Детям про показатели скучно. Они сыплют вопросами, как горохом. Их активность разбивается о невозмутимую свиноводчицу, как волны о скалу.
— Живут… комбикормом… нет… нет…
— А у нас бабуля хлебом кормит, — заявляет серьёзный мальчишка в круглых очках, — каждый день меня за хлебом гоняет, — добавляет он с досадой.
— И у нас… и у нас…
— Хлеб, всему голова! — дипломатично говорит работница, очевидно не одобряя, но и не отрицая такого рациона.
— Собкор Наталья Брыкина, газета «Вперёд!», — Таша налетает на женщину в халате.
Ей хочется отделаться поскорее. Они отходят в сторону. Женщина расцветает, обретая слушательницу. Таша кивает и строчит в блокноте.
Детишки сбиваются в кучу. Пожилая учительница, которая их сопровождает, одёргивает самых любопытных, чтобы не разбредались. Дежурная улыбка на её усталом лице кажется наклеенной. Подхожу к ним.
— Здравствуйте, — говорю. — А вы внутрь пойдёте?
— Алик? — удивляется она, — Алик Ветров?! Ты что здесь делаешь?
Попадос.
Можно было додуматься, что учителей в единственной Берёзовской средней школе не так уж и много. Возможно, она самая меня «Букварю» учила.
— В районке я… стажируюсь фотографом, — изображаю лучезарнейшую из своих улыбок и добавляю вполголоса, — первая съёмка у меня. Волнуюсь очень.
— Да, конечно, — спохватывается учительница. — Не пойдём мы внутрь. Зачем? Тут у каждого второго свои поросята дома. Слышали, хлебом кормят? — возмущается она, — Их бы в голодный год! Куркули!
С умилением жду, что она добавит «Сталина на них нет», но педагогиня сдерживается. Сам думаю, что бабушки учеников знают о голодовках не меньше работницы умственного труда, поэтому и разменивают бюджетные «кирпичи» хлеба на прирост живого веса.
— Мне фото надо сделать, — объясняю. — Как делать фото об экскурсии на свиноферму без свиней?
— Давайте мы к доске почёта подойдём? — предлагает она компромисс.
— Там же нет свиней.
— Там есть портреты победителей соцсоревнования. Это гораздо лучше и идеологически правильнее.
— Минуточку…
Я перемещаюсь к женщине в халате и озвучиваю просьбу.
— Нельзя, — категорически заявляет она.
Накаркал, называется своим стишком:
Уходите со двора,
Лучше не просите!
Поросят купать пора,
После приходите.
— Почему «нельзя»? — не отступаю.
— Это небезопасно, — поясняет работница, — свиньи могут их толкнуть, сбить с ног, потоптать, покусать…
— Покусать?!
— Вы удивитесь, молодой человек, — она, наконец, переходит на нормальный тон, — Но хрюшкам абсолютно всё равно, что есть. Дай им возможность, они и вас съедят.
Она окидывает меня оценивающим взглядом. Словно прикидывает, сколько во мне калорий.
— В Кадышеве в позапрошлом годе мужик в свинарнике уснул, — охотно подхватывает Таша, — Выпимши был, устал.
— И что? — спрашиваю, не будучи уверен, что хочу услышать эту историю.
— Повезло, что подсвинки у него были, — делится она. — Не взрослые. Так что только уши ему обглодали и нос слегка. Так и ходит теперь корноухий.
Местная укротительница свиней одобрительно кивает.
— А безопасные особи у вас есть? — уточняю.
— Есть, — неожиданно признаётся она, — только они маленькие совсем. Подойдет? Сколько нужно?
— Великолепно, — не верю своему счастью. — Сколько угодно, лишь бы больше одного.
Дети и поросята вместе смотрятся отлично. Они ведут себя абсолютно одинаково — бегают и визжат.
У съёмки с детьми есть два правила.
Им надо объяснить — что делать, иначе перед объективом они впадают в ступор и выглядят в кадре как скверно изготовленные манекены.
Им надо объяснить, что ИМЕННО делать, потому что пожелание «просто побегайте», «играйте», «ведите себя, как обычно», приводит к противоположному эффекту.
Подглядывать за детской игрой невозможно. Дети остановятся и начнут подглядывать за тобой. Зато в игре можно участвовать.
— Тебе сколько годиков, Алик? — спрашивает Таша.
Я подхожу к ней, набрав отличных снимков. Запыхавшийся, но довольный.
— Трид… эээ… семнадцать!
— А кажется, что три, — смеётся она не расслышав.
Даже на лице у суровой тётки-свиновода расцветает улыбка.
— Весело? — говорю.
— Их всех придётся отстирывать, — произносит она мечтательно, — с ног до головы. И автобус после них отмывать тоже…
— И что? — не понимаю.
— Значит, их больше не отправят сюда на экскурсии! — поясняет женщина в халате, — Никогда!
На обратном пути заскакиваю к Митричу. Оставляю пленки с фермы и забираю уже проявленные — с колбасной фабрики.
— Ишь ты! — старый фотограф выходит со мной на крыльцо, — ещё одну укатываешь. Шустёр!
Он усмехается, глядя на скучающую у мопеда Ташу. Та кидает мне выразительные взгляды, но я нарочно не спешу. Если села «на хвост», то пусть терпит. Маршрут выбирает водитель.
— По работе, — опять зачем-то объясняю я.
— Ты от такой работы не сотрись весь, — хохочет над своей шуткой Митрич, — Иди, а то извелась вся, «работа» твоя.
Сам я с Ташей держу себя дружелюбно и нейтрально. Кажется, её это обижает. Я стойкий противник служебных романов. Это как в штаны пописать. Сначала тепло и приятное облегчение, а потом стыдно и дурно пахнет.
Приехав в редакцию, запираюсь в лаборатории. Когда фото доблестных ремонтников конвейера готовы и сушатся на верёвочке, я замечаю, что за окном ночь, а все столы опустели. Лишнее доказательство, что Подосинкина требовала с утра фото только чтобы спустить пар.
Женька за время моего отсутствия снова впадает в панику. Его базовый уровень ужасен, а словарный запас застрял на уровне пятого класса.
— Ейэ… — пытается прочитать он текст из учебника.
— Жендос, — говорю, — помнишь мультик про Винни-пуха.
— Ну? — недоумевает он.
— Ослика помнишь с большими ушами? Иа-Иа?
— Ну?
— «Иа» — и есть ухо.
— Надо же, — приятель чешет репу, — пять лет не мог запомнить, а тут сразу же… А глаз как?
В ответ тычу его в ответ пальцем.
— Ай! — кричит Женька, — ты дурак?!
— Зато запомнил, — говорю, — «ай» — это глаз.
Так, методом свободных ассоциаций мы продвигаемся с ним по простейшим диалогам. Дольше всего Женьке не даётся слово «enough», то есть «достаточно». Мучительно ищу созвучие.
— Если тебе «достаточно», — говорю, — значит больше «и нафиг надо».
— «Инафиг», — повторяет Женька, — «инаф».
Невозможно за одну ночь пройти курс четырёх лет. Но уверенность к приятелю возвращается. Отведав «волшебной таблетки», он сам запоминает то, что вылетало из головы из за стресса.
— Может того, — предлагает он, — тоже в розетке поковыряться? Вдруг шибанёт, и я инглиш выучу?
— Давай не будем, — говорю, — а вдруг тот, что есть забудешь? Хватит и одного «ушибленного».
Домой я возвращаюсь в половине третьего. Мне снится товарищ Комаров верхом на огромной свиноматке. «И нафиг тебе эта плёнка, Ветров, „инафиг“?..» — кричит он, а потом долго ругается по-английски.
Завтра последний экзамен. За Женьку я волнуюсь гораздо больше, чем за себя.
Глава 13
(Информация для тех, кто читает книгу «по продам»: В главе 10 произошли косметические изменения, чтобы её содержание лучше стыковалось с происходящим в этой. Изменения пока отмечены курсивом).
— Говорить надо так, словно держишь во рту горячую картошку… «Вхат… вхат из ит?» — объясняет кому-то староста Алла Кущина.
Иногда мне кажется, что «русский-школьный» диалект завезли на территорию нашей страны ещё в начале двадцатого века либо недобитые интервенты, либо прогрессивные журналисты вроде Дин Рида. С тех пор он развивался параллельно оригиналу, мало где с ним пересекаясь.
Самое забавное — это снобизм самих «иностранок», как с гордостью именуют себя школьные училки инглиша. «Настоящий англичанин тебя бы не понял…».
Где, скажите мне, Аллочка Кущина может в эти времена встретить настоящего англичанина? В гостинице «Интурист»?!
И пойдут потом туда такие бывшие отличницы и комсомолки… И встретят… «Америкен-бой… уеду с тобой…».
Кстати, если с Кущиной снять дурацкие очки, и хорошенько её расчесать… Стоп! Гоню от себя крамольные мысли. Моя личная жизнь и так, едва начав приносить удовольствие, постепенно запутывается.
Вон Лиходеева уже бросает косые взгляды. Только страх перед экзаменом мешает ей устроить разборки прямо здесь и сейчас. «Где ты шлялся, кобель?!» — сурово вопрошают ее глаза.
Подчеркнуто игнорирую. У нас тут серьёзное мероприятие как-никак, Нечего балаган устраивать на потеху публике.
Английский, между прочим, единственный предмет, который Лиходеева знает неплохо. Сейчас она стоит у стеночки в стороне от всех и что-то тихо шепчет про себя. Только губы движутся. То ли неправильные глаголы повторяет, то ли проклятья в мой адрес посылает. Не вовремя вспоминается про бабку-ведьму.
Одиночество школьной принцессы бросается в глаза. Девчонки поглядывают на нее с любопытством.
К Лидке подруливает Копчёный. По случаю экзамена, он наряжен в пиджак с галстуком. Даже лихие неформальские патлы прилично расчёсаны. Он вальяжно опирается о стену, нависая над тонкой фигуркой. Говорит что-то. Лидка шипит в ответ.
Копченый удивлён. Он привык к другому обхождению. Склонив голову, он шепчет что-то Лидке на ухо.
— Иди на хрен, дебил! — говорит Лиходеева громко и разборчиво, — и ты сам, и твои друзья-утырки! Ты хотя бы что-то полезного в своей жизни сделал, дегенерат?! Только и знаешь, что самогонку жрать и пыль колхозную штанами мести. В говне родился, в говне и сдохнешь!
Лидка отрывается от стены и, сжав пальцы в кулаки, в мёртвой тишине уходит.
— Реветь пошла, — заключает Женька. — Чего это она?
— Понятия не имею, — пожимаю плечами.
— Влюбилась, наверно, — делает он неожиданный вывод.