Когда рождается дитя, его с восторгом
Приветствует семья… —
раннее произведение поэта, которое еще ближе к мадам Дезульер, чем к Виктору Гюго «Легенды веков»[308]. Мне совсем не хотелось смеяться над г-жой д’Арпажон; за этим столом, среди всей этой обыденности и посредственности, повергавшей меня в такое разочарование, она была первая, в чьих глазах я угадывал разум, светившийся под этим кружевным чепчиком, из-под которого выбивались вьющиеся кольцами длинные локоны, какие носили г-жа де Ремюза, г-жа де Брольи, г-жа де Сент-Олер[309] — все эти столь изысканные дамы, в своих прелестных письмах с таким знанием и так уместно цитирующие Софокла, Шиллера и «Подражание»[310], но, увы, первые стихи романтиков вызвали у них страх и усталость, неотделимые для моей бабушки от последних стихов Стефана Малларме[311].
— Госпожа д’Арпажон очень любит поэзию, — сказала герцогине Германтской принцесса Пармская, на которую произвело впечатление, с какой страстью была произнесена эта речь.
— Нет, в поэзии она ничего не смыслит, — понизив голос, возразила герцогиня, пользуясь тем, что г-жа д’Арпажон отвечала на замечание генерала де Ботрельи и была слишком поглощена своими словами, чтобы слышать шепот герцогини. — Она увлеклась литературой с тех пор, как осталась одна. Признаюсь вашему высочеству, что весь этот груз ложится на мои плечи: она приходит ко мне поплакаться всякий раз, как Базен не появляется у нее дома, то есть чуть не каждый день. Но я же не виновата, что она скучает, и не могу же я его насильно заставлять к ней ездить, хоть и рада была бы, если бы он вел себя не так легкомысленно, потому что я бы тогда видела ее пореже. Но ему с ней убийственно скучно, и в этом нет ничего удивительного. Она неплохая женщина, но вы себе не представляете, как скучна. От нее у меня каждый день такая головная боль, что приходится всякий раз принимать облатку пирамидона[312]. А все потому, что Базену вздумалось целый год обхаживать ее у меня за спиной. Притом еще этот мой лакей, который влюбился в какую-то девку и дуется на меня, почему я не прошу ее уйти ненадолго с ее столь доходной панели и не приглашаю к себе на чай! О нет, жизнь невыносима! — томно заключила герцогиня.
Герцогу Германтскому было убийственно скучно с г-жой д’Арпажон главным образом потому, что с недавних пор, как я узнал, он был любовником другой дамы, маркизы де Сюржи-ле-Дюк.
Тем временем лишенный выходного дня лакей как раз подавал угощение. И мне подумалось, что, печальный и растерянный, он с трудом исполняет эту работу: я заметил, что, поднося блюдо герцогу де Шательро, он сделал это так неловко, что локоть герцога несколько раз задел за локоть слуги. Молодой г-н де Шательро нисколько не рассердился на лакея, залившегося краской, и только глянул на него своими смеющимися голубыми глазами. Мне показалось, что его благодушие свидетельствует о доброте. Но улыбка его показалась мне слишком многозначительной, и я решил, что он, вероятно, позлорадствовал, видя разочарование слуги.
— Но, дорогая моя, в том, что вы нам говорите о Викторе Гюго, нет, знаете ли, никакого открытия, — продолжала герцогиня, обращаясь на сей раз к г-же д’Арпажон, которая тревожно к ней обернулась. — Вы же не думаете поддержать дебютанта. Все знают, что он талантлив. Мне отвратителен поздний Виктор Гюго, «Легенда веков», названий не помню. Но «Осенние листья», «Песни сумерек» — это почти всегда поэзия, истинная поэзия. Даже в «Созерцаниях», — добавила герцогиня, которой собеседники не смели противоречить, и не зря, — есть еще красивые места. Но признаюсь, что предпочитаю не рисковать и не забираться дальше «Сумерек»! И потом, в прекрасных стихах Виктора Гюго нередко заложена идея, подчас даже глубокая идея. — И герцогиня с искренним чувством, изо всех сил выделяя интонацией печальную мысль, так что она словно отрывалась от голоса, и устремив в пространство прелестный мечтательный взгляд, медленно проговорила: — Вот послушайте:
Печаль есть зрелый плод, — на слишком слабой ветке
Тяжелому плоду Бог не дает созреть[313].
Или вот:
И, горестно кривя губы в изысканной разочарованной усмешке, герцогиня устремила на г-жу д’Арпажон задумчивый взгляд прекрасных светлых глаз. Я начинал понимать эти глаза и этот низкий тягучий голос, такой резкий и полнозвучный. Эти глаза и этот голос вобрали в себя многое от комбрейской природы. Конечно, в том, как по-крестьянски неотесанно начинал звучать ее голос в иные минуты, проявлялось очень многое: глубоко провинциальное происхождение этой ветви семейства Германтов, дольше других застрявшей в своих землях, более дерзкой, неотесанной, вызывающей; а кроме того, привычка людей, воистину утонченных и остроумных, знающих, что изысканность состоит не в том, чтобы разговаривать едва шевеля губами, а еще то, что знать охотнее браталась со своими крестьянами, чем с буржуа, — все особенности, которые герцогине Германтской, занимавшей головокружительно высокое положение в свете, было легче выставлять напоказ, пуская в ход все возможные средства. Кажется, такие же голоса были у ее сестер, которых она терпеть не могла; эти сестры уступали ей в уме и замуж вышли как-то по-буржуазному, если такое наречие годится, когда речь идет о браках с захудалыми дворянами, схоронившими себя в провинции или пускай даже в Сен-Жерменском предместье, но без малейшего блеска, и голоса свои, такие же как у нее, эти сестры укротили, исправили, смягчили, насколько могли, ведь мы очень редко имеем дерзость быть оригинальными и не подражать признанным всеми образцам. Но Ориана была настолько умнее, настолько богаче, а главное, настолько больше блистала в свете, чем ее сестры, и еще в бытность свою принцессой Делом так явно задавала тон в окружении принца Уэльского, что поняла: резкий и хриплый голос составляет ее очарование, так что в свете она с этим своим голосом дерзко, не скрывая своей оригинальности, пользовалась успехом, так же как в театре — Режан[315] и Жанна Гранье, обладательницы подобных голосов (мы, разумеется, не сравниваем значения и таланта этих двух артисток), а никому не ведомые сестры обеих актрис, возможно, стеснялись такого же дара как изъяна.
Ко всем этим причинам выставлять напоказ приобретенную в родных краях оригинальность у герцогини Германтской добавлялось то, что она усвоила у любимых писателей, Мериме, Мельяка и Галеви, — почтение к «естественности», пристрастие к прозаизмам (помогавшее ей постигать поэзию) и отменно светское остроумие; все это оживляло в моих глазах общую картину. К этим влияниям у герцогини добавлялись и художественные изыски: слова она большей частью произносила так, как, по ее мнению, это принято в Иль-де-Франс, в Шампани; язык у нее был только самый чистый и прозрачный — хотя, конечно, не настолько, как у ее золовки Марсант, и все же таким словарем мог обладать какой-нибудь старинный французский писатель. И когда устаешь от современного языка, разнородного и колоритного, было так отдохновенно слушать речи герцогини Германтской, хоть и понятно было, что выразить ими удается куда меньше; а если вы оставались с ней наедине, поток ее слов струился еще сдержаннее, еще прозрачнее, и на вас нисходил почти такой покой, как будто вы слышали старинную песню. И когда я глядел на герцогиню и слушал ее, я попадал в плен неизменного, безмятежного дня, сиявшего в ее глазах, и видел, как голубое небо Иль-де-Франса или Шампани клонится ко мне наискось под тем же углом, что в глазах Сен-Лу.
Вот так разными своими ипостасями воплощала герцогиня Германтская сразу и самую старинную аристократическую Францию, и то, что наступило гораздо позже, — так, как она, могла бы одобрять и порицать Виктора Гюго при Июльской монархии герцогиня де Брольи, — и горячую любовь к той литературе, у истоков которой стояли Мериме и Мельяк. Первая ипостась нравилась мне больше второй, больше утешала в разочаровании, которое я испытал, проделав весь этот путь и прибыв в это Сен-Жерменское предместье, так отличавшееся от того, что мне представлялось, и все-таки вторая была мне больше по вкусу, чем третья. Притом что герцогиня Германтская, почти сама того не желая, была настоящей дамой из рода Германтов, ее пристрастие к Пайерону[316] и приверженность Дюма-сыну были намеренными и обдуманными. У меня были другие вкусы, поэтому, когда она говорила со мной о Сен-Жерменском предместье, то приобщала меня к литературе, а толкуя о литературе, воплощала для меня всю глупость Сен-Жерменского предместья.
Взволнованная последними стихами, г-жа д’Арпажон воскликнула:
Реликвии души во тьме пылятся тоже![317]
— Месье, попрошу вас написать это на моем веере, — сказала она герцогу Германтскому.
— Бедняжка, мне больно за нее, — сказала герцогине Германтской принцесса Пармская.
— Не печальтесь, мадам, она получила по заслугам.
— Да, но… простите, что говорю это вам, но ведь она в самом деле его любит!
— Да нет же, она на это не способна, она воображает, будто любит его, точно так же, как воображает, что процитировала Виктора Гюго, а на самом деле это стих из Мюссе. Помилуйте, — меланхолично продолжала герцогиня, — меня как никого трогает истинное чувство. Но приведу вам пример. Вчера она закатила Базену ужасную сцену. Ваше высочество, наверн