о, предполагает, будто это потому, что он ее разлюбил, что любит другую, но ничего подобного: просто он не желает рекомендовать ее сыновей в Жокей-клуб! Как вам кажется, мадам, это похоже на поведение влюбленной? Нет! Я вам больше скажу, — убежденно добавила герцогиня Германтская, — это на редкость бесчувственная особа.
Между тем во взгляде герцога Германтского, пока он слушал, как его жена с ходу рассуждает о Викторе Гюго и цитирует из него, вспыхнуло удовольствие. Даром что герцогиня часто его раздражала, в такие минуты он ею гордился. «Ориана воистину исключительная женщина. Она обо всем может поговорить, все читала. Она же не могла предугадать, что разговор зайдет о Викторе Гюго. Какой предмет ни возьми, она обо всем готова высказать мнение, она в состоянии поддержать разговор с самыми учеными собеседниками. Этот молодой человек явно покорен».
— Но оставим эту тему, — добавила герцогиня Германтская, — очень уж она каверзная. Я вам кажусь, наверно, совсем старомодной, — продолжала она, обращаясь ко мне, — знаю, сегодня любить мысли в поэзии и поэзию, в которой есть мысль, считается признаком слабости.
— Это старомодно? — переспросила принцесса, слегка содрогнувшись от непонятной новости, которой она никак не ожидала, хоть и знала, что разговор с герцогиней Германтской всегда приносит ей одно за другим эти восхитительные потрясения, этот ужас, от которого перехватывает дыхание, это неопасное изнеможение, после которых инстинктивно чувствуешь потребность принять ножную ванну в кабинке и пройтись быстрым шагом, чтобы «встряхнуться».
— Нет, что до меня, Ориана, — сказала г-жа де Бриссак, — я сержусь на Виктора Гюго не за то, что у него есть идеи, вовсе нет, а за то, что он черпает эти идеи в безобразном. В сущности, именно он приучил нас к уродству в литературе. И без того в жизни хватает уродства. Почему бы не забывать о нем хотя бы пока читаешь? Тягостные картины, от которых мы отворачиваемся в жизни, — вот что привлекает Виктора Гюго.
— Но все-таки Виктор Гюго не так реалистичен, как Золя? — спросила принцесса Пармская. При имени Золя на лице г-на де Ботрельи не шевельнулся ни один мускул. Генерал был слишком убежденным противником Дрейфуса, чтобы высказывать это при каждом удобном случае. И его благожелательное молчание всякий раз, когда речь заходила на эту тему, трогало непосвященных: так трогает деликатность священника, избегающего напоминать вам о вашем религиозном долге, или финансиста, воздерживающегося от того, чтобы рекомендовать вам то предприятие, которое он возглавляет, или силача, который ведет себя смирно и не пускает в ход кулаки.
— Я знаю, что вы в родстве с адмиралом Жюрьеном де Ла Гравьером[318], — сказала мне с понимающим видом г-жа де Варамбон, фрейлина принцессы Пармской, женщина превосходная, но ограниченная, которую когда-то порекомендовала принцессе мать герцога Германтского. Мы с ней еще ни разу слова не сказали, и в дальнейшем, как ни увещевала ее принцесса Пармская, и как я сам ни отнекивался, нам не удалось ее убедить, что я ничего общего не имею с этим адмиралом-академиком и совершенно его не знаю. Упорство, с которым фрейлина принцессы Пармской видела во мне племянника адмирала Жюрьена де Ла Гравьера, было воистину смехотворно. Но ее ошибка была всего лишь преувеличенным до нелепости образчиком множества ошибок менее грубых, более изощренных, вольных или невольных, сопровождающих наше имя на этикетке, которую присваивают нам окружающие. Помню, один друг Германтов изъявил пылкое желание со мной познакомиться и объяснил это тем, что я близко знаком с его кузиной, г-жой де Шосгро, «она прелестна, и вы ей очень нравитесь». Напрасно я, не желая вводить его в обман, уверял, что здесь какая-то ошибка, что я незнаком с г-жой де Шосгро. «Значит, вы знаете ее сестру, это все равно. Она познакомилась с вами в Шотландии». Я никогда не бывал в Шотландии и, движимый добросовестностью, безуспешно пытался убедить в этом собеседника. Сама г-жа де Шосгро сказала, что она меня знает, и сказала, вероятно, искренне, из-за путаницы, возникшей в самом начале; теперь, стоило ей меня заметить, она всегда протягивала мне руку. А круг общения, в сущности, был у нас с г-жой де Шосгро один и тот же, поэтому скромничать было совершенно бессмысленно. В буквальном смысле то, что я водил дружбу с г-жой де Шосгро, было ошибкой, но с точки зрения жизни в обществе это вполне соответствовало моему положению в свете, если можно говорить о положении в свете такого юнца, как я. Значит, то, что друг Германтов говорил мне про меня нечто, не соответствовавшее действительности, было совершенно неважно: в его представлении я со светской точки зрения не становился от этого ни выше, ни ниже. В сущности говоря, если обычно вы все делаете всерьез, жить все время в шкуре одного и того же персонажа скучно, но эта скука на мгновение рассеивается, словно вы взошли на сцену, если кто-то принял вас за другого, вообразив по ошибке, будто вы водите дружбу с дамой, которую вы на самом деле не знаете, и познакомились с ней во время дивного путешествия, которого вы никогда не совершали. Такие ошибки сами по себе хороши и придают вам значительности, если не обладают упрямой жесткостью той, которую допустила и допускала всю жизнь глупая фрейлина принцессы Пармской, навсегда тупо уверовавшая, что я родня скучному адмиралу Жюрьену де Ла Гравьеру. «Она не блещет умом, — сказал мне герцог, — и потом, плохо переносит возлияния, полагаю, что она слегка под хмельком». На самом деле г-жа де Варамбон пила только воду, но герцог любил пускать в ход свои любимые речевые обороты.
— Но Золя не реалист, мадам! Он поэт! — сказала герцогиня Германтская, вдохновляясь критическими статьями, которые прочла за последние годы и осмыслила по собственному разумению. Принцесса Пармская весь вечер словно принимала приятную умственную ванну, которую кто-то для нее все время взбалтывал, и ей казалось, что такая встряска ей крайне полезна; она отдавалась на волю парадоксов, окатывавших ее один за другим, но перед этим, самым огромным, она отпрянула, опасаясь, как бы он не сбил ее с ног. Прерывающимся голосом, чуть не задыхаясь, она выговорила:
— Золя — поэт?
— Ну да, — со смехом отозвалась герцогиня, в восторге от такого умопомрачительного эффекта ее слов. — Заметьте, ваше высочество, как он возвеличивает все, до чего касается. Вы мне скажете, что он касается только… всякой мерзости! Но он придает ей величие: любое дерьмо приобретает у него эпический размах! Это Гомер нечистот! Словцо Камбронна[319] он пишет не просто прописными, а воистину необъятными буквами.
Принцесса уже изнемогала от усталости и все-таки была в восторге, ей было необыкновенно легко и хорошо. Эти дивные обеды у герцогини Германтской, такие живительные благодаря их острой приправе, она не променяла бы и на несколько дней в Шёнбрунне[320], а это было единственное, что могло ей польстить.
— Это словцо он пишет с прописной «К», — воскликнула г-жа д’Арпажон.
— Скорее уж с прописной «Д», моя милая, — возразила герцогиня Германтская, обменявшись с мужем веселыми взглядами, в которых читалось: «Какая дура!»
— Да, кстати, — сказала она, устремив на меня смеющийся и ласковый взгляд (как образцовая хозяйка дома, она хотела блеснуть знаниями о художнике, который так меня интересовал, а заодно и мне дать возможность о нем высказаться), — кстати, — сказала она, слегка помахивая своим веером из перьев, явно сознавая в этот миг, что безукоризненно исполняет долг гостеприимства, и, чтобы не пренебречь ни одной мелочью, делая уж заодно знак, чтобы мне положили добавки спаржи под соусом со взбитыми сливками, — кстати, по-моему, Золя написал статью об Эльстире[321], том самом художнике, чьи картины вы только что смотрели, и, к слову сказать, единственные, которые я у него люблю, — добавила она. На самом деле она терпеть не могла живопись Эльстира, но считала, что все, что есть у нее в доме, бесценно. Я спросил у герцога Германтского, не знает ли он, как зовут господина в цилиндре на картине из народной жизни, явно того же самого, чей парадный портрет, висевший тут же у Германтов, относился примерно к тому же периоду, когда Эльстир еще не вполне освободился от влияний и отчасти вдохновлялся искусством Мане. «Господи боже мой, — отвечал он, — я знаю, что это кто-то знакомый, что он в своем роде неглуп, но я не в ладу с именами. Вертится на кончике языка, господин… господин… ну, неважно, забыл. Спросите у Сванна, это он уговорил герцогиню купить эти огромные картины, а она вечно слишком любезна, слишком боится огорчить людей отказом; между нами, думаю, что он провел нас за нос. Могу вам только сказать, что этот господин для Эльстира что-то вроде мецената, ввел его в моду, много раз выручал, заказывая ему картины. В благодарность — если называть это благодарностью, все зависит от ваших взглядов — он изобразил его в таком месте, где он, разряженный в пух и прах, выглядит весьма нелепо. Возможно, он важная персона и великий умник, но явно ему невдомек, в каких случаях надевать цилиндр. Среди всех этих простоволосых девиц он в своем наряде похож на провинциального нотариуса на вечеринке. Но смотрите-ка, вы этими картинами, кажется, всерьез увлекаетесь. Если бы я знал раньше, я бы что-нибудь разведал для вас. Впрочем, стоит ли лезть из кожи вон, чтобы исследовать картину господина Эльстира, как будто это „Источник“ Энгра или „Дети Эдуарда“ Поля Делароша[322]. У него мы ценим тонкую наблюдательность, это занятно, очень по-парижски, вот и все. Чтобы смотреть на эту живопись, не нужно быть эрудитом. Ясно же, это просто шутливые наброски, но следов упорного труда я не вижу. У Сванна хватило нахальства уговаривать нас, чтобы мы купили „Пучок спаржи“[323]