа и упаковку из под фотобумаги со стопкой карточек внутри.
Мост через Берёзовку… чья-то собака… трое подростков позируют, обнимая друг друга за плечи, в одном из них с трудом узнаю Женьку… две незнакомых девчонки… Лидка… снова Лидка с пышными бантами… мама у забора… она же в огороде… подсолнухи…
У большинства фотографий гуляет резкость. Задник белый, фигуры еле видны. Снимки недоэкспонированы при съёмке или при печати. Типичные ошибки новичка.
По сравнению с недавним фото класса, это небо и земля. Хорошо, что мы с товарищем Комаровым не стали их искать. Хвастаться тут нечем. А, значит, через три дня мне надо показать Молчанову абсолютно новые снимки.
Для этого у меня нет ни плёнки, ни реактивов, ни бумаги, ни фотоувеличителя. А ещё ни одной достойной идеи.
Но, перефразируя Остапа Бендера: был бы бензин, а идеи найдутся. Бегу в магазин за плёнкой.
Магазинов в Берёзове два. Один из них называется креативно. «Продукты». Угадайте, чем он торгует?
Второй «Универмаг», что означает «универсальный». Продают там, действительно всё — от резиновых сапог до стеариновых свечек. Странное дело, и то и другое особым спросом не пользуется. Поэтому «Универмаг» часто пустует. Но обе его работницы смотрят на меня волчицами.
Одна из них, постарше, держится с томностью разведённой дамы «в поиске». Её цветастый летний сарафан натягивается на внушительном бюсте, как минимум пятого размера. На шее у неё сразу три золотых цепочки, а в улыбке блестит золотой зуб. Я сказал «в улыбке»? Мне показалось.
У второй, худой, с выжженными перекисью волосами, ужимки замужней стервы. Потому что рядом с такой мужик будет находиться только под страхом раздела имущества.
— Он мне, прикинь: «на рыбалку меня зовут…»
— А ты чего?
— А я: «ты жука с картошки собрал?»… он такой «да»….
— А ты?!
— А я: «а у мамы на огороде собрал?!» — худая закатилась хохотом, — а у мамы сорок соток картохи… нефиг с алкашами своими шляться…
— Здравствуйте, у вас фотоплёнка есть?
— Нет! — рявкает худая.
— Закончилась?
— И не начиналась!
Томная оглядывает меня и признаёт достойным ответа.
— Мы фототовары не заказываем, — поясняет.
— Почему?
— Потому что их никто не берёт! — снова влезает худая.
— Как же их возьмут, если вы их не заказываете?
— Самый умный, да?!
— И что же мне делать? — развожу руками, глядя на томную, — мне очень нужно.
— В Белоколодецк тебе надо ехать, — вздыхает она, — больше никак.
Глава 11
Как вы думаете, фотография — это искусство или хобби? Оказывается, ни то ни другое. Это бытовая услуга, как, например, пуговицу пришить или чёлку подровнять. Так что, господа фотографы, опустите носы и будьте скромнее.
Оказывается, фотоателье в Берёзове располагается на Заречье, рядом с Колхозным рынком. Вот где бурление жизни, вот где снуют людские потоки, а вовсе не в чопорном и сонном центре.
На рынке продают всё, чем богата чернозёмная земля. На прилавках лежат молоденькие огурчики и морковка, в больших плетёных корзинах манит витаминами клубника и ранняя вишня. В мешках продаётся перезимовавшая в глубоких погребах картошка и свёкла, которую все в нашей местности зовут бураком.
Это всё для таких, как я, неудачников и рукожопов. Больше чем у половины берёзовских это изобилие произрастает на собственных участках. Так что продавцы поглядывают на покупателей с лёгким высокомерием, хотя и без наглости.
У колхозников свой повод зайти на рынок. В большом металлическом бассейне бьют хвостами карпы известного на всю область Кадышевского рыбхоза. Серьёзный мужик в резиновых сапогах и с сачком ловит любую рыбину на выбор покупательниц. Те азартно тычут пальцами, обозначая среди чешуйчатых рыбьих боков самый привлекательный.
Визжат поросята, недовольные сменой владельца. В больших белых мешках лежат корма для скотины. К ним стоит очередь, народ деловито и беззлобно переругивается на тему «вы здесь не стояли».
В одноэтажном здании администрации рынка ютятся обувник, портной и фотоателье. Захожу в дверь и проваливаюсь в волшебный полумрак. Совсем как в детстве. «Становись на скамеечку… не вертись… сейчас отсюда вылетит птичка…».
Дверь ведёт без всяких прихожих, сразу в студию. Стены затянуты тёмной драпировкой. Посередине стоит большой деревянный ящик стационарной камеры, словно провалившийся сюда из девятнадцатого века.
Умом понимаю, что эта штука может выдавать картинку не хуже моего Cаnonа, но сердце отказывается в это верить. Она даже пахнет антиквариатом, рассохшимся старым деревом, лаком и пыльной драпировкой.
— Сейчас-сейчас! — раздаётся из глубины.
Судя по звуку, неизвестный мне пока Митрич шаркает тапками.
— Здравствуйте, — кричу, — ничего, я не тороплюсь.
— Чего орать? — появляется из-за драпировки фотограф. — Я, чай, не глухой.
Митричу глубоко за… Даже не знаю, за сколько. Сказал бы, за девяносто, но для такого возраста он слишком бодр. У него воинственные, пышные усы, как у буржуазного философа Ницше или пролетарского поэта Максима Горького, и сизый нос пуговкой, выдающий чистую и искреннюю любовь к горячительным напиткам.
В молодости он был видным мужиком, но возраст и болезни скрутили спину и высушили тело. Только глаза у Митрича остаются юными и лукавыми. Он идёт ко мне маленькими шажками, и я понимаю, что вместо правой ноги у него протез.
— На паспорт? — оглядывает он меня, — или девять на двенадцать?
«С наивной подписью „на память“», чуть не вырывается у меня.
— Нет, я по другому вопросу, — пытаюсь сформулировать, — фотограф я… меня товарищ Комаров к вам направил…
— Фотограф, значит? — блеск уходит из глаз Митрича и он старчески поджимает губы. — Комаров направил?
Он со вздохом обводит взглядом свою крохотную фотостудию.
— Да вы неправильно поняли! — соображаю, — комсомольское задание мне дали, для обкома несколько фотографий сделать. Вот мне товарищ Комаров к вам и направил. За советом и наставлением. Ну и, может, реактивами поможете. А то в «Универмаге» нет ничего.
— Советом, говоришь? — Митрич снова воинственно топорщит усы.
— И реактивами, — напоминаю, — ну и может, у вас плёнка найдётся…
— Пойдем-ка, сначала чаю попьём, — говорит Митрич, — а то эвон ты быстрый какой.
Он снова ныряет за штору, и я иду следом. Мы оказываемся в комнатке вдвое меньше студии. Тут пронзительно пахнет химикатами, висят на леске портреты, закреплённые прищепками. Сразу по четыре штуки, на документы и одинарные «художественные». У всех людей на фото одинаковое выражение лица. Торжественное и испуганное одновременно.
Митрич наполняет чайник из одиночного крана над рукомойником и ставит его на электроплитку.
— Брешут тебе эти курвы, что плёнки у них нет, — говорит Митрич. — Они её просто на прилавок не выкладывают. Потому что у неё срок годности вышел.
— А почему не списывают, чтобы новую прислали? — удивляюсь.
— Тогда им премию могут урезать, что план не выполняют, — Митрич рубит воздух ладонью, и я живо представляю себе его, скачущим рядом с Будённым в лихой конной лаве, — эти жучки свою выгоду твёрдо знают. Будь моя воля, я бы торгашей через одного к стенке ставил. Не ошибёшься!
Старый фотограф нашёл себе свежие «уши» и быстро отпускать гостя не намерен. Но я и не спешу. У меня не будет второго шанса, чтобы создать первое впечатление о себе. А Митрич, это глыба, и очень серьёзный союзник, если будет на моей стороне.