Чтобы не будить родительницу, я второй день подряд ночую в бывшей летней кухне, и постепенно вхожу во вкус. Помещение куда больше подходит для жизни молодого парня, чем крохотная комнатушка с мамой за стеной. Особенно если я к себе девушку приведу.
Оглядываю облупившиеся стены. Пока сюда можно привести кого-то только в полной темноте, или завязав глаза. Но лиха беда начала.
Выхожу к уличной колонке, брызгаю в лицо ледяной водой и только после этого просыпаюсь. Рано даже для Берёзова. Солнце ещё не встало, и край прямой и длинной Прогонной улицы скрывается в молочном тумане.
Прохладно. Надеваю поверх футболки серый «хемингуэевский» свитер-лапшу и приобретаю творчески-богемный вид. Хоть каждый день так ходи. Жаль, что жарковато для начала июня. Надо озаботиться своим внешним видом. Встречают, как ни крути, «по одёжке». На все нужны деньги, а пока мой бюджет — минус пятьдесят рублей.
Лидка ждёт меня на улице у куста сирени. На ней модный зелёный свитер с высоким горлом и джинсы со странными опознавательными знаками в виде слонов. Индийские, наверное. Советский союз упорно не желает осваивать технологию производства джинсов, считая это, очевидно, идеологическим поражением. Но хотя бы для союзников по соцлагерю это право оставляют.
Многое в этом периоде для меня загадочно. Фанта, и даже пепси считаются напитками, достойным советского человека, а вот кока-кола, чуть ли не империалистической диверсией. Жаль, что не экономист я, ни разу, и постигнуть это своим гуманитарным мозгом неспособен. Вижу только, что Союз отчаянно проигрывает идеологическую войну загнивающему западу. Не с Горби это всё началось, ох не с Горби…
А буржуйские штаны хороши. Особенно когда обтягивают ладную попу комсомолки Лидки. Даже к клёшам мой взгляд уже привык.
Бывает так, войдёт в моду какая-нибудь непонятная хрень вроде штанов-бананов или мешковатых свитеров оверсайз, и ты думаешь «боже, как это развидеть?!». А проходит время, и ничего. Девушки даже в них не становятся уродинами. Просто такую нелепую штуку ещё сильнее хочется с них снять.
— Купальник взяла?
— Ветров, ты садист, — Лида смотрит на меня, как нахохлившийся воробей. — Неужели ты заставишь раздеваться меня в таком холоде?
— Вот ещё, — говорю, — сама разденешься.
Лидка смотрит на меня и вдруг краснеет. Неужели я умудрился засмущать эту оторву? Вряд ли. Скорее она не ожидает таких слов от скромника Альберта.
Никакого «разоблачения» я при этом не опасаюсь. Если, конечно, не начну писать письма Брежневу или требовать лавандовый раф на кокосовом молоке.
Мы обычно переоцениваем внимание других людей к собственной персоне. Людям друг на друга чаще всего абсолютно наплевать. Максимум, что они в этом случае скажут: «я от тебя такого не ожидала» или «ты изменился в худшую сторону». Простите, ребята. Привыкайте к новому Алику Ветрову.
— Нафига ты её привёл?!
— А он что здесь делает?!
Оба возгласа раздаются одновременно. Лидка и Женька — друг другу совершенно не рады. Я им устроил маленький сюрприз. Когда посвящал вчера обоих в свои планы, не упомянул друг про друга.
А чего они хотели? Лидка бы точно не согласилась. Она до этого момента чересчур интимно подходила к идее фотосъёмки в купальнике. Словно это такое свидание, только с фотоаппаратом.
Женька не одобрял Лидку в принципе, считая, что она «крутит мне мозг». Пришлось бы долго убеждать, а мне лень. Зато теперь на месте можно убедить двоих сразу.
— Лида, он что на речке тебя никогда не видел? — говорю, — или тебе есть, чего там стесняться?!
— Нечего мне стесняться! — тут же закусывается Лида, — просто не хочу, чтобы он на меня пялился.
— Нужна ты, на тебя пялиться, — не остаётся в долгу Женька, — лучше я на жаб с гадюками смотреть буду. От них вреда меньше. Лучше б ты, Алик редакторшу свою позвал! От неё и шума меньше, и толку больше.
— Свою редакторшу?! — от вопля Лиды затихают все окрестные лягушки.
Я готов убить Женьку, опасаясь, что девушка сейчас психанёт и уйдёт. Но я недооценил Лидку. Она рывком снимает с себя свитер, а потом расстёгивает джинсы и «шагает» из них.
— Да эта ваша редакторша, по сравнению со мной — корова жирная, — заявляет она.
И тут я склонен согласиться. Если Подосинкина — милая домашняя няша, то Лидка похожа на дикую кошку, прекрасную в своём бешенстве. Грива тёмных волос растрепалась, глаза сверкают…
Хлюп… Женька издаёт горлом звук, который красноречивее всяких слов.
— Слюни подбери, — говорю ему. — Полезли в лодку.
Купальник на Лиде далёк от «мини-бикини» в три верёвочки, популярных в двадцать первом веке. Он слитный, довольно целомудренный и похож на купальные костюмы, в которых выступают пловчихи на соревнованиях.
Но я тут не эротику снимать собираюсь. За такое меня в райкоме по голове не погладят. Зато он идеально подчёркивает Лидкину фигуру, а простой геометрический рисунок только усиливает эффект.
Мы с Женькой садимся в лодку. Он с шестом на носу, а я с фотоаппаратом устраиваюсь на корме. Мы отчаливаем от старой деревянной мостушки.
— Жень, давай медленно… по сантиметру…
— Стараюсь…
— Не надо стараться… надо сделать.
Над водой поднимается туман. Он настолько плотный, что вдали выглядит как парное молоко. Вблизи это просто неосязаемая дымка, в которой запутывается свет восходящего солнце. От этого поверхность воды подсвечена лёгким румянцем, словно в смущении.
Смок он зе вотер…
На меня раннее утро всегда действует удивительным образом. Всё вокруг кажется настолько чистым, свежим и невинным, будто всемогущий Господь каждый раз после долгой ночи создаёт заново и эту реку, и этот туман, и камыши и даже Лидку в купальнике.
— Холодно-то как, ёкарный бабай, — говорит невинное творение, — Ветров, на что ты меня толкаешь…
— Смелее, — говорю, — до всесоюзной славы тебе остался один шаг.
Лодка отходит дальше, ещё немного… Стоп.
— Давай!
Лида замирает на самом краю мостка. Взгляд становится серьёзным и решительным. Она делает глубокий вдох и приподнимается на носочки.
У меня захватывает дух. Понимаю вдруг, насколько она красива. Такую красоту невозможно накачать в спортзале или сделать скальпелем хирурга. Она красива как молодое и сильное хищное животное, которое сама природа создала на беду её будущим жертвам. ЩЕЛК!
Лида отталкивается от мостка и прыгает в реку. В последний момент успеваю нажать на затвор ещё раз. Она с плеском входит в воду и выныривает уже около лодки.
Вытаскиваем её на борт. Я оборачиваю Лиду большим махровым полотенцем. Она дрожит, но, мне кажется, больше притворяется.
— Согрей меня, — говорит она.
Обнимаю её поверх полотенца. Она тянет свои губы ко мне.
— Я всё вижу! — бурчит Женька.
— Нельзя, — говорю в непонятном упрямстве. — Примета плохая.
— Какая? — удивляется Лида.
— Нельзя целоваться с моделью, иначе фото не получится, — на ходу выдумываю я.
Не подпускать к себе Лидку, становится для меня делом принципа. По правилу, которое сформулировал ещё бабник Пушкин, она при этом становится покладистей и сговорчивей.
На берегу предусмотрительный Женька поит Лиду горячим чаем из термоса. Потом мы оба старательно «не смотрим», пока она переодевается в кустах в сухое. В Берёзов мы возвращаемся если не друзьями, то, по меньшей мере соучастниками которых объединяет совместное, удачно сделанное дело.
А ещё через час я стою на перроне станции «Берёзов» с рюкзаком за плечами и жду электричку до Белоколодецка. Женьку в этот раз я с собой не беру, потому что планирую заняться делом не совсем законным.
Мне надо отдать долг и купить фотоувеличитель. Тот «УПА», который я видел в Кадышеве, оставляю на последний случай. Слышал я про такие приборы. Результат оставляет желать лучшего. Хотя, конечно, не с моими финансами привередничать.
Билет обходится мне в тридцать две копейки. В карманах остаётся меньше рубля. Если моя идея не выгорит — я банкрот.
Несмотря на ранний час, народу на перроне много. Тут и рыбаки с бамбуковыми удилищами, и бабки с корзинами и командировочные с портфелями и масса других личностей, чьи цели и задачи уже не так очевидны.
Электричка подходит к перрону. Двери ещё не открыты, а я вижу, что в вагоне народу как шпрот в банке. Меня это обстоятельство немного тревожит. Других способов добраться до областного центра нет. Разве что самолётом, но вряд ли без товарища Молчанова на аэродроме мне будут рады.
Но всё проходит нормально. Толпа подхватывает меня и заносит внутрь вагона мягко и решительно, как океанская волна. Работаю локтями, чтобы отвоевать себе немного жизненного пространства, и получаю возможность дышать.
— Робяты, аккуратней! Яйца не поколите!
— У тебя что, бабуль, яйца в корзинке?
— Нет, — говорю вместо бабки, — гвозди.
Вагон грохает хохотом. Как легко шутить, когда большую часть анекдотов ещё не придумали.
Держаться при таком количестве народу, в принципе, не обязательно. Но я хватаюсь, на всякий случай, за поручень и вишу, вцепившись в него все четыре с половиной часа пути.
В Белоколодецке я жил в конце девяностых и начале двухтысячных. Город выглядит иначе, но многое пересекается. Например, автобусные маршруты. Конечно, сейчас их меньше, но сориентироваться всё равно несложно.
— Девушка, а двойка до «Просвещения» идёт?
Блондинка с прямыми волосами в стиле группы «Абба» и в джинсовом сарафане морщит нос. В её глазах я одновременно и «ботаник» и «колхозник». Два персонажа, одинаково вызывающие в глазах упакованной в «фирму» тёлочки жалость и презрение.
Она отрывисто кивает и отходит на несколько шагов в сторону, чтобы отбить у меня охоту продолжить разговор. Мир, действительно не меняется, несмотря на победившие социалистические идеи.
«Просвещение» — это самый большой книжный в Белоколодецке. Хожу вдоль полок. «Малая земля» за авторством Леонида Ильича Брежнева занимает целый отдел. Книга лежит как минимум в двух сотнях экземплярах.