Комаров наклоняется ко мне, впиваясь взглядом, и протягивает руку:
— Пленку давай!
Глава 12
Товарищ Комаров твёрдо уверен, что припёр меня к стенке. История звучит сомнительно даже для вчерашнего школьника. Хотя это я сейчас так думаю. С высоты, так сказать, прожитых лет.
Сколько раз меня самого, начинающего и восторженного дурили обещаниями журналы, продюсеры, административные дяди в кабинетах с кожаной мебелью и женщины. Конечно, в первую очередь, женщины.
Со временем к таким предложениям вырабатывается иммунитет. Словно красная лампочка загорается в мозгу: «Лажа! Тебя хотят поиметь!». Сейчас к этой лампочке присоединяется сирена «Вау-вау!!!».
Из всей истории я верю только в «больших людей». Только их участие могло заставить Комарова так суетиться. Дело не в «партийной дисциплине», а в холуйской привычке прислуживать и быть полезным.
И версия с «выставкой» сляпана именно на административных высотах с высокомерной небрежностью к простым смертным. Мол, для этих дебилов и так сойдет. Любую начальственную чушь «низы» должны глотать весело и с песней.
Вот только нахрена неведомым «верхам» сдался Алик Ветров и его фото «комсомолки»? Кто-то из партийных бонз воспылал порочной страстью к юному телу Лиходеевой? Мечтает обладать её образом безраздельно? Чушь какая!
Играть дальше не имеет смысла. Изображаю радость и выкладываю перед Комаровым бухточку плёнки, завёрнутую в тетрадный листик. «Комсомолка», написано на ней крупными печатными буквами. Чтобы не перепутали.
— Вы только про выставку сообщите, Павел Викентич…
Лицо Комарова приобретает чуть брезгливое выражение. Он смахивает плёнку в ящик стола и теряет ко мне интерес.
— Тебе всё сообщат в нужное время, — инструктор берёт из стопки папку и демонстративно перебирает лежащие в ней бумажки, — Ты спешил куда-то, Ветров? Можешь быть свободен.
Выхожу из райкома с чувством досады. Вроде — сделал всё так, как собирался. Но брезгливая улыбочка Комарова въедается в память. Словно вляпался во что-то мерзкое и теперь не могу оттереть это с подошвы.
Бесконечно бегать от инструктора райкома бессмысленно. У Комарова достаточно рычагов давления. Деньги на аппаратуру, которые проходят через него. Подосинкина, которую кидает из одной эмоции в другую.
Даже мама искренне не поймёт, как можно что-то не отдать, если партия в лице ответственного товарища просит. Тут положено в таком случае жизнь отдать. Не то, что какие-то негативы.
Все эти обстоятельства я учитываю. Теперь всё зависит от того, где всплывёт плёнка. То, что она проявит себя, я не сомневаюсь. Остаётся ждать. И всё же…
Всё же ухмылочку с физиономии Комарова хочется стереть. У меня по этому поводу есть одна идея. Настолько жуткая и бесчеловечная, что сам её боюсь. От этой мысли на сердце теплеет, и за мопедом к Женьке я иду почти в хорошем настроении.
Женьку я нахожу в растрёпанном состоянии. Предполагаю худшее.
— Отказалась ехать?
— Кто? — он хлопает светлыми ресницами.
— Юлька же.
— Я и не спрашивал пока.
— Так чего страдаешь?
Мой друг шекспировски трагичен.
— Завалю, — говорит он, — Я совершенно точно завалю английский. Это факт.
— С чего ты взял? — пытаюсь вдохнуть в него уверенность.
Я уже понимаю, что нарочно никого на экзаменах не валят. Учителям наши плохие отметки нужны ещё меньше, чем нам самим. Того, чтобы откровенно «тянули за уши», я не замечаю. При этом могут помочь наводящим вопросом или закрыть глаза на неточность.
Нескольких, включая Лиходееву, откровенно не любят. Им дают возможность барахтаться и глядят, как те выплывут сами. Но Женька, вроде твердый хорошист. На хорошем счету.
— Ничего не помогает, — шепчет он, — чем больше учу, тем меньше помню.
И он вываливает на меня историю своих сложных отношений с английским языком. Алик, безусловно, и так её знает, а я вникаю на ходу.
Проклятый инглиш никак не давался прямым и практичным мозгам Женьки Ковалёва, «грустная» собака у него неизменно превращалась в «голубую», «лондонский смог» в курильщика, а что Женька делал со словом «важный», заставляло рыжую англичанку краснеть и хватать ртом воздух, словно рыбу на суше.
Когда Ковалёва вызывали к доске, класс замирал в ожидании шоу. Женька мужественно позорился. Училка прикрывала лицо ладонью и натягивала «четыре» за старание. Экзамен мог стать моментом истины
Я сочувственно киваю, сжимая губы, чтобы не заржать, хотя весёлого было мало. Друга надо спасать.
— Ты что раньше не сказал?
— А то ты не знаешь? — резонно отвечает он. — Да и что ты сделаешь? По физике я б тебя спросил, но там я и сам справился. А в инглише ты сам звёзд с неба не хватаешь.
— Прорвёмся, Жендос, — решаю, — вот вместе и позанимаемся вечером. На съёмку скатаюсь, и засядем. Я систему одну знаю. В журнале вычитал.
— В «Советском фото»? — приятель глядит хитро.
— Почему там? — удивляюсь, — в другом журнале.
— Алик, тебя, случайно, током в последнее время не било? — спрашивает он вдруг.
— С чего это?
— Мне бабка рассказывала, — он принимает загадочный вид, — в Перми одного мужика молнией шибануло, так он, когда очнулся — по-китайски заговорил! Русский при этом забыл начисто! А ещё один в Казани чуть не утонул. Когда откачали, оказалось, он на скрипке играть умеет и в шахматы гроссмейстеров обыгрывает.
— А как он узнал? — спрашиваю.
— Что?
— Ну, про скрипку?
— Не знаю, — Женёк морщит лоб, — может, захотелось. Ощутил непреодолимую тягу. «Несите мне скрипку», — говорит, — «счас я сбацаю вам».
— А я тут при чём? — делаю вид, что не врубаюсь, хотя свои подозрения приятель высказывает прямо.
— Так тебя раньше даже в футбик погонять фиг вытащишь, — подтверждает он, — Лиходеева тобой вертела как хотела, а ты как телёнок за ней бегал. А теперь… Нет, ты не думай, что бы не случилось, мне нравится!
Он расплывается в улыбке, видимо, вспоминая вчерашний день. За несколько дней наша жизнь действительно поменялась. Появился мопед, пускай не свой, зато в полном распоряжении, что для семнадцатилетних пацанов — невиданная роскошь. В карманах завелись деньги. Мы проводим время с девушками, а не подглядываем за ними из за кустов. Я, так вообще, получил серьёзную «взрослую» работу, и начал мутить с Жендосом первый «бизнес», хотя такого слова в этом времени еще не существует.
— Ты куда поступать собрался? — спохватываюсь.
— В Рязанское десантное, — хвастается Женёк, — боюсь только по росту не пройти, а так во все нормативы укладываюсь.
Меня вдруг накрывает воспоминанием из другой жизни. Странная, прыгающая походка дяди Жени, друга отца. Вместо правой ноги у него протез. Странное для ребёнка, царапающее слово «Кандагар», которое должно всё объяснять.
Нет, Женька. Не надо тебе в Рязанское десантное.
— Глянь, и это забыл. — Женька глядит на меня с любопытством. — Бабка также рассказывала. Что знал, не помнит, зато на китайском шпарит, как по писаному.
Знаешь, Жендос, било меня током, — говорю, — давно было, вот и не вспомнил. Прям в тот день, когда мы у школы фотографировались. Полез выключатель чинить, тут меня и шарахнуло. Даже сознание на минуту потерял.
Женька смотрит на меня, как на крокодила в зоопарке. Вроде и интересно, и страшновато.
— Тогда всё и началось, — от волнения, он переходит на шёпот, — ты тогда Лидку при всех отбрил. Я уж думал тогда, приснилось мне.
Я то думал, что самое странное в моём поведении — увлечение фото. Оказывается, пагубная страсть к Лидке была сильнее.
— Ты только не сдавай меня, — прошу, — А то меня в поликлинику заберут. Для опытов.
— Могила! — заверяет Жендос. — а оно как вообще?
— Само вспоминается, — говорю, — как будто всю жизнь знаю как надо. А откуда знаю, не помню.
— Ну ты, Алик, фенОмен, — Женька тычет меня пальцем, проверяя материальность моей сущности.
— Мы договорились… — хмурюсь.
— Могила! — он картинно застёгивает рот на замок — Так что, поможешь с инглишем?
— Я же сам предложил!
— Тогда до вечера!
Лицо Женьки светлеет. Его вера в мои силы теперь безгранична.
Анна-Ванна наш отряд
Хочет видеть поросят!
Рыльца пятачками
Хвостики крючками.
Старый детский стишок крутится в голове, пока я, оседлав железного коня, качу в редакцию за Ташей. Та уже ждёт меня на крыльце. Короткая причёска всклокочена. Хипповская сумка-торба через плечо. Джинсы обтягивают острые коленки.
По пути она тесно прижимается ко мне, обхватив за талию, но я списываю это на волнение от поездки. Поймав кураж, я лихачу. Мопед подпрыгивает на ухабах и жёстко приземляется. Таша взвизгивает, впиваясь в меня коленями.
— Дурак ты, Ветров, — заявляет она, когда мы прибываем на место.
Таша достаёт из сумки круглое зеркальце и пытается поправить волосы. Занятие безнадёжное.
Свиноферма состоит из приземистых длинных корпусов с треугольными синими крышами. В очередной раз они удивляют чистотой и свежей побелкой. Бывал я в постсоветских деревнях. Такое чувство, что белили их в последний раз ещё при Союзе.
К корпусам пристроены открытые загончики. В них деловито перемещаются хрюшки разных размеров и степени упитанности. Амбре стоит такой, что щиплет глаза. Дышу ртом.
Таша с безошибочным инстинктом педагога идёт на шум. За одним из строений находится потрёпанный автобус …….… и толпа разновозрастных детишек, на глаз от 8 до 12 лет.
Дорогу им перекрывает дородная женщина в хрустяще-белом халате. Свежие складки подсказывают, что халат надели только что в честь экскурсии.
— В первом квартале минувшего года наша свиноферма перевыполнила план по ряду ключевых показателей… — вещает она, сложив руки на могучей груди.
— А у вас поросята здесь живут?… чем вы их кормите?… можно их потрогать?.. а в руках подержать?!