Разумеется, каждая старая любовь герцога Германтского рано или поздно вновь оказывалась на виду: когда любовь умирала, бывшие любовницы словно переходили по наследству в салон герцогини, как прекрасные мраморные статуи, — сперва ими восхищался герцог, тоже не чуждый художественного чутья, ведь когда-то он любил их, а потому и теперь любовался чертами, которые в свое время не оценил бы без любви; и вот эти мраморные статуи бок о бок выставляли напоказ в салоне герцогини свои формы, долгое время враждебные, источенные ревностью и ссорами, а теперь наконец умиротворенные дружбой; да ведь и сама эта дружба родилась из любви, именно любовь помогла герцогу Германтскому разглядеть в его подругах достоинства, присущие каждому человеку, но заметные только любовному вожделению; поэтому бывшая любовница, превратившаяся в «прекрасного товарища», который готов для нас на что угодно, — это такое же клише, как врач или отец, который для нас уже не столько врач или отец, сколько друг. Но поначалу женщина, к которой герцог Германтский охладевал, жаловалась, устраивала сцены, чего-то требовала, вела себя бестактно и назойливо. Герцог начинал ее тихо ненавидеть. Тогда у герцогини появлялась возможность выставить на всеобщее обозрение истинные или мнимые недостатки раздражавшей его дамы. Поскольку считалось, что герцогиня добра, на нее обрушивались телефонные звонки, исповеди, слезы покинутой. Все это она безропотно выслушивала, а потом высмеивала с мужем и с близкими друзьями. Полагая, что раз уж она жалеет бедняжку, то имеет право над ней издеваться, не смущаясь даже ее присутствием, что бы та ни говорила, лишь бы насмешки соответствовали тому забавному образу, который герцог с герцогиней недавно для нее сочинили, герцогиня Германтская беззастенчиво обменивалась с мужем насмешливыми заговорщицкими взглядами.
Между тем, садясь за стол, принцесса Пармская вспомнила, что хотела пригласить в Оперу г-жу д’Эдикур, и, желая узнать, не вызовет ли это неудовольствия у герцогини Германтской, попыталась выведать ее отношение. Тут вошел г-н де Груши: поезд, на котором он ехал, сошел с рельс и час простоял на месте. Он, как мог, принес извинения. Если бы его жена была из Курвуазье, она бы умерла от стыда. Но г-жа де Груши не зря была из Германтов. Она перебила извинения мужа словами:
— Вижу, что опаздывать, даже по мелочам, вошло в вашей семье в традицию.
— Садитесь, Груши, перестаньте стесняться, — произнес герцог. — Идя в ногу со временем, я все же вынужден признать, что в битве под Ватерлоо было что-то хорошее, потому что она привела к реставрации Бурбонов, причем таким образом, что все в них разочаровались. Но вы, я вижу, истинный Нимрод[295]!
— Да, я в самом деле добыл кое-что. Завтра позволю себе послать вам, герцогиня, дюжину фазанов.
В глазах герцогини Германтской промелькнула какая-то мысль. Она настояла, чтобы г-н де Груши ни в коем случае не трудился посылать ей фазанов.
— Пулен, — обратилась она к лакею-жениху, с которым я недавно перемолвился несколькими словами, выходя из зала Эльстира, — поезжайте за фазанами его сиятельства и привезите их немедленно, потому что вы же разрешите мне, Груши, оказать кое-кому любезность, не правда ли? Нам с Базеном не съесть вдвоем дюжину фазанов.
— Но вы получите их послезавтра, это будет достаточно скоро, — заметил г-н де Груши.
— Нет, я предпочитаю завтра, — возразила герцогиня.
Пулен побелел: срывалось его свидание с невестой. Герцогиня была довольна: это ее развлекло, она ценила проявления человеческих чувств.
— Я знаю, что у вас выходной, — сказала она Пулену, — так что вы просто поменяетесь с Жоржем: он возьмет выходной завтра, а послезавтра будет работать.
Но послезавтра невеста Пулена будет занята. Выходной ему был уже ни к чему. Как только Пулен вышел из столовой, все принялись хвалить герцогиню за то, что она так добра к своим людям.
— Я просто обращаюсь с ними так, как хотела бы, чтобы обращались со мной.
— Воистину! Они могут быть довольны своим местом.
— Место как место, ничего особенного. Но кажется, они ко мне неплохо относятся. Этот юноша иногда действует мне на нервы, потому что влюблен и считает своим долгом ходить с унылым видом.
В этот момент в зал вернулся Пулен.
— В самом деле, — заметил г-н де Груши, — он как будто не умеет улыбаться. С ними надо по-хорошему, но не слишком.
— Я, право же, не слишком жестока: за целый день ему придется всего-навсего съездить за вашими фазанами, а потом быть дома и ничего не делать, только съесть свою порцию.
— Многие были бы рады оказаться на его месте, — заметил г-н де Груши, ведь зависть слепа.
— Ориана, — вступила принцесса Пармская, — на днях у меня была с визитом ваша кузина д’Эдикур, она необыкновенная умница, порода Германтов, этим все сказано, но говорят, у нее злой язычок…
Герцог устремил на жену подчеркнуто изумленный взгляд. Герцогиня Германтская разразилась смехом. В конце концов принцесса обратила на это внимание.
— Но… вы со мной не согласны?.. — с тревогой осведомилась она.
— Ваше высочество слишком добры, обращая внимание на гримасы Базена. Ну же, Базен, перестаньте намекать, будто с нашей родней что-то не так.
— Он считает ее слишком недоброй? — поспешно спросила принцесса.
— Вовсе нет, — возразила герцогиня. — Не знаю, кто сказал вашему высочеству, что у нее злой язычок. Напротив, это добрейшее существо, она отроду ни о ком не говорила плохо и никому не причинила никакого зла.
— Ах вот как, — успокоившись, произнесла принцесса Пармская, — я тоже ничего такого не замечала. Но я же знаю, как часто бывает трудно удержаться от злословия тому, кто наделен остроумием…
— Ну, этого добра у нее немного.
— Остроумия? Немного? — изумилась принцесса.
— Помилуйте, Ориана, — жалобным голосом перебил герцог, бросая налево и направо смеющиеся взгляды, — вы же слышали, как принцесса сказала, что она выдающаяся умница.
— А это не так?
— Во всяком случае, толстуха она выдающаяся.
— Не слушайте его, сударыня, он лукавит; она глупа, как гусссыыыня, — нараспев изрекла звучным, хриплым голосом герцогиня Германтская; в ней французской старины было побольше, чем в герцоге, если только он не прилагал к тому особых усилий, и нередко она этим щеголяла, но совсем в другом роде, не так, как ее муж, напускавший на себя томный вид и словно красовавшийся в кружевном жабо, а на самом деле гораздо тоньше: у нее иной раз прорезывался почти крестьянский выговор с восхитительным терпким деревенским привкусом. — Но это добрейшее существо в мире. И я даже не знаю, достаточно ли просто сказать, что она глупа. В жизни не встречала подобной особы, это уже какая-то патология, она блаженненькая, дурочка, «умственно отсталая», как в мелодрамах или «Арлезианке»[296]. Когда она здесь, я всегда гадаю, не проснется ли в ней вдруг разум, это всегда немного страшно.
Принцесса была в восторге от услышанных выражений, но вердикт поверг ее в оторопь.
— Она, как и г-жа д’Эпине, цитировала мне ваше словцо про маркиза Позу. Это было прелестно, — пролепетала она.
Герцог Германтский пересказал мне остроту. Мне хотелось ему сказать, что его брат, утверждавший, будто незнаком со мной, ждет меня нынче вечером в одиннадцать. Но я не спросил у Робера, можно ли рассказывать об этом свидании, и, поскольку то, что г-н де Шарлюс мне его чуть не навязал, противоречило тому, что он говорил герцогине, я рассудил, что тактичнее будет умолчать о нашей договоренности. — «Маркиз Поза — это неплохо, — сказал герцог, — но госпожа д’Эдикур, вероятно, не пересказала вам другое, еще более удачное словцо, которым ему ответила Ориана на днях, когда он пригласил ее на обед».
— Нет! Расскажите!
— Ну, Базен, замолчите, во-первых, это было глупо, принцесса подумает, что я дурочка почище моей простофили-кузины. И потом, не знаю, почему я ее называю кузиной. Это кузина Базена. Она мне родня, конечно, но очень дальняя.
Принцесса Пармская так и ахнула при мысли, что могла бы подумать, будто герцогиня Германтская — дурочка, и стала пылко уверять, что ничто не в силах поколебать восхищения, которое та у нее вызывает.
— И вообще, мы и так уже отказали ей в уме, а это мое выражение совершенно некстати наводит на мысль о том, что ей недостает доброты.
— Некстати! Недостает! Какое точное выражение мысли! — изрек герцог притворно ироническим тоном, а на деле приглашая восхищаться герцогиней.
— Полно, Базен, не издевайтесь над женой.
— Должен сказать вашему королевскому высочеству, — продолжал герцог, — что кузина Орианы превосходна, благородна, дородна, все что угодно, только вот… я бы сказал, что она не отличается щедростью.
— Да, знаю, она очень прижимиста, — перебила принцесса.
— Я бы не позволил себе так выразиться, но вы нашли точное слово. Это сказывается на ее домашнем укладе, особенно на кухне: готовят у нее превосходно, но экономно.
— Из-за этого выходят забавные сцены, — перебил г-н де Бреоте. — Я как-то раз заехал к Эдикур, мой дорогой Базен, когда там ожидали вас с Орианой. Приготовления шли самые пышные, как вдруг в середине дня лакей принес депешу, что вы не приедете.
— Это меня не удивляет, — вставила герцогиня: мало того, что ее нелегко было зазвать в гости, она еще и любила, чтобы об этом знали.
— Ваша кузина читает телеграмму, расстраивается, и тут же, не растерявшись, соображает, что не имеет смысла входить в излишние расходы ради такого незначительного господина, как я, и вот она зовет лакея: «Скажите повару отменить курицу», — кричит она. А вечером я слышал, как она спрашивала у дворецкого: «А остатки вчерашней говядины вы что, не подадите?»
— Впрочем, следует признать, кушанья у нее отменные, — произнес герцог, полагая, что это звучит совершенно как при старом режиме. — Не знаю дома, где бы готовили вкуснее.