ностнее, чем она уверяла и даже чем ей самой казалось. — Как, ни одного выдающегося писателя? Как странно, я заметила несколько таких несуразных физиономий!
А я очень хорошо запомнил тот вечер из-за одного совершенно незначительного происшествия. Г-жа де Вильпаризи представила Блока г-же Альфонс де Ротшильд, но мой приятель не расслышал имени и, решив, что перед ним какая-то сумасбродная старуха англичанка, в ответ на пространное приветствие бывшей красавицы буркнул нечто односложное, но тут г-жа де Вильпаризи, представляя ее другому гостю, произнесла очень внятно: «Баронесса Альфонс де Ротшильд». И тут внезапно и как-то сразу в артерии Блока хлынул поток мыслей о миллионах, величии, славе, мыслей, безрассудно слипшихся в один ком, от которых у него началось что-то вроде сердечного приступа, что-то вроде кровоизлияния в мозг, и он возопил прямо перед любезной старой дамой: «Если бы я знал!» — а потом неделю не мог уснуть, до того глупо прозвучал его вопль. В этом выкрике Блока не было ничего особенно интересного, но мне он запомнился как доказательство того, что иногда в жизни под влиянием необычайно сильного чувства человек говорит то, что думает.
— Мне кажется, что госпожа де Вильпаризи в нравственном смысле… небезупречна, — вставила принцесса Пармская, зная, что к тетке герцогини не принято ездить, и после того, что говорила о маркизе сама герцогиня, рассудив, что о ней дозволено говорить без церемоний. Но герцогиня Германтская, судя по всему, этого не одобрила, и тогда она добавила:
— Но при таком уме всё это уже не столь важно.
— Вы, так же как и все остальные, составили себе о моей тетке совершенно превратное мнение, — отвечала герцогиня. — Точно то же самое не далее как вчера говорил мне Меме. — Она покраснела, глаза ей затуманило какое-то неведомое мне воспоминание. Я предположил, что г-н де Шарлюс просил ее отменить посланное мне приглашение, ведь передал же он через Робера просьбу, чтобы я к ней не ходил. Еще раньше мне показалось, что, когда герцог в какой-то момент непонятно почему покраснел, упомянув о своем брате, это было вызвано какой-то другой причиной. — Бедная тетя! За ней так и останется репутация старорежимной дамы, блистательно умной и безудержно распутной. Ум у нее донельзя буржуазный, основательный, нудный; она, пожалуй, сойдет за покровительницу искусств, иными словами, она была любовницей великого художника, но он никогда не мог от нее добиться понимания того, что такое картина; а что до ее жизни, тетя никогда не была порочной: она была создана для брака, рождена для семейной жизни, и хоть ей не удалось удержать при себе мужа, который, кстати, был изрядной скотиной, но все свои романы она принимала настолько всерьез, как будто это были законные брачные узы, с теми же приступами обидчивости, с теми же вспышками гнева, с той же верностью. Заметьте, что такие отношения часто бывают самыми искренними, и, в сущности, безутешных любовников на свете больше, чем безутешных мужей.
— И все-таки, Ориана, взять хотя бы вашего деверя Паламеда, о котором вы только что говорили: ни одна любовница и не мечтала, чтобы ее оплакивали, как бедную госпожу де Шарлюс.
— Ах, ваше высочество, — возразила герцогиня, — разрешите мне не совсем с вами согласиться. Не все мечтают, чтобы их оплакивали одинаково, у всех свои предпочтения.
— И все-таки, с тех пор как она умерла, он ее воистину обожествил. Правда, иногда мы делаем для усопших то, чего никогда не сделаем для живых.
— Для начала, — заметила герцогиня Германтская мечтательным тоном, составлявшим контраст с ее насмешливым замыслом, — мы идем на их похороны, чего никогда бы не сделали, будь они живы! — Герцог Германтский с хитрым видом посмотрел на г-на де Бреоте, словно приглашая его оценить остроумие герцогини. — Но в конце концов, признаюсь чистосердечно, — продолжала герцогиня Германтская, — я бы хотела, чтобы любимый человек оплакивал меня не так, как мой деверь.
Лицо герцога омрачилось. Он не любил, чтобы жена судила о людях легковесно, а в особенности о г-не де Шарлюсе. «Вы придираетесь. Своей скорбью он всем нам преподал урок», — надменно произнес он. Но герцогиня, имея дело с мужем, вела себя отважно, как укротительница диких зверей или человек, который живет бок о бок с сумасшедшим и не боится его раздражать.
— Ну уж нет, знаете, он, может, и преподал нам урок, ходит каждый день на кладбище и рассказывает ей, сколько гостей у него было к обеду, скорбит о ней дальше некуда, но скорбит как по кузине, или бабушке, или сестре. Мужья так себя не ведут. Правда и то, что они оба святые, и это сообщает его трауру еще большую необычность. — Герцог, в ярости от ее болтовни, навел на нее страшный и неподвижный взгляд двух зрачков, похожих на пистолетные дула. — Я о Меме худого слова не скажу, он, между прочим, сегодня вечером был занят, — продолжала герцогиня, — я признаю, что он прекрасный человек, обаятельный, деликатный, сердечный, как мало кто среди мужчин. Меме воистину мягкосердечен по-женски!
— Вы говорите глупости, — поспешно перебил герцог Германтский, — в Меме нет ни капли женственности, он мужествен как никто.
— Но я и не имею в виду, что он женственный. Вы бы хоть слушали, что я говорю, — возразила герцогиня. — Как только мужу померещится, что покусились на его брата… — добавила она, повернувшись к принцессе Пармской.
— Это так мило, просто восхитительно. Что может быть лучше, чем взаимная любовь двух братьев, — отозвалась принцесса Пармская теми самыми словами, какие произнесли бы многие люди из народа, потому что принадлежность к королевской семье, принадлежность по крови, ничуть не мешает мыслить вполне простонародно.
— Раз уж заговорили о вашей семье, Ориана, — продолжала принцесса, — я видела вчера вашего племянника Сен-Лу; по-моему, он хотел попросить вас об услуге.
Герцог Германтский нахмурил юпитерову бровь. Когда ему не хотелось оказать какую-нибудь услугу, он предпочитал, чтобы его жена тоже за это не бралась, зная, что выйдет все то же самое и что люди, к которым обратится герцогиня за помощью, запишут эту помощь на общий счет их семьи, точно так же, как если бы просьба исходила от одного мужа.
— Почему он сам меня не попросил? — сказала герцогиня. — Вчера он провел здесь часа два, и, господи, до чего с ним было скучно! Он был бы не глупей других, если бы ему, как другим светским людям, хватило ума не строить из себя умника. Но этот налет учености — просто ужас. Старается ловить все то, что носится в воздухе… и чего он не понимает. И говорит о Марокко, это невыносимо.
— Он не хочет туда возвращаться из-за Рашели, — заметил принц де Фуа.
— Но ведь они расстались? — перебил г-н де Бреоте.
— Не очень-то они расстались, судя по тому, что я ее застал позавчера у Сен-Лу в гарсоньерке, и непохоже было, чтобы они ссорились, уверяю вас, — ответил принц де Фуа, обожавший распространять любые слухи, которые могли бы расстроить брак Робера, хотя, скорее всего, принца вводило в заблуждение то, что этих двоих, несмотря на то что их союз и в самом деле уже распался, иногда еще тянуло друг к другу.
— Эта Рашель рассказывала мне о вас, я ее встречаю иной раз с утра на Елисейских Полях, ветреная особа, как у вас говорят, дама полусвета, если хотите, или дама с камелиями[328], в переносном смысле, разумеется. — Так говорил мне принц Фон, старавшийся показать, что разбирается во французской литературе и в тонкостях парижской жизни.
— Да-да, насчет Марокко… — воскликнула принцесса, внезапно уловив суть дела.
— Какие у него могут быть просьбы насчет Марокко? — сурово изрек герцог Германтский. — В этой сфере Ориана совершенно бессильна, и ему это известно.
— Он полагает, что изобрел одну стратегию, — продолжала герцогиня, — но он про все что угодно говорит какими-то немыслимыми словами, даром что в письмах у него кляксы. Вчера сказал, что ел божественную картошку и снял божественную ложу бенуара.
— Он говорит на латыни, — добавил герцог.
— Как это на латыни? — спросила принцесса.
— Честное слово! Ваше высочество, Ориана подтвердит вам, что я не преувеличиваю.
— А как же, сударыня, вчера он выпалил одним духом, как одно слово: «Не знаю другого столь же трогательного примера „Sic transit gloria mundi“». Я сумела привести ее вашему высочеству, потому что мы расспросили десятка два знакомых, призвали на помощь «лингвистов» и в конце концов установили, что он такое сказал, но Робер произнес это без запинки, мы едва успели разобрать, что там внутри латынь, он был как персонаж «Мнимого больного»[329]! И все это по поводу смерти австрийской императрицы[330]!
— Бедняжка, — воскликнула принцесса, — такая чудесная женщина!
— Да, — согласилась герцогиня, — слегка сумасбродная, слегка безрассудная, но очень славная, очень любезная и милая сумасбродка, только я никогда не понимала, почему бы ей не купить такую вставную челюсть, чтобы она держалась на месте, а то, бывало, не успеет она договорить фразу до конца, как челюсть падает, и, чтобы ее не проглотить, бедняжке приходилось замолкать на полуслове.
— Мне о вас говорила эта Рашель, она сказала, что миляга Сен-Лу вас обожает, любит даже больше, чем ее, — сказал мне багроволицый принц Фон, по-людоедски поглощая обед и скаля в непрестанном смехе все зубы до единого.
— Но тогда она, вероятно, ко мне ревнует и терпеть меня не может, — отозвался я.
— Ничуть, она наговорила о вас массу добрых слов. А вот если бы принц де Фуа любил вас больше своей любовницы, та бы вас, вероятно, ревновала. Не понимаете? Поедемте домой вместе, я вам все объясню.
— Не могу, я к одиннадцати еду к господину де Шарлюсу.
— Вот как, он вчера прислал мне приглашение приехать к нему сегодня на обед, но не позже без четверти одиннадцати. Если вы к нему собираетесь, проедемся со мной хотя бы до Французского театра, вы окажетесь на периферии, — сказал принц, уверенный, по-видимому, что это значит «поблизости» или «в центре».