н без колебаний выставил меня на посмешище; поэтому я поступил не так, как полагается светскому человеку. Светский человек сказал бы, что терпеть не может г-на де Норпуа и не скрыл своей неприязни; он бы это сказал, чтобы все подумали, что посланник нарочно о нем злословил, что он обиделся и оболгал его в отместку. А я, наоборот, сказал, что мне кажется, будто, к моему огромному сожалению, г-н де Норпуа меня недолюбливает. «Вы глубоко заблуждаетесь, — возразила герцогиня. — Он вас очень любит. Спросите хоть у Базена: я, может быть, слыву чересчур любезной, но он-то не таков. Он скажет вам, что Норпуа говорил о вас с такой симпатией, как ни о ком другом. А недавно он хотел поспособствовать тому, чтобы вам предложили прекрасную должность в министерстве. Он узнал, что вы болеете и не сможете принять эту должность, поэтому он из деликатности даже не поделился своим добрым намерением с вашим отцом, которого он бесконечно ценит». Г-н де Норпуа был последним человеком, от которого я мог ожидать услуги. Разумеется, многие, как я, поддавались на его внешность святого Людовика, вершащего правый суд под сенью дуба, на слишком уж мелодичный тембр его голоса, при всяком удобном случае звучавшего так умильно, и, узнавая, как над ними насмехался и даже злословил о них за глаза человек, говоривший с ними так сердечно, возмущались его вероломством. Он и в самом деле часто злословил. Но это не мешало ему сочувствовать людям, хвалить тех, кого он любил, и радоваться, когда удавалось показать, как он рад им услужить.
— Впрочем, меня не удивляет, что он вас ценит, — сказала герцогиня, — ведь он умен. И я прекрасно понимаю, — продолжала она уже для всех, имея в виду намечавшийся брак, о котором мне было неизвестно, — что ему уже не слишком интересно с моей теткой, и он не видит смысла в том, чтобы жениться на ней, своей давней любовнице. Тем более, думаю, она уже давно ему не любовница, потому что с годами все больше впадает в ханжество. Норпуа, как Вооз[356], может сказать словами Виктора Гюго: «От ложа мужнего ты взял ее, творец, и на твоем она теперь почиет ложе». В самом деле, моя бедная тетя похожа на художников-авангардистов, которые всю жизнь поносили Академию, а на склоне лет сами основывают свою маленькую академию, или на священников-расстриг, выдумавших себе персональную религию. Стоило ли надрываться, стоило ли отрекаться от сана? И кто знает? — задумчиво добавила герцогиня. — Может быть, она уже думает о вдовстве. А что может быть печальнее, чем вдовство, не дающее права на траур?
— Ну, если госпожа де Вильпаризи станет госпожой де Норпуа, наш кузен Жильбер, наверно, будет безутешен, — заметил генерал де Сен-Жозеф.
— Принц Германтский очарователен, но он в самом деле чересчур озабочен вопросами происхождения и этикета, — сказала принцесса Пармская. — Я провела у него в деревне два дня, пока принцесса, к сожалению, была больна; со мной была Малютка (это было прозвище, данное г-же д’Юнольстен за ее толщину). Принц дожидался меня у крыльца, подал руку и притворился, будто не видит Малютку. Мы поднялись на второй этаж, и у входа в гостиные он сказал: «А, здравствуйте, госпожа д’Юнольстен» (с тех пор как она разъехалась с мужем, он ее иначе не называет): он притворился, будто только что заметил Малютку, чтобы подчеркнуть, что не стал бы встречать ее внизу.
— Это меня ничуть не удивляет. Излишне вам говорить, — произнес герцог, считавший себя человеком крайне современным, равнодушным к происхождению и даже республиканцем, — что я разделяю далеко не все взгляды моего кузена. Возможно, вы догадываетесь, сударыня, что чуть не во всех вопросах мы так же сходимся, как день и ночь. Но должен сказать, что, если бы моя тетка вышла замуж за Норпуа, я в кои-то веки согласился бы с Жильбером. Чтобы дочь Флоримона де Гиза[357] вступила в такой брак, это было бы курам на смех, просто слов нет. — Это последнее замечание герцог обычно произносил в середине предложения и совершенно некстати. Но он постоянно испытывал потребность его добавлять, а иногда, не найдя ему другого места, вклеивал его в самый конец высказывания. Кроме всего прочего, оно было ему нужно, казалось, для ритма фразы. — Хотя заметьте, — добавил он, — что Норпуа — почтенный дворянский род, принадлежит к отменному обществу, с прекрасными корнями.
— Позвольте, Базен, зачем вы смеетесь над Жильбером, если говорите то же самое, что он? — возразила герцогиня Германтская, для которой, точно как для принца и герцога, благородство людей, как благородство вин, состояло в древности происхождения. Но в ней было меньше искренности, чем в ее кузене, и больше хитрости, чем в муже; в разговоре она старалась не изменять германтскому остроумию и, даром что на деле чтила превыше всего положение в обществе, на словах выражала к нему презрение.
— Но разве между вами нет никакого родства? — спросил генерал де Сен-Жозеф. — Мне сдается, Норпуа был женат на даме из рода Ларошфуко.
— Нет, по этой линии никакого родства, она из ветви герцогов де Ларошфуко, а моя бабушка из герцогов де Дудвилей. Она родная бабка Эдуара Коко, самого мудрого члена семьи, — ответил герцог, имевший несколько поверхностное представление о мудрости, — и эти ветви не соединялись со времен Людовика XIV, так что считать их родней было бы натяжкой.
— Как интересно, а я и не знал, — отозвался генерал.
— Между прочим, — продолжал герцог Германтский, — его мать приходилась, по-моему, сестрой герцогу де Монморанси и сперва вышла замуж за кого-то из Латур д’Оверней. Но Монморанси — не совсем Монморанси, а эти Латур д’Оверни вообще не Латур д’Оверни, так что не думаю, чтобы это родство его так уж возвышало. По его словам, самое существенное то, что он потомок Сантрайлей[358], а мы-то происходим от них по прямой линии…
Была в Комбре улица Сантрайля, о которой я никогда не вспоминал. Она шла от улицы Бретонри до Птичьей улицы. Сантрайль, соратник Жанны д’Арк, женился на девице из рода Германтов и принес в семью графство Комбре, и его герб занимал одну четверть в гербе Германтов внизу витража со святым Иларием. Я представил себе ступени из почерневшего песчаника, и вот уже имя Германтов, перейдя из одной тональности в другую, зазвучало так же, как я его слышал когда-то, когда оно означало не любезных хозяев, у которых я сегодня ужинал, а нечто совсем другое. Имя герцогини Германтской было для меня именем собирательным, причем не только в истории, где оно объединяло всех дам, его носивших, но и в моей еще недолгой жизни, на протяжении которой перед моим взором сквозь эту единственную герцогиню Германтскую просвечивало множество разных женщин, и каждая исчезала по мере того, как воплощалась следующая. Значения слов на протяжении столетий меняются куда меньше, чем меняется для нас смысл имен за каких-нибудь несколько лет. Память наша и наше сердце не настолько обширны, чтобы можно было на них полагаться. В наших мыслях недостает пространства, чтобы уместить мертвых рядом с живыми. Мы вынуждены строить на основе того, что было раньше и на что натыкаемся только во время случайных раскопок, вроде тех, которым только что дало толчок имя Сантрайля. Я считал, что объяснять все это бесполезно, а недавно я, в сущности, даже покривил душой, когда не ответил на вопрос герцога Германтского: «Вы не знакомы с нашим земляком?» Может быть, он даже знал, что я с ним знаком, и только хорошее воспитание не позволило ему настаивать. От этих размышлений меня отвлекла герцогиня Германтская.
— По-моему, все это невыносимо. Поверьте, у меня не всегда такая скука. Надеюсь, что скоро мы загладим свою вину: вы опять к нам придете, и больше уже не будет никакой генеалогии, — сказала мне вполголоса герцогиня; она в своем высокомерии и мысли не допускала, что ее дом для меня — что-то вроде гербария, полного старомодных цветов, и в этом его прелесть.
То, что, по мнению герцогини, должно было меня разочаровать и обмануть мои ожидания, на самом деле, наоборот, к концу вечера спасало меня от полного разочарования (благо герцог с генералом продолжали рассуждать о генеалогии). Ведь начало вечера меня разочаровало, да и как могло быть иначе? У каждого из гостей таинственное имя, под которым он был мне известен и издали участвовал в моих мечтах, служило одеянием заурядному телу и заурядному уму, точь-в-точь таким, как у всех моих знакомых, а то и поплоше, и все эти сотрапезники представлялись мне теперь вульгарными и пошлыми, как датский порт Эльсинор, увиденный глазами страстного читателя «Гамлета». Вероятно, географические области и события минувшего, заполнявшие имена присутствующих высокими деревьями и готическими колокольнями, в какой-то мере сформировали их лица, умы и предрассудки, но теперь сохранялись в них не более, чем причина сохраняется в следствии, поэтому всё это можно было уловить умом, но на воображение оно не действовало.
А старинные предрассудки внезапно вернули друзьям герцога и герцогини Германтских утраченную этими людьми поэзию. Конечно, аристократы обладали определенной ученостью, познаниями в сфере этимологии, причем этимологии имен, а не просто слов (впрочем, лишь по сравнению со средним буржуа: ведь если средний святоша способен рассказать вам о литургии подробнее, чем какой-нибудь вольнодумец, то археолог-антиклерикал нередко превосходит местного кюре в познаниях о церкви, где тот служит), и если поразмыслить, то, в сущности, для всех этих знатных господ их познания даже не имели того очарования, которое нашел бы в них какой-нибудь буржуа. Они, возможно, знали лучше, чем я, что герцогиня де Гиз — также и принцесса Клевская, Орлеанская, Порсьенская и прочая, но еще до этих имен они познакомились с лицом герцогини де Гиз, и, когда звучало имя, перед глазами у них всплывало лицо. Для меня все начиналось с феи, даром что эта фея была обречена на скорую гибель, — а для них с женщины.
В буржуазных семьях иной раз вспыхивает зависть, если младшая сестра выходит замуж раньше старшей. Вот так и в мире аристократов, особенно у Курвуазье, хотя и у Германтов тоже, величие знатности сводилось к мелкому домашнему соперничеству, совершенно ребяческому, о котором я узнал из книг (и только это меня в нем и очаровало). Ведь когда Таллеман де Рео с нескрываемым удовольствием рассказывает, как г-н де Гемене кричал брату: «Въезжай, это тебе не Лувр!», и говорит о шевалье де Рогане, внебрачном сыне герцога Клермонтского: «Он, по крайней мере, принц!»