— Как, вы ездили в Голландию и не побывали в Гарлеме? — воскликнула герцогиня. — Да будь у вас хотя бы четверть часа, увидать картины Хальса — это нечто необыкновенное. Я бы даже сказала, что, если бы они были выставлены на улице, а вы проезжали мимо на империале трамвая, и то надо было бы глядеть на них во все глаза. — Это замечание меня потрясло: оно подразумевало полное непонимание того, как формируются в нас художественные впечатления, как будто наш глаз не более чем простое записывающее устройство, изготовляющее моментальные снимки.
Герцог Германтский был доволен, что его жена с таким знанием дела говорит со мной на интересующие меня темы; он любовался ее знаменитой осанкой, слушал то, что она говорила о Франсе Хальсе, и думал: «О чем бы ни зашла речь, она на этом собаку съела. Мой юный гость наверняка чувствует, что перед ним гранд-дама былых времен в полном смысле слова и что в наши дни ей нет равных». Такими они мне теперь предстали оба, когда я извлек их из имени Германт, внутри которого, как я воображал, они жили своей непостижимой жизнью; теперь они были такими же, как все, только слегка отсталыми по сравнению со своими современниками, но отсталыми по-разному: у них, как во многих других семействах Сен-Жерменского предместья, жена ухитрилась задержаться в золотом веке, а мужу не повезло, он угодил в менее благоприятные времена, так что она жила при Людовике XV, а он при помпезном Луи-Филиппе. То, что герцогиня Германтская оказалась такой же, как другие женщины, сперва меня разочаровало, но потом, в силу обратной реакции и с помощью изобилия прекрасных вин, обернулось восторгом. Какой-нибудь Дон Хуан Австрийский, какая-нибудь Изабелла д’Эсте[351], живущие, как нам представляется, в мире имен, имеют так же мало отношения к мировой истории, как сторона Мезеглиза к стороне Германта. Вероятно, на самом деле Изабелла д’Эсте была совершенно незначительная принцесса, — такие при дворе Людовика XIV не удостаивались никакого особого ранга. Но нам она кажется существом необыкновенным, а значит, ни с кем не сравнимым, и мы не можем вообразить ее менее великой, чем король: нам представляется, что ужин в обществе Людовика XIV представляет весьма умеренный интерес, а вот окажись мы каким-то чудом в обществе Изабеллы д’Эсте, мы бы сподобились своими глазами увидать во плоти героиню романа. Но, всмотревшись в Изабеллу д’Эсте, терпеливо пересадив ее из этого феерического мира в мир истории, убедившись, что ни в ее жизни, ни в мыслях нет ничего таинственного и нездешнего, ничего, что когда-то навеяло нам ее имя, и примирившись наконец с нашим разочарованием, мы испытываем бесконечную благодарность этой принцессе за то, что ее знания о живописи Мантеньи немногим уступали познаниям г-на Лафнетра[352], которыми мы до сих пор пренебрегали и, как сказала бы Франсуаза, «ни во что их не ставили». А когда я сначала взобрался на недосягаемые высоты имени Германт, затем спустился по склону, ведущему внутрь, в жизнь герцогини, и обнаружил там вполне знакомые имена — Виктора Гюго, Франса Хальса и, увы, Вибера[353], — я удивился, как удивляется путешественник, который, воображая, насколько своеобразные нравы царят в какой-нибудь дикой долине Центральной Америки или Северной Африки, учитывая и географическую удаленность, и причудливость разнообразной флоры, и наконец, преодолев заслон гигантских алоэ или манцинелл, обнаруживает местных жителей, которые (иногда прямо перед руинами римского театра и колонной, посвященной Венере), почитывают «Меропу» или «Альзиру»[354]. Вот так же, вдали от известных мне образованных буржуазных дам, не имея с ними ничего общего, бесконечно выше их по положению в обществе, герцогиня Германтская силилась овладеть — без малейшей корысти, без малейших амбиций — той культурой, которая низведет ее до уровня тех, с кем она даже никогда не познакомится, и усилия эти были достойны похвалы и, пожалуй, трогательны, поскольку совершенно бесполезны, все равно что доскональное знание финикийской древности у врача или политика.
— Я бы могла показать вам одно его прекрасное полотно, — любезно сказала мне герцогиня Германтская, имея в виду Хальса, — некоторые утверждают, будто это его лучшая картина, я унаследовала ее от немецкого кузена. К сожалению, она считается «ленным владением» и хранится в замке; вы не знаете этого выражения? Я тоже, — добавила она, потому что любила пошутить над старинными обычаями (ей это казалось признаком современных взглядов), которым тем не менее бессознательно и упорно следовала. — Я довольна, что вы видели моих Эльстиров, но мне было бы еще приятнее, если бы я могла порадовать вас созерцанием моего Хальса, не будь он «ленным владением».
— Знаю, — заметил принц Фон, — это от эрцгерцога Гессенского.
— Верно, его брат женился на моей сестре, — сказал герцог Германтский, — кстати, его мать была кузиной матери Орианы.
— Что же касается господина Эльстира, — добавил принц, — позволю себе заметить, что сам не имею мнения о его картинах, я их не знаю, но император его ненавидит, и, по-моему, это нельзя ему ставить в упрек. Император отменно умен.
— Да, я два раза обедала вместе с ним, раз у моей тетки Саган, другой раз у тетки Радзивилл, и должна сказать, я нашла его занятным. Он далеко не прост! Но есть в нем что-то забавное, «ненатуральное», — сказала она, подчеркнув голосом последнее слово, — как зеленая гвоздика, что-то такое, что меня удивляет и ужасно мне не нравится: непонятно, что это на самом деле, но правильней было бы, если бы этого не было. Надеюсь, я вас не слишком «шокирую»?
— Император неслыханно умен, — продолжал принц, — он страстно любит искусство, о произведениях искусства он судит в каком-то смысле с безошибочным вкусом и никогда не ошибается; прекрасное он распознает сразу: оно вызывает у него ненависть. Если что-нибудь кажется ему отвратительным, можно не сомневаться, это превосходная вещь. (Все усмехнулись.)
— Вы меня успокоили, — сказала герцогиня.
— Мне бы хотелось сравнить императора, — продолжал принц, — с одним стариком археолóгом (принц не знал, что в этом слове ударение на первое о, и говорил не «археóлог», а «археолóг») у нас в Берлине. Этот старый археолóг плачет при виде древних ассирийских памятников. Но если это современная подделка, а не настоящая древность, он не плачет. Поэтому если нужно установить подлинность находки, ее несут старому археолóгу. Если он плачет, ее покупают для музея. Если глаза его остаются сухими — предмет отсылают обратно и обвиняют продавца в фальшивке. И каждый раз, когда обедаю в Потсдаме, я запоминаю все произведения, о которых император говорит: «Принц, это вы должны увидеть, это гениальная вещь», чтобы ни в коем случае туда не ходить, а когда он гневно обрушивается на какую-нибудь выставку, я спешу ее посмотреть как можно скорее.
— Норпуа не поддерживает сближение между Англией и Францией? — спросил герцог Германтский.
— Какая вам разница? — раздраженно и в то же время с хитрецой возразил принц Фон, который англичан терпеть не мог. — Англичане такие клупые. Уж я знаю, военной силой они вам не помогут. Представление о них дает клупость их генералов. Один мой друг недавно беседовал с Бота, знаете, вождем буров[355]. Тот ему говорил: «Это не армия, а ужас. Хотя в общем я люблю англичан, но сами подумайте: я ведь простой мушик, и я лупил их во всех сражениях. А в последний раз у противной стороны было в двадцать раз больше солдат, чем у нас, я только потому начал бой, что у меня не было другого выхода, — и все равно мне удалось взять две тысячи пленных! Ладно еще, что я командовал мушиками, но, если этим дуракам придется помериться силами с настоящей европейской армией, страшно подумать, чем это для них кончится! Да о чем говорить, если их король, которого вы знаете не хуже меня, слывет в Англии великим человеком!»
Я не вслушивался в эти истории, напоминавшие те, что г-н де Норпуа рассказывал моему отцу; они не давали никакой пищи моим любимым мечтам; а если бы и давали, то пища должна была быть весьма возбуждающей, чтобы разбередить мне душу теперь, пока я сидел в гостиной, чувствуя себя так, словно это был уже не я, а моя оболочка, моя красивая прическа, моя манишка, и, конечно, я был бесконечно далек от всего, что по-настоящему радовало меня в жизни.
— Нет, я с вами не согласна, — возразила герцогиня Германтская, находившая, что немецкому принцу не хватает такта, — по-моему, король Эдуард прелесть, он такой простой и гораздо тоньше, чем может показаться. А королева даже сейчас все еще красавица, каких мало.
— Но, госпоша герцогиня, — возразил принц, в раздражении не замечая, что навлек на себя неудовольствие, — как бы то ни было, будь принц Уэльский частным лицом, таким, как все, от него бы поспешили отделаться во всех кругах общества и никто бы ему руки не подал. Королева прелестна, но она слишком пресная и ограниченная женщина. И вообще, есть что-то непристойное в этой королевской чете, существующей буквально за счет своих подданных: тучные еврейские банкиры оплачивают их расходы в обмен на титул баронета. Это напоминает мне болгарского принца…
— Он наш кузен, — заметила герцогиня, — он остроумен.
— Он и мой кусен тоше, — отозвался принц, — но это еще не повод считать его порядочным человеком. Нет, вам нужно сближаться с нами, таково величайшее желание императора, но он хочет, чтобы это шло от сердца; он говорит: я не хочу галантных поклонов, я хочу сердечного рукопожатия! Тогда вы будете непобедимы. Это было бы полезнее, чем сближение с англичанами, о котором хлопочет господин де Норпуа.
— Я знаю, вы с ним знакомы, — сказала мне герцогиня Германтская, вовлекая меня в общую беседу. Я вспомнил, как г-н де Норпуа утверждал, будто я хотел поцеловать ему руку, и подумал, что он, скорее всего, рассказал эту историю герцогине, и уж во всяком случае наверняка говорил обо мне неодобрительно, не зря же, несмотря на дружбу с моим отцом, о