— Мебель ампир не очень удобна, — робко заметила принцесса.
— Не очень, — признала герцогиня и тут же с улыбкой возразила: — Но мне нравится сидеть на этих неудобных стульях красного дерева, обтянутых гранатовым бархатом или зеленым шелком. Я люблю это неудобство воинов, для которых мыслимо только курульное кресло и которые посреди большой гостиной составляют крест-накрест ружья и швыряют в груду лавровые венки. Уверяю вас, что у принцев Йенских никто ни на миг не задумывается, удобно ли ему сидеть, когда видит перед собой долговязую девку Победу на фреске, украшающей стену. Муж скажет, что я негодная роялистка, но я совсем не благонамеренная особа, вы же знаете, и уверяю вас, что у них начинаешь любить все эти «Н», всех этих пчел[341]. Господи, при королях мы так долго были не очень-то избалованы в смысле славы, а все эти воины добывали столько корон, что вешали их на подлокотники кресел, и, по-моему, в этом есть известный шик! Вашему высочеству надо бы…
— Господи, как хотите, — сказала принцесса, — но мне кажется, это будет нелегко.
— Вот увидите, ваше высочество, все устроится превосходно. Они прекрасные люди, и неглупые. Мы к ним водили госпожу де Шеврез, — добавила герцогиня, зная силу примера, — она была в восторге. Их сын даже весьма приятный молодой человек… Сейчас я скажу что-то несколько неподобающее, — добавила она, — но у него такая спальня и, главное, такая кровать, где бы мне страшно хотелось спать… без него! А еще более неподобающе то, что однажды я его видела в постели, когда он болел. Рядом с ним на краю кровати растянулась длинная очаровательная сирена, изваяние с перламутровым хвостом, а в руке она сжимала что-то вроде лотосов. Уверяю вас, — продолжала герцогиня, не сводя с принцессы нежного, пристального и проникновенного взгляда и замедляя темп речи, чтобы еще больше подчеркнуть слова, словно по мановению длинных выразительных рук вылетавшие одно за другим из ее красивых, капризно сложенных губ, — уверяю вас, рядом со всеми этими пальметтами и золотой короной зрелище было волнующее, ни дать ни взять «Юноша и смерть» Гюстава Моро (вашему высочеству, конечно, известен этот шедевр).
Принцесса Пармская, даже имени художника не знавшая, энергично закивала головой и страстно улыбнулась, демонстрируя восхищение этой картиной. Но энергичная мимика не могла заменить огонька, который не загорается у нас в глазах, когда мы не знаем, о чем с нами говорят.
— Он красавец, надо полагать? — спросила она.
— Нет, он похож на тапира. Глаза, как у королевы Гортензии[342], глядят исподлобья. Но он, вероятно, решил, что мужчине смешно подчеркивать подобное сходство, так что все это незаметно благодаря восковым щекам, из-за которых он похож на мамлюка. Чувствуется, что полотер приходит к нему ежедневно. Но Сванн, — добавила она, возвращаясь к кровати юного герцога, — был потрясен сходством между этой сиреной и «Смертью» Гюстава Моро. Впрочем, — добавила она, ускоряя темп, но по-прежнему храня серьезность, чтобы было смешнее, — ничего удивительного, у юноши был насморк, но теперь он в добром здравии.
— Говорят, он сноб? — осведомился г-н де Бреоте неприязненным и сварливым тоном, явно ожидая на свой вопрос точного ответа, словно спросил: «Говорят, что у него на правой руке четыре пальца, это так и есть?»
— Бо-оже мой, не-ет, — с нежной снисходительной улыбкой отозвалась герцогиня Германтская. — Ну, может, самую капельку, с виду, ведь он очень молод, но меня бы удивило, будь он в самом деле снобом, потому что он умен, — добавила она, словно, по ее мнению, снобизм был полностью несовместим с умом. — Он остроумный, иногда забавный, — сказала она, досмеиваясь с видом знатока и гурмана, будто признавать за кем-нибудь остроумие полагается непременно с веселым видом или будто именно сейчас ей вспомнились остроты герцога Гвасталльского. — Впрочем, поскольку он не принят в свете, ему и негде упражняться в снобизме, — заключила она, не принимая в расчет, что ее слова не прибавят принцессе Пармской желания посетить этот дом.
— Вот не знаю, что скажет принц Германтский, если узнает, что я у нее была, ведь он ее зовет «госпожа Йена».
— Да что вы, — воскликнула герцогиня с необыкновенной горячностью, — вы же знаете, это мы уступили Жильберу (сегодня она в этом горько раскаивалась!) целый салон для игры в карты в стиле ампир, великолепный, доставшийся нам от Кью-Кью[343]! Здесь у нас не было места, хотя мне кажется, что у нас он выглядел лучше, чем у него. Это изумительный гарнитур, наполовину этрусский, наполовину египетский…
— Египетский? — переспросила принцесса, которой слово «этрусский» мало что говорило.
— Ну да, понемногу того и другого, нам об этом рассказывал Сванн, он мне все объяснил, вы же знаете, я жалкая невежда. И потом, в сущности, ваше высочество, нужно понимать, что Египет в стиле ампир не имеет никакого отношения к настоящему Египту, а эти их римляне — к римлянам, а Этрурия…
— Неужели! — сказала принцесса.
— Нет, правда, это как то, что называли костюмом эпохи Людовика XV во время Второй империи, во времена молодости Анны де Муши или матери нашего дорогого Бригода[344]. Вот только что Базен говорил с вами о Бетховене. На днях нам играли одну его пьесу, кстати, очень красивую, немного холодноватую, там есть русская тема[345]. Как трогательно, что он думал, будто это русская тема. И точно так же китайские художники воображали, будто копируют Беллини. Кстати, даже в одной и той же стране каждый раз, когда кто-нибудь взглянет на какое-нибудь явление по-новому, остальные ровным счетом ничего не видят из того, что он им показывает. Чтобы научиться это замечать, им каждый раз нужно лет сорок, не меньше.
— Сорок лет! — испуганно воскликнула принцесса.
— Ну да, — подхватила герцогиня, с помощью интонации все больше и больше оттеняя свои слова тем, что в напечатанном тексте мы бы назвали курсивом (и при этом почти слово в слово воспроизводя мысль, которую я недавно перед ней развивал), — это как первая человеческая особь на свете, удаленная от другой особи, которая еще не родилась, хотя позже ее виду предстоит всемерно размножиться, причем эта особь наделена каким-то таким чувством, которым род человеческий еще не владеет. Себя я в пример привести не могу: я, наоборот, всегда любила все интересное в самом его начале, когда оно еще поражает новизной. Но вот на днях я была с великой княгиней[346] в Лувре, и мы проходили мимо «Олимпии» Мане. Теперь уже она никого не удивляет. Это все равно что Энгр! А ведь я сколько копий переломала за эту картину, притом что я ее вовсе и не люблю, но конечно, ее создал мастер. Хотя в Лувре она, может быть, не вполне уместна.
— Как поживает великая княгиня? — спросила принцесса Пармская, которой тетка царя была неизмеримо ближе, чем натурщица Мане.
— О, мы с ней о вас говорили. В сущности, — продолжала герцогиня, которой была дорога ее мысль, — на самом деле прав мой деверь Паламед, утверждающий, что нас всегда отделяет от другого человека стена чужого языка. И о Жильбере это можно сказать как ни о ком другом. Если вам вздумается съездить в гости к принцам Йенским, вы, с вашим умом, не станете соразмерять ваши поступки с тем, что может о них подумать этот бедняга: он милейшее, невинное существо, но мыслит устаревшими понятиями. Кажется, мне по духу и по крови ближе мой кучер или мои лошади, чем Жильбер, который то и дело напоминает всем, как думали при Филипе Смелом или при Людовике Толстом[347]. Вообразите, когда он гуляет в деревне, он с добродушным видом отстраняет крестьян со своего пути тростью со словами: «Посторонитесь, вилланы!» Когда он со мной говорит, я, в сущности, так же удивляюсь, как если бы ко мне обратилась простертая статуя со старинного готического надгробья. Конечно, эта ожившая каменная глыба — мой кузен, но на меня он наводит страх, и я только о том и думаю, что ему самое место в Средневековье. Хотя, с другой стороны, признаю, что он никогда никого не убивал.
— Я как раз недавно обедал с ним у госпожи де Вильпаризи, — сказал генерал без улыбки и никак не отзываясь на шутки герцогини.
— А Норпуа там был? — осведомился принц Фон, ни на миг не забывавший об Академии моральных наук.
— Был, и даже говорил о вашем императоре, — отозвался генерал.
— Говорят, император Вильгельм очень умен, но живопись Эльстира ему не нравится. Я это ему не ставлю в упрек, — уточнила герцогиня, — я разделяю его точку зрения. Хотя Эльстир написал с меня прекрасный портрет. Ах, вы его не видели? Он не особенно похож, но заслуживает внимания. И позировать ему интересно. Меня он изобразил чуть не старухой. Подражание «Регентшам приюта для престарелых» Хальса[348]. Вы, я думаю, знаете это божественное, по любимому выражению моего племянника, полотно, — сказала герцогиня, обернувшись ко мне и слегка поигрывая веером из черных перьев. Она сидела прямая как струна, горделиво откинув голову назад: мало того, что она всегда была гранд-дамой, она еще и слегка играла гранд-даму. Я сказал, что когда-то ездил в Амстердам и Гаагу, но время у меня было ограничено, и чтобы не смешивать все воедино, в Гарлем я не поехал[349].
— Ах, какой музей в Гарлеме! — воскликнул герцог Германтский. Я сказал, что он, наверно, восхищался «Видом города Дельфта» Вермеера[350]. Но познания герцога были не столь велики, как его гордыня. Поэтому он ограничился тем, что, как всякий раз, когда с ним говорили о картине в музее или в Салоне, которой он не помнил, самодовольно произнес: «Если это стоит видеть, я это видел».