встречу Анна выглядела иначе. Илья Абрамович с улыбкой посмотрел на её скрытые под шерстяным свитером плечи. Вспомнил надорванную кофточку, оголившую белую кожу ключиц.
– Ты, Максим, напрасно так поступил, – Илья Абрамович отпил из кружки.
Чай оказался довольно крепкий, с явной примесью трав. Кажется, добавили тмин, шалфей и что-то ещё, похожее на эвкалипт. Интересное сочетание.
– Как сказали бы англичане, не стоило изображать овцу, страдающую головокружением. – Илье Абрамовичу нравилось это выражение. Точное, свежее, по-своему оригинальное. – Салли до сих пор в больнице. Это было нечестно.
– Нечестно? – переспросил Максим. Он казался спокойным. Научился держать себя в руках. Молодец. Теперь более уверенно вёл игру.
– Мне жаль твоего друга-монаха, однако у него был выбор. У вас у всех был выбор. Доржо, кажется, так его звали? – Илья Абрамович повернулся к Дмитрию.
Мальчишка молча кивнул. Он сидел сбоку, будто застрял на границе двух миров: Анна с Максимом – по левую руку, Илья Абрамович с Баникантхой – по правую. Ни на кого не смотрел. Только изредка поглядывал на сестру. За эти дни не раз умолял Илью Абрамовича позаботиться об Анне. «Что бы ни случилось, обещайте, что с ней всё будет в порядке». Илья Абрамович обещал. А он так просто словами не бросался. Знал, что при случае действительно позаботится. Нельзя же допустить, чтобы Анна вновь угодила в руки Сальникова: Константин Евгеньевич совсем не умел обращаться с девушками.
– Так вот, Доржо жил бы на горе и не знал бы горя. Молился бы своим богам. Достаточно было сказать правду. Он предпочёл молчать. И я уважаю его выбор. Доржо знал, на что идёт. А вот ты, – Илья Абрамович пальцем указал на Максима, – ты, мой друг, напал исподтишка. Разве так можно?
Максим не ответил. Мог бы напомнить о нападении на его отчима. Ведь Шахбан тогда поступил так же – ударил беднягу со спины, не попытался сперва поговорить с ним. Илья Абрамович ждал именно такого ответа, ради него и затевал разговор. Хотел, чтобы Максим перестал тешить себя своим мнимым благородством, чтобы внутренне признал своё равенство с Шахбаном или Сальниковым. Однако мальчишка просто промолчал. Молодец. Общение с ним становилось приятным. Хотя до отца, Сергея Владимировича, ему, конечно, было далеко.
Илья Абрамович допил чай, отставил чашку и вернулся к расшифрованным тетрадям, которые ему передал Шустов-младший. Открыл третью, ещё не прочитанную, и тут же, не поднимая глаз, спросил:
– Почему ты выбрал именно это место?
– Потому что сами вы никогда бы его не выбрали, – ответил Максим. Уверенно и быстро. Пожалуй, чересчур уверенно и чересчур быстро. Впрочем, он наверняка догадывался, что такой вопрос прозвучит.
Ресторанчик был дешёвый. Слишком тёмный, слишком шумный. Нарочито оформленный в тибетском стиле с преобладанием красных и жёлтых цветов. Нелепые юбочные тканые абажуры, загородки из рисовой бумаги и гипсовые маски всевозможных божеств. По углам даже стояли гипсовые монахи – пёстрые и выполненные в человеческий рост. Максим был прав, Илья Абрамович никогда бы не стал ужинать в подобном месте. Достаточно было взглянуть на его крикливую неоновую вывеску и липкое ламинированное меню.
Собственно, и сам город Илье Абрамовичу не понравился. Он здесь никогда прежде не был. Ожидал чего-то более… впечатляющего. Древний город, столица горных караванов. А на деле – сплошное убожество с претензией на исключительность. Все эти путаные улочки с мрачными арками, через которые приходилось идти склонив голову, с тупиками завалов и мощёными тропками, которые иной раз вели прямо по крыше одноэтажных домов – в щель под ногами можно было разглядеть, как в утлой лачуге сразу несколько женщин заняты шитьём или готовкой. Вдоль водных каналов ошивались лохматые собаки и полунищие горожане в вязаных шапочках. Всюду пахло благовониями, влагой и побелкой.
Впрочем, Илья Абрамович признавал, что на впечатление от города повлияла песчаная буря, задолго до заката погрузившая долину в коричневые сумерки. Окружные насаждения из деревьев, кустов и прочей растительности смягчили пылевой порыв, однако тот добрался и до центральных кварталов. Илья Абрамович был недоволен Баникантхой, который, сам толком не зная улиц, повёл их якобы кратким путём к ресторану, указанному Максимом. Им следовало ехать на машине.
– Почему именно Лех? – спросил Илья Абрамович, глядя на первую страницу открытой тетради.
– Отец тут часто бывал. Закупал товары для перепродажи в России.
– С чего ты взял?
– Доржо рассказывал.
И опять он ответил быстро, без раздумий. Правда, на этот раз его ответ прозвучал не так убедительно.
– Шустов рыскал по всей Индии. Не только в Кашмире.
– Да, – согласился Максим, – но, когда Доржо видел его в последний раз, отец направлялся именно сюда. Говорил, что его ждут незаконченные дела.
– И что с того?
– Это была последняя зацепка. Я подумал, что найду здесь отца или хоть какое-то указание, где он теперь живёт.
– И как? – Илья Абрамович посмотрел на Максима. Ждал, что прямой взгляд его смутит. Мальчишка не дрогнул. Продолжал говорить спокойным глубоким голосом:
– Ничего не нашёл. Поэтому и предложил обмен. Понял, что окончательно упёрся в тупик.
– Окончательно упёрся в тупик, – задумчиво повторил Илья Абрамович.
Обвёл взглядом всех, кто сейчас сидел за их прямоугольным столом. Бумажная скатерть с логотипом другого, судя по всему, расположенного за многие километры отсюда ресторана. Дешёвые пластиковые салфетницы и подставки для зубочисток. Илья Абрамович никогда бы такими не воспользовался. А вот Баникантха, допив чай, беззаботно схватил сразу две зубочистки – прикусив, посасывал их. Не мог сидеть спокойно. Илья Абрамович запретил ему жевать в ресторане бетель. В итоге индиец обходился таким сомнительным заменителем.
– А что там с кровью, вместо которой прольётся вода, – из зашифрованного письма?
– Эту подсказку я не понял. Возможно, отец хотел предупредить, что меня ждёт опасное дело. Дело, которое закончится кровью.
– Ну да, почему бы и нет, – усмехнулся Илья Абрамович.
Почувствовал, как у него начинает стягивать живот. Не стоило налегать на ячий сыр и момо. Или это проявилась горная болезнь? В любом случае желудок был явно чем-то недоволен. Пришлось даже ослабить ремень.
Илья Абрамович пролистал тетрадь, заметил там свою фамилию и с театральной медлительностью прочитал выхваченный фрагмент:
– «В первом приближении, когда Егоров только посвятил меня в детали, дело показалось занимательным, но едва ли стоящим чрезмерного внимания; теперь же я окончательно убедился в его исключительности». – Подмигнул Максиму. – У твоего отца был хороший слог, не находишь?
Мальчишка допивал чай. Даже не посмотрел на Илью Абрамовича. Дальше он, вернувшись к первой странице, читал молча.
Про коллекционера мы с Гаспаром ничего существенного так и не узнали. Пожалуй, наиболее ценными и по-своему исключительными оказались данные о том, что все памятники он закупал не напрямую, а через посредника – некоего Карлоса дель Кампо, плантатора, жившего на два континента, в Перу и в Испании, и в общем-то к живописи не имевшего отношения. Что же до самогó коллекционера, то Гаспар доподлинно установил его участие в немалых грузовых поставках на перуанские берега, куда он среди прочего отправлял и художественные материалы – возможно, те самые, которые использовали мастера из его приходной книги.
В дальнейшем Гаспар посвятил себя поискам сведений о Карлосе дель Кампо, для чего отправился в Перу, сумел раскопать там немало интересного в архивах. Однако найденные им материалы проливали свет исключительно на неудачную, закончившуюся полным разорением плантаторскую историю дель Кампо, а его связь с коллекционером и всеми этими якобы погибшими молодыми художниками не высветили ни в коей мере.
Ребята из «Изиды», которых Скоробогатов разрешил подключить к нашему исследованию, занимались поиском новых памятников из приходной книги, а также установлением фактов бытования уже выкупленных или просто локализованных памятников. К сожалению, за месяцы кропотливой работы они едва продвинулись. Я же в свою очередь сосредоточился на единственном выжившем художнике – Оскаре Вердехо.
Он прожил долгие двадцать пять лет с того дня, как официально опроверг свою гибель, и был обязан оставить хоть какие-то намёки на то, что с ним происходило с 1787 по 1809. Мне удалось восстановить ключевые вехи его биографии до и после этого странного, скажем так, загробного периода. Наибольшее внимание я уделил последнему году до исчезновения и первому году после возвращения. Сполна изучив некоторые из найденных писем его друзей-художников, а также воспоминания, уже в старости написанные и опубликованные его двоюродной внучкой, – Оскару в них в общей сложности уделено чуть больше двух страниц, – я убедился в главном: двадцать два года пребывания в неизвестности полностью изменили этого человека.
На преждевременных похоронах о нём говорили как о мечтателе, бесконечно талантливом, отзывчивом, жадно стремившемся показать обывателям истинную красоту мира. Оскар был близок со своей семьёй, руководил им же открытым клубом молодых живописцев. Судя по единственному из сохранившихся портретов Оскара, он был красавцем. Затем, объявившись в родной Севилье двадцать два года спустя, наш художник показал себя другим человеком. Кажется, он вообще предпочёл бы сохранить инкогнито, если бы не потребность в семейных деньгах. Оскар замкнулся, подурнел после долгих, истощивших его тело болезней. Поговаривали, что он сошёл с ума, а друзей, согласившихся вновь принять его даже в таком виде, оттолкнул неусыпной паранойей – всюду подозревал слежку и пугал близких разговорами о неизбежной каре, которая должна постигнуть его за тяжкие грехи. Да, ко всему прочему добавилась набожность, доведённая до одержимости. И больше никаких разговоров о свободе творчества. Он, судя по всему, вообще ни разу не взялся за кисть после возвращения, хотя до того с неизменным постоянством отмечался в приходной книге коллекционера.