[359], кажется, будто он говорит не столько о Роганах, сколько о Германтах. В этом разговоре меня только удручало, что нелепые истории о прелестном эрцгерцоге, наследнике Люксембургской короны, принимались на веру в этом салоне точно так же, как в среде товарищей Сен-Лу. Это была самая настоящая эпидемия, которая, возможно, не продлится и двух лет, но теперь она захватила всех. Все вновь принялись пересказывать небылицы, добавляя к ним новые. Я заметил, что сама принцесса Люксембургская, притворяясь, будто защищает племянника, подбрасывала оружие для нападения на него. «Напрасно вы его защищаете, — сказал мне герцог Германтский, как до него говорил Сен-Лу. — Ну хорошо, оставим в стороне единодушное мнение наших родственников, но поговорите о нем с его слугами, в конце концов, они знают его лучше всех. Герцогиня Люксембургская уступила племяннику своего негритенка. Тот вернулся в слезах: „Эрцгерцог меня бить, я не мерзавец, эрцгерцог злой, это жуть“. Я сужу с полным знанием дела, он кузен Орианы».
Кстати, слова «кузен» и «кузина» я в этот вечер слышал без конца. С одной стороны, герцог Германтский, как только произносили чье-либо имя, почти всякий раз восклицал: «Да это же кузен Орианы!» — радостно, как человек, заблудившийся в лесу, когда он читает на двух стрелках дорожного указателя, направленных в противоположные стороны, «Бельведер Казимира Перье» и «Крест Большого Ловчего»[360], а под каждым названием совсем небольшое расстояние в километрах, и понимает, что он на верном пути. С другой стороны, супруга турецкого посла, заглянувшая после обеда, употребляла эти же слова «кузен» и «кузина» совсем с другим умыслом (что было здесь совсем не принято). Снедаемая светскими амбициями, она все ловила на лету, с одинаковой легкостью усваивая историю отступления десяти тысяч[361] и сексуальные извращения у птиц. Невозможно было застать ее врасплох, когда заходила речь о новейших немецких исследованиях, касались ли они политической экономии, психических заболеваний, разных форм онанизма или философии Эпикура. Что до остального, слушать эту особу было опасно, потому что она вечно все путала, даму безупречной нравственности описывала вам как крайне легкомысленную, предостерегала вас против господина, питавшего самые чистые намерения, и все истории, которые она рассказывала, казались вычитанными в какой-нибудь книге, но не потому, что они были такими уж серьезными, а из-за их неправдоподобия.
В те времена ее принимали в очень немногих домах. Иногда она посещала блестящих дам, таких как герцогиня Германтская, но, в общем, среди аристократических семейств она водилась только с самыми захудалыми их ответвлениями, с теми, с кем Германты больше не знались. В надежде прослыть вполне светской дамой она называла громкие имена своих друзей, но все это были люди, которых мало кто принимал. А герцог Германтский, полагая, что речь идет о тех, кто часто у них обедает, радостно оживлялся, обретая твердую почву под ногами, и испускал клич, служивший паролем: «Да ведь это кузен Орианы! Я знаю его как свои пять пальцев. Он живет на улице Вано. Его мать урожденная д’Юзес».
Супруге посла приходилось признаваться, что ее пример взят из мира зверей более мелкой породы. Она пыталась связать своих друзей с друзьями герцога Германтского при помощи обходного маневра: «Я прекрасно понимаю, кого вы имеете в виду. Нет, это не те, это их кузены». Но эта уловка бедной посольши не спасала положения. Герцог Германтский тут же разочарованно замечал: «Ах вот как! Тогда я не понимаю, о ком вы толкуете». Посольша не возражала, потому что всегда оказывалась знакома только с «кузенами» тех, с кем надо было водить знакомство, и часто эти кузены даже не были с ними в родстве. А потом герцог опять заводил свое: «Да это же кузина Орианы!», и казалось, что он уснащает этими словами свою речь для красоты слога, так же как латинские поэты вводили в свои стихи определенные эпитеты ради дактилей и спондеев, требовавшихся им в гекзаметре. Впрочем, когда герцог возопил: «Да это же кузина Орианы!», имея в виду принцессу Германтскую, я счел это вполне уместным, потому что она и в самом деле была близкой родственницей герцогини. Посольше, судя по всему, не нравилась эта принцесса. Она сказала мне, понизив голос: «Она глупа. И не так уж она хороша собой. Дутая репутация. В общем, — добавила она одновременно и задумчиво, и убежденно, и с оттенком отвращения, — она мне крайне неприятна». Но часто родственные связи простирались гораздо дальше: герцогиня Германтская считала своим долгом говорить «тетушка» особам, с которыми найти общую родню можно было разве что восходя по меньшей мере к Людовику XV; впрочем, всякий раз, когда вполне в духе нашего времени какая-нибудь миллиардерша выходила замуж за принца, чей прапрадед, так же как и прапрадед самой герцогини, некогда женился на девице из рода Лувуа, американка, кроме всего прочего, радовалась, что с первого же визита в особняк Германтов, где ее, впрочем, не бог весть как радушно принимали и почем зря критиковали, могла говорить герцогине Германтской «тетушка», а та терпела это, улыбаясь материнской улыбкой. Но меня мало заботило, что значит «происхождение» для герцога Германтского и г-на де Босерфейля; в разговорах, которые они вели на эту тему, я искал только поэтических радостей. Сами того не зная, они дарили мне эти радости, как если бы это землепашцы толковали о полевых работах или матросы о приливах и отливах, то есть о делах и явлениях, настолько слитных с их внутренней жизнью, что им никак было не насладиться их красотой, так что мне приходилось вычленять ее самостоятельно.
Иногда какое-нибудь имя вызывало в памяти не только родовитую семью, но и особое событие или дату. Я слушал, как герцог Германтский напоминает, что мать г-на де Бреоте была урожденная Шуазель, а бабка Люсенж, и мне чудилось, что под обычной сорочкой с простыми жемчужными пуговками кровоточат в двух хрустальных шарах августейшие реликвии — сердца г-жи де Прален и герцога Беррийского[362]; а в другой раз это оказывались пронизанные чувственностью тонкие и длинные волосы г-жи де Тальен или г-жи де Сабран[363].
Иногда я видел не просто реликвии. Герцог Германтский лучше своей жены разбирался в родословии и обладал такими воспоминаниями, что его беседа напоминала прекрасное старинное жилище, где, правда, нет настоящих шедевров, но зато полным-полно подлинных полотен, посредственных и величественных, и все вместе выглядит великолепно. Принц Агриджентский спросил, почему принц Фон в разговоре о герцоге Омальском назвал его «мой дядя», и герцог Германтский ответил: «Потому что брат его матери, герцог Вюртенбургский, был женат на дочери Луи-Филиппа». И перед моим взором вставал целый реликварий, подобный тем, что расписывали Карпаччо или Мемлинг[364], где в первом «окошке» принцесса появлялась на свадьбе своего брата, герцога Орлеанского, в простом платье, в каком обычно гуляла в саду, и тем показывала, как нерадостно ей, что отвергнуты были ее посланцы, ездившие испросить для нее руки принца Сиракузского, — а в последнем она производит на свет мальчика, герцога Вюртенбургского (родного дядю принца, с которым я в этот вечер обедал), и происходит все это в замке «Фантазия», проникнутом таким же аристократизмом, как иные семьи[365]. С подобными замками на протяжении нескольких поколений были связаны имена разных исторических лиц; в этом замке, например, живут воспоминания о маркграфине Байрейтской, тоже принцессе и большой причуднице, сестре герцога Орлеанского, о которой говорили, что ей нравилось название замка ее супруга, короля Баварии[366], а впоследствии бывал там и принц Фон, указавший герцогу этот самый замок как свой адрес для писем: он унаследовал этот замок и сдавал его только на время представлений опер Вагнера и только принцу де Полиньяку, еще одному восхитительному «причуднику»[367]. Чтобы объяснить, какими родственными узами он связан с г-жой д’Арпажон, герцог Германтский начинал издалека и как ни в чем не бывало, минуя череду бракосочетаний и наследований трех или даже пяти поколений, добирался до Марии-Луизы или Кольбера, причем каждый раз повторялось одно и то же: великое историческое событие возникало походя, будто замаскированное, вывернутое наизнанку, урезанное, в названии поместья или в женском имени, выбранном потому, что женщина эта приходится внучкой Луи-Филиппу и Марии-Амелии, которых поминают не как короля и королеву Франции, а просто как бабку и деда, оставивших наследство. (Вот так, хотя и по другой причине, в словаре творчества Бальзака самые прославленные личности упоминаются лишь в связи с «Человеческой комедией», так что Наполеону отводится гораздо меньше места, чем Растиньяку, и то лишь потому, что он беседовал с барышней де Сен-Синь[368].) Так аристократия в своем массивном убежище, прорезанном редкими оконцами и подобно романской архитектуре скудно освещенном, приземленном, но зато мощном и незрячем, вобрала в себя, заперла, сплющила всю историю. Так пространства моей памяти мало-помалу заполнялись именами, которые выстраивались в определенном порядке, в определенной зависимости друг от друга, и связи между ними все множились: они были как те завершенные и совершенные произведения искусства, в которых каждый штрих связан с другими, каждая часть осмысляется благодаря всем остальным и в свой черед наполняет их смыслом.
Как только назвали имя эрцгерцога Люксембургского, турецкая посольша рассказала, что дед его жены (обладатель огромного состояния, нажитого на муке и макаронах) пригласил эрцгерцога Люксембургского на обед, а тот прислал отказ в конверте, надписанном: «Г-ну де ***, мельнику», на что дед ответил: «Мне бесконечно жаль, что вы не могли быть у меня, дорогой друг, я был бы