— Вот, — виновато сказал этот мужчина в слегка несвежем белом халате поверх пиджака, — Чем богаты, тем и рады… Продукции пока нету. Не обессудьте.
— Зачем?! — неожиданно смутился я.
До этого мне взятки давали исключительно женщины, и только «натурой». Иногда это называлось «пробами», иногда «кастингом», а чаще всего никак не называлось.
— Ну как же, — к начальнику смены вернулась уверенность, — вы же человек искусства. Понятное дело, вам вдохновение нужно. Ваши всегда так говорят.
— Спасибо, вы меня вдохновили, — сказал я, подхватывая свёрток.
Мужчина сразу посветлел лицом. Словно теперь я наверняка покажу фабрику в наилучшем свете. А без этого мало ли что взбредёт в мою голову.
Свою добычу я отношу Женьке. Что за пикник без шашлыков? Я в любом случае собирался отправить его на рынок. Наши с ним книжные доходы позволяли шикануть.
Но вышло ещё лучше. Взбалмошная Подосинкина невольно сделала нам подарок.
В свёртке оказывается на глаз килограммов пять свиной вырезки. Нежно-розовой. Никогда не знавшей камер глубокой заморозки. Возможно, ещё вчера хрюкавшей на одной из соседних ферм.
— Уксусом зальём? — предлагает Женька.
Смотрю на него, как на убийцу.
— А чё? — удивляется он, — батя всегда в уксусе маринует. Нормально выходит. Мягко.
Из глубины памяти всплывает воспоминание.
Снег. Громкие и пьяные люди вокруг. «Заинька, попляши… серенький… попляшии!» — грохочет из жестяных громкоговорителей. Мне весело и страшно. Боюсь потеряться и что есть сил держусь за руку отца. «Есть хочешь?» — оборачивается он ко мне.
Киваю. От пышущих жаром мангалов поднимается одуряюще вкусный дым. К ним стоят чудовищно длинные очереди. Конец теряется где-то вдали. Отец ввинчивается в одну из них. С кем-то здоровается, с кем-то договаривается. У него всегда было много знакомых. Я стою, пригревшись на морозе, и, кажется, наедаюсь одним запахом.
Он приносит маленькие бумажные тарелочки. На каждой по три небольших кусочка шашлыка. Дорого, но на праздник можно. Горячие. На них ещё лопаются кипящие пузырьки. Вгрызаюсь в один. Он наполовину состоит из жира, наполовину из жёсткой, с трудом поддающейся жилы. Но молодым зубам это не помеха. Голод, мороз и запах жареного мяса — лучшие приправы.
С одной стороны, куски обуглены до черноты, с другой — сочатся бледным уксусным соком. Шашлычники спешат. У них действует принцип «горячее — не сырое». Очередь подгоняет, и они пытаются придать мясу хотя бы видимость готовности.
Мясо на такой «уличный шашлык» шло самое посредственное. Всё равно схавают и добавки попросят. Жёсткий уксусный маринад размягчал его до съедобного состояния, убивая при этом всякий вкус. К тому же уксус уничтожал в мясе любые бактерии, так что его можно было есть хоть сырым. Что часто и происходило в условиях спешки.
Шашлык в Советском Союзе странным образом оказался предметом роскоши. Может, поэтому его так часто показывали в кино.
Из мяса можно сварить суп. Можно накрутить котлет, щедро добавив лука и белого батона. Можно нарезать крохотными кусочками и зафигачить подобие гуляша, с огромным количеством калорийной подливы.
Но чтобы есть мясо просто так? Без гарнира?! Пижонство несусветное!
На рынок всё равно идти приходится. Тут я понимаю, что в окружающей меня действительности нет ни готовых наборов приправ, ни громкоголосых горцев, которые, с видом алхимиков или карточных шулеров, смешивают душистые пряности в свёрнутые из бумаги кулёчки.
Может, в Белоколодицке такие кадры и попадаются, но в нашей глуши им делать нечего. Да что тут говорить?! Даже соевого соуса нет!
Мне становится смешно от своих кулинарных страданий. Сейчас ещё по салату «Цезарь» всплакну и по стейку рибай. Странное дело, где изнеженная душонка человека из будущего даёт трещину. ФЭДом фотографировал и не ворчал, а здесь разнюнился.
Закупаем лук, перец, петрушку, и, к удивлению Женьки, кефир.
— Алик, ты уверен? — переживает он. — запортим же мясо. И так времени мало.
Сама мысль о том, что сегодня он встретится с «городскими» студентками приводит моего друга в чрезвычайное волнение. Не из за кустов наблюдать или «мимопроходить», а прям сидеть, разговаривать и мясо вместе лопать.
Страх настолько велик, что он даже боится высказать его вслух и мандражирует по пустякам.
— Я у матери читал, — говорю, — в книге «О вкусной и здоровой пище». Товарищ Микоян врать не будет!
Женька с сомнением хмыкает, но аргументов против не находит. Я отправляю его разыскивать мангал, а сам приступаю к священнодействию.
Запасаюсь силой воли и мелко режу лук. Когда к глазам возвращается возможность видеть мир, засыпаю луковые кусочки в кефир. Туда же добавляю перец, соль и петрушку. Прямо веточками, иначе потом на огне нарезанная зелень будет гореть.
Нахожу большую «борщевую» кастрюлю на восемь литров. Творческая натура маман не даёт ей заниматься домашним хозяйством системно. Выяснив, что сын сам способен отварить макароны и пожарить картошку, она ещё больше углубляется в работу и драмкружок.
Я приучаю её к этой мысли постепенно, но теперь чаще сам кормлю её, чем она меня. Сегодня она опять на репетиции, и отсутствия кастрюли даже не заметит.
Поражаюсь этой женщине, рождённой для сцены, как птица для полёта и сумевшей «поднять» сына в одиночку. Не просто вырастить, а воспитать отличника и нормального мужчину, с амбициями и неотбитой самооценкой. Всё, что я помню об отце, говорит об этом.
Всё чаще я воспринимаю её не как «бабулю», а как родную маму, у которой стараюсь потихоньку забирать на себя домашние заботы.
Размышляя о своей новой семье, выкладываю нарезанное мясо в кастрюлю. Заливаю сверху настоявшимся маринадом и обкладываю крупными кольцами из оставшейся луковицы. Теперь в холодильник и постоять. Часа четыре-пять у нас есть в запасе.
Женька находит отличное место. Речка здесь делает крутой поворот, намыв целую косу чистейшего белого песка. Прямо за ней идет, несвойственная для узкой Берёзовки, яма, где можно вдоволь поплескаться.
Место находится далеко от посёлка. Местным сюда добираться лень, а приезжие в наших местах не бывают. Мы сами перетаскиваем имущество, навьючив несчастный мопед. Мой пронырливый друг находит у кого-то из соседей компактный раскладной мангал. Глядя на него, я задумываюсь о покупке подобного.
Друг остаётся разбивать лагерь, а я направляюсь к археологам. Мои новые подруги с угрюмыми лицами сидят в раскопе и колупают глину детскими совочками. Мученицы науки. Солнце подкатывает к трём пополудни, жара спала и на раскопках — вторая смена.
Машу им рукой издалека, а сам направляюсь к Аникееву. У меня в руках конверт, намного более пухлый, чем остался в кабинете у Подосинкиной.
— Николай Николаич, представляете, — говорю косматому предводителю студенчества, — сегодня делал фото и вдруг подумал. А вдруг они вам тоже пригодятся?
— Ну, показывай, — отвечает Аникеев, кажется, только чтобы я отвязался.
Уже на первых снимках выражение лица меняется. Он подслеповато щурится, потом ищет очки.
— Может, для стенгазеты, — говорю, — или для отчётности…
— В камералке снимал… — то ли спрашивает, то ли констатирует он.
— Там же интереснее всего, — подыгрываю ему.
Будущее светило местной науки перебирает фотографии.
— Я могу их оставить? — уточняет он.
— Конечно, — расплываюсь в улыбке. — Я специльно для вас напечатал.
— Можно на минутку? — Аникеев зовёт меня к «штабной» палатке, — Прости, забыл… как тебя?
Ещё недавно я был на уровне «эй ты…». Досадная помеха в работе экспедиции. Сейчас пригодился.
— Альберт Ветров, Алик, — напоминаю.
— Алик, а ты можешь находки отснять? — предлагает археолог.
— Всё — точно нет, — предупреждаю.
— Самые интересные, — соглашается он, — десятка два, не больше.
Такой вариант выполнить несложно. Но набиваю себе цену.
— Я не против, — объясняю, — но понадобится плёнка… бумага… реактивы… С работы я их взять не смогу… У нас там отчётность…
— Оплачу по чекам, — отмахивается Аникеев, — ты, главное, отсними. А мы с тобой сгущёнкой расплатимся, — предлагает он универсальную валюту.
— У меня другой интерес, — предлагаю, — я же фотограф… мне натура нужна…
— И? — не понимает археолог. — Где я тебе её найду?
— Отпустите со мной девчонок пофотографироваться, — говорю, — верну в целости и сохранности.
Аникеев чешет репу, а потом ухмыляется.
— На них, значит, плёнки не жалко.
— А вы бы на моём месте пожалели?
— Чтоб до темноты вернулись, — решает он, — если что случится, башку оторву.
Я лихо киваю. Если что, по голове мне так и так прилетит. Так что я планирую этот пикник, как военную, мать её, операцию. чтобы всё получилось…
— Идеально, — повторяет губастенькая Надя. — а почему «вива ла революсьон»?
Она, как и все девушки, падка на необычное. Ни вино, ни вульгарная «рябина на коньяке», ни даже шампанское по-честному отвратительное в такую жару, не произвели бы на неё такого впечатления.
— Потому что это любимый напиток команданте Че Гевары, — на кураже фантазирую я, — революционный ром и захваченная у проклятых капиталистов кола. Куба либре! Остров свободы!
Надя смеётся и отпивает. Кончиком языка облизывает губы.
— Вкусно, — говорит она.
Прелесть коктейля в том, что его крепость можно регулировать. У меня в стакане плещется почти чистая пепси. Надин вариант позабористее, но не намного. Спаивать я никого не собираюсь. Только чуть расслабить и избавить от смущения.
Ветер доносит дымок от мангала. Он стоит выше, на заросшей клевером поляне. Ещё чуть дальше натянута двухместная брезентовая палатка с розовым верхом. В ней можно спрятать продукты, а можно спрятаться и самому. От солнца и посторонних глаз.
— Ты мясо переворачивать собираешься?! — возмущается Юлька, — сожжёшь! Угли сам будешь грызть!
— Молчи, женщина, — весомо роняет Женёк, — не бухти под руку! Шашлык, это мужское дело!