Тфу ты! Вот что с такой будешь делать?!
— Ты фотографии со свадьбы хорошие хочешь?
— Хочу, — кивает.
— Тогда хватай платье и поехали.
Спускаемся тем же путём. Сначала мне в руки летит объёмный свёрток. Затем приземляется сама невеста. На ощупь она оказывается упругой и гибкой. Этакая сельская фитоняшка. Не иначе на прополке картошки себе такое богатство наприседала.
Солнце безнадёжно уходит. На смену «золотому» часу приходит «голубой», когда любая картинка кажется сошедшей со страниц волшебной сказки. Самый банальный сюжет в этом освещении кажется загадочным и мистическим. Тени обретают глубину, а лица мечтательную отрешённость даже у дворников и кочегаров.
Мне на это наплевать. Нет у меня «голубого» часа по причине полного отсутствия цветов на моей плёнке. У меня нет НИКОНа, на котором можно «навалить» светочувствительность и снимать хоть в полной темноте при тусклом свете зажигалки.
Лучшее, что я могу, это использовать «Свему 125», открыть до предела диафрагму и просить модель замереть и не дышать, совсем как в винтажных фотоателье.
— Где ближайшие скалы, — спрашиваю, — желательно, на открытом месте.
— Прямо по улице, потом налево, на просёлок, — говорит невеста, — а ты что вообще собираешься делать?
После поцелуя в её комнате и совместного вылезания из окна не удивительно, что мы уже на «ты». Причём вылезла она охотно, а сейчас в замешательстве. Списываю это на моё обаяние и убедительность.
— Похитить тебя и требовать у твоей маман выкуп, — говорю, — фильм смотрела? «Кавказская пленница» называется.
— Там не выкуп был, а влюблённый джигит, — поправляет она.
— Сфотографировать тебя хочу, — сдаюсь я, — красиво, на скалах, показать твоей маме «товар лицом».
— Не подействует, — невеста обречённо качает головой. — Ты не знаешь мою маму. Если она вбила что-то в голову, то уже никак не переубедить.
— А ты не знаешь, как я фотографирую, — отвечаю. — На мопеде ездила? Держаться умеешь?
Невеста фыркает, показывая, что ездила и на чём-то посерьёзнее. Не удивляюсь. Это местная «золотая молодёжь», а в селе расслоение чувствуется значительнее, чем в городе.
У одних быт практически городской, горячая вода из газовой колонки и цветной телевизор. Вторые таскают вёдра из колодца и ходят по нужде в деревянные строения типа «сортир», и зимой и летом.
Она плотно и упруго прижимается ко мне сзади, обхватив руками за пояс. Сразу видно, не из робкого десятка, что удивительно при такой матери.
Хотя если она унаследовала не только внешнее сходство, но и характер, то коса на камень в их семействе находит регулярно. Мне даже жаль становится трудягу Михаила. На трезвую голову двух таких женщин в доме выдержать непросто.
Через двести метров асфальт круто уходит вправо, к турбазе, а влево ныряет узкий просёлок. Весело скачем по ухабам. Невеста ойкает на ухо и пружинит грудью о мою спину, вызывая бурю совсем несвоевременных эмоций. Мы петляем мимо кривых низкорослых берёзок, пока не выкатываемся на ровную известняковую площадку с редкими пучками травы.
Такое чувство, словно кто-то много веков назад заложил тут фундамент чего-то исполинского, вроде замка или сторожевой башни, а потом бросил и забыл про него.
Обрывистые скалы — дно древнего океана сложенное из доисторических ракушек. Бурный Телепень прорезал за миллионы лет себе русло и сейчас шумит где-то глубоко внизу. Почти белые камни подёрнуты серым, как старое серебро благородной патиной. Солнце уже скрылось, но последние лучи ещё блестят на их вершинах.
Осторожно подхожу к краю и заглядываю сверху. С высотой у меня сложные взаимоотношения. Не то, чтобы я её боюсь. Но когда оказываюсь на краю обрыве или высотном здании, мне всё время кажется, что сейчас что-нибудь выпадет у меня из рук или из карманов и исчезнет в бездне. Насовсем.
Интересно, что когда я начинаю снимать — страх пропадает. Прыгаю по любым горам молодым козликом.
Говорят, это одна из причин, по которым фотографы гибнут в горячих точках. Когда смотришь на мир через видоискатель, инстинкт самосохранения отказывает.
Справа через листву замечаю яркие крыши. Они на удивление близко.
— Турбаза, что ли? — спрашиваю.
— Да, — объясняет невеста, — тут по тропинке можно минут за десять дойти, а на машине в объезд не меньше двадцати.
Тропа довольно широкая и основательная, два человека спокойно разойдутся, не задев друг друга плечами. Автомобиль, конечно, не проедет. Дорожка уходит вниз и теряется между деревьями.
— Давай спустимся немного.
Мне надо выбрать удобную точку, так чтобы снимать снизу вверх. Белое платье станет самым ярким элементом на фоне рельефных скал и темнеющего вечернего неба. Платье!
— Переодевайся, — говорю.
— Тогда отвернись!
— Не смотрю, не переживай, — демонстративно разворачиваюсь спиной и разглядываю мох на деревьях. Муравей бежит…
Слышу сзади сопение. Не реагирую. Ещё один муравей… вот целых трое гусеницу тащат. Гусеница изгибается, но без особого рвения. Сопение становится громче.
— Помоги мне, только не смотри.
— Как же я помогу? На ощупь?
— У меня рук на спине нет, — огрызается будущая невеста. — Застёгивать сзади нужно. Его шили не для того, чтобы по горам лазить.
— После того как мы целовались, можно не стесняться, — мне становится смешно.
— Дура-а-а-ак, — фыркает она. — Все вы городские — наглые. Вот только как до дела дойдёт — сразу в кусты. Застёгивай уже, только не слишком пялься.
Чудо портновской мысли застёгивается сзади на крючки. Начинать следует снизу, практически от самой попы. Чуточку выше.
Кожу девушки покрывает ровный плотный загар, который приобретается исключительно на грядках и на речке, а не на южном берегу Крыма. Посередине, там, где следует находиться лифчику, спину пересекает молочно-белая, незагорелая полоска. От этой полоски в голову лезут совсем непрофессиональные мысли.
— Меня, кстати, Альберт зовут, — говорю, чтобы заполнить неловкую паузу. — Можно Алик
— Я запомнила, — отвечает невеста, — ну и момент ты выбрал для знакомства.
— Лучше поздно, чем никогда.
— Татьяна я… Таня… ты там руки-то не распускай, Алик. А то врежу.
Неудобные крючки то и дело выскакивают из рук, и пальцы время от времени касаются кожи.
— Я на работе к девушкам не пристаю, — говорю. — Не надейся.
— А после работы?
— После работы ты будешь замужем, — застёгиваю наконец маленькую пуговку на самом верху. — Готово.
Платье выглядит немного старомодным. Прямое, с высокой талией и закрытыми плечами. Хотя я ни черта не понимаю в современной свадебной моде. Может, это последний писк. Татьяна выглядит в нём чудесно.
— Что теперь?
— Теперь попробуй залезть вон на тот уступ… Не боишься?
— Смотри, сам не испугайся.
Таня ловко забирается длинный каменный «язык». За её спиной по одну сторону скалы на противоположной стороне Телепня, по другую — начинающее темнеть небо.
Достаю из футляра свою вчерашнюю покупку. Ставлю «Мир» вместо штатного «Гелиоса». Картинка в видоискателе сразу прыгает навстречу. В неё помещается всё, и «балкон» над пропастью, на котором стоит невеста, и камни, и редкие верхушки деревьев.
Держу камеру как киллер пистолет в каком-нибудь боевике. Левая рука снизу, локтем упёрта в бок. На ней весь основной вес. Правой плавно на выдохе жму на спуск. Зеркало шлёпает внутри. При длинной выдержке даже это может смазать картинку.
У меня не цифра, посмотреть результат можно будет только после проявки. Вот будет весело привезти брак, после того как весь вечер корячился.
Сажусь на одно колено в классическую «стрелковую» позу. Локоть стоит на колене в максимально устойчивой позиции. Мысль о новых джинсах, которыми сейчас ерзаю по камням, мелькает и уходит. Её вытесняет привычный азарт.
Ниже, к самой земле, нарушая все правила портретной съёмки. Только это уже не портрет, это композиция в которой облака, скалы и девушка в белом платье лишь элементы вселенской гармонии, кусочки пазла в ткани мироздания.
Мы уходим всё дальше в скалы. Таня разувается «чтоб не улететь». Её разношенные домашние тапочки слабо подходят для скалолазанья. Резиновые подошвы моих кед скользят, но я смотрю только вперёд.
— Голову выше… руку на талию… на пояс, блин, а не на задницу… пальцы вниз… замри!
Граница между передним планом и фоном выписана глубоко и чётко, как на гравюре. Никакого пошлого боке, классическая линейная перспектива. На небе появляется тонкий серп месяца, и я молюсь безымянной музе фотографии, прикрывая диафрагму и надеясь «вытащить» его в процессе печати.
Это похоже на странный ритуальный танец. Она уходит, а я догоняю. Мы понимаем друг друга всё лучше. Достаточно одного слова или одного жеста.
Темнеет с каждой минутой. Приходится постоянно пересводиться. Экспонометр несёт дичь, требуя от меня невозможного.
— Обернись на меня… подбородок ниже… замри!
Ещё ближе, и невеста в кадре становится выше, значительнее. Она — центр вселенной. Весь мир вращается сейчас вокруг неё.
— Алик! Твою мать!
Правая нога вдруг не находит опоры. Скольжу вниз, отчаянно хватаясь за пучки травы. Таня бросается ко мне и хватает за шиворот рубашки. Аккуратно ползу вперёд, вцепившись пальцами в свой «Зенит». Его мне сейчас жальче чем себя.
Буквально по сантиметру оказываюсь на узком карнизе. Оглядываюсь вокруг, и ноги сами собой подгибаются. Хочется сесть на камни и лучше за что-нибудь ухватиться для надёжности.
— Спасибо, Татьяна.
— А кто мне свадьбу снимать будет? — нервно шутит она. — Ты цел?
— Вроде да.
Отряхиваю джинсы. Зря я вчера возводил напраслину на американские рабочие штаны. Вот и мне они пригодились. И сами не порвались, и коленки целы.
Сумерки становятся густыми и плотными. Снимать уже нет смысла, да и хватит с меня на сегодня.
Таня просить высадить её с другой стороны улицы.
— Огородом пройду, — поясняет она. — Нечего перед мамкой лишний раз мелькать.