жась со мной на равной ноге и полагая, что мы оба намного превосходим герцогиню, говорила: «В сущности, Ориана ничем и никем не интересуется» и даже: «Ориана законченный сноб» (хотя сама герцогиня утверждала как раз обратное, так что при ней поверить в это было немыслимо). Никакая математика не позволит нам превратить г-жу д’Арпажон и г-жу де Монпансье в соизмеримые величины, поэтому я бы не мог сказать, какая из них, на мой взгляд, превосходит другую.
Так вот, среди особенностей, присущих салону принцессы Германтской, чаще всего упоминали некоторую нетерпимость, объяснявшуюся отчасти королевским происхождением принцессы, а больше всего аристократическими предрассудками принца, отдававшими, в сущности, замшелым ригоризмом; кстати, герцог и герцогиня не упускали случая поиздеваться при мне над этими предрассудками, из-за которых мне представлялось еще большим чудом, что меня пригласил в гости человек, ценивший только принцев да герцогов и на каждом обеде закатывавший сцены, потому что ему не отвели за столом места, которое полагалось бы ему по праву при Людовике XIV и о котором было известно ему одному благодаря его чудовищной эрудиции по части истории и генеалогии. Из-за всего этого многие светские люди отдавали предпочтение герцогу и герцогине, истолковывая то, что отличало их от кузенов, в их пользу. «Герцог и герцогиня гораздо современнее, гораздо интеллектуальнее, круг их интересов не ограничен подсчетом колен в родословной, их салон лет на триста опережает салон их кузенов», — вспоминая эти привычные суждения, я теперь трепетал при виде приглашения, которое, если верить общему мнению, вполне могло оказаться делом рук мистификатора.
Если бы герцог и герцогиня Германтские не уехали в Канны, я бы хоть попытался выяснить с их помощью, не подделка ли мой пригласительный билет. Терзавшее меня сомнение даже нельзя было, как я на миг возомнил, приписать чувству, не вовсе неведомому светским людям и, соответственно, вполне полезному для писателя, который, сам принадлежа к касте светских людей, должен запечатлеть это чувство ради «объективности», чтобы каждый класс общества был у него изображен по-разному. И в самом деле, в одном прелестном томе мемуаров я не так давно обнаружил описание таких же мучений, как те, что обрушило на меня приглашение принцессы. «Мы с Жоржем (или мы с Эли, не могу проверить, поскольку книги сейчас нет у меня под рукой) до того жаждали проникнуть в салон г-жи Делессер, что, получив от нее приглашение, мы, не сговариваясь, сочли за благо убедиться, что не стали жертвой розыгрыша». Автор этих мемуаров не кто иной, как граф д’Оссонвиль, тот самый, что женился на дочери герцога де Брольи, а второй юноша, который, не сговариваясь с ним, решил убедиться, что не стал игрушкой в руках шутника, — это (смотря по тому, Жорж это или Эли) один из двух неразлучных друзей г-на д’Оссонвиля, г-н д’Аркур или принц де Шале[406].
В день, когда должен был состояться прием у принцессы Германтской, я узнал, что накануне в Париж вернулись герцог и герцогиня. Их возвращение было вызвано не балом у принцессы, а тяжелой болезнью одного родственника; кроме того, герцога очень привлекал намеченный на ту же ночь костюмированный бал, на котором он должен был предстать в наряде Людовика XI, а его жена в образе Изабеллы Баварской[407]. И я решил навестить герцогиню утром. Но супруги рано уехали и еще не вернулись. Из комнатки, показавшейся мне подходящим наблюдательным пунктом, я караулил прибытие их кареты. На самом деле наблюдательный пост я выбрал неудачно: наш двор из окна был едва виден, зато хорошо видны соседние, что оказалось бесполезно, но зато ненадолго меня развлекло. Не только в Венеции, но и в Париже есть такие излюбленные художниками места, откуда видно несколько домов сразу. Венецию я назвал не случайно. Некоторые бедные кварталы Парижа напоминают венецианские: тут и высокие расширяющиеся кверху трубы, которые солнце раскрашивает в самые яркие оттенки розового и самые чистые оттенки алого; тут и настоящий садик, расцветающий поверх домов такой богатой палитрой красок, словно над городом разбил цветник любитель тюльпанов из Дельфта или Гарлема. Кстати, когда окна домов, стоящих почти вплотную друг к другу, выходят на один и тот же двор, каждая оконная рама превращается в картинную — на одном полотне замечталась кухарка, глядя вниз, а на другом старуха с лицом колдуньи, смутно виднеющимся в тени, расчесывает волосы какой-то девушке; до того, кто живет по соседству, не долетают звуки, ему видны только безмолвные жесты в стеклянных прямоугольниках окон, и каждый двор для него — это выставка сотни голландских картин, плотно пригнанных одна к другой. Конечно, в особняке Германтов картины открывались не совсем такие, но тоже любопытные, особенно если смотреть с той странной тригонометрической точки, которую я себе избрал; оттуда мой взгляд устремлялся вперед без помех, — благо почва уходила круто под уклон, — вплоть до таких дальних высот, как особняк принцессы Силистрийской и маркизы де Плассак, высокородных кузин герцога Германтского, с которыми я не был знаком. Между этим особняком (принадлежавшим их отцу, г-ну де Брекиньи) и нашим домом расположилась вперемешку толпа невысоких домишек, которые, не задерживая взгляда, заполняли пространство своими крышами, развернутыми в разные стороны. Крытая красной черепицей башенка, где маркиз де Фрекур ставил экипажи, увенчивалась шпилем, который возвышался над прочими строениями, такой тонкий, что ничего не заслонял и напоминал старинные швейцарские домики у подножия горы, которые, кажется, вот-вот взлетят. Из-за всех этих размытых и разбегающихся точек, на которых покоился взгляд наблюдателя, особняк г-жи де Плассак, на самом деле довольно близкий, чудом отодвигался вдаль, словно альпийский пейзаж, как будто его от нас отделяли несколько улиц или множество горных отрогов. Когда его большие квадратные окна, ослепленные солнцем и сверкавшие, как листы горного хрусталя, распахивались на время уборки, на разных этажах моим глазам представали едва различимые ливрейные лакеи, выбивавшие ковры или махавшие метелками из перьев, и любоваться ими было такое же удовольствие, как видеть на перевале Сен-Готард кисти Тёрнера или Эльстира на одном уровне путешественника в дилижансе, на другом проводника[408]. Но «точка зрения», которую я избрал, была ненадежна: отсюда я мог и не заметить возвращающихся домой герцога и герцогиню Германтских; поэтому днем, как только я снова обрел возможность занять наблюдательный пост, я устроился просто на лестнице, откуда нельзя было не заметить, как открываются ворота; именно на лестнице я расположился, даром что оттуда не видать было ослепительных альпийских красот особняка Брекиньи и Тремов, со всеми его лакеями, издали такими крошечными и поглощенными уборкой. Однако это ожидание на лестнице имело для меня такие существенные последствия и приоткрыло мне столь важный, не в отношении Тёрнера, но в моральном смысле пейзаж, что лучше я немного отложу рассказ о случившемся, а опишу сперва свой визит к Германтам после того, как я узнал, что они дома. Меня принял в библиотеке один герцог. Когда я вошел, от него выходил седовласый человечек, судя по наружности бедный, в черном галстучке, какие носили комбрейский нотариус и многие дедушкины друзья, но на вид более робкий; он низко мне поклонился и никак не хотел выходить из комнаты, пока я не войду. Герцог крикнул ему из библиотеки что-то, чего я не разобрал, а человечек в ответ опять принялся кланяться без конца, обращаясь, по-видимому, к стенке, поскольку герцог его поклонов не видел; это напоминало бесполезные улыбки людей, беседующих по телефону; голос у него был писклявый, и, удаляясь, он снова раскланялся, на сей раз со мной, униженно, как стряпчий. Кстати, он вполне мог оказаться комбрейским стряпчим, с этой его провинциальной, старомодной и мягкой повадкой тамошних скромных старичков.
— Ориану вы скоро увидите, — сказал герцог, когда я вошел. — Сейчас придет Сванн, он должен доставить ей гранки своего исследования о монетах Мальтийского ордена и, что хуже всего, огромную фотографию, на которой он запечатлел эти монеты с двух сторон, поэтому Ориана решила заранее одеться, чтобы потом сразу ехать на ужин. У нас уже вещей столько, что не знаешь, куда их складывать, и я понятия не имею, куда мы денем эту фотографию. Но жена у меня очень уж любезная и чересчур любит радовать ближних. Она вообразила, что Сванну будет приятно, если она предложит ему рассмотреть подряд всех этих великих магистров ордена, чьи медали он отыскал на Родосе. Я вам сказал «Мальта», а это Родос, но орден тот же самый[409]. Она этим, в сущности, интересуется только из-за Сванна. Наша семья накрепко связана со всей этой историей; мой брат, которого вы знаете, до сих пор остается одним из высших сановников Мальтийского ордена. Но если я заговорю обо всем этом с Орианой, она меня попросту не станет слушать. Зато чуть только Сванн затеял изучать тамплиеров (поразительно, с каким рвением люди, исповедующие одну религию, бросаются исследовать другую, не имеющую к ним отношения), чуть только эти занятия привели его к рыцарям Родоса, наследникам тамплиеров, как Ориана тут же пожелала видеть лица этих рыцарей. А ведь они были просто малые дети по сравнению с Лузиньяном, королем Кипра[410], от которого мы происходим по прямой линии. Но поскольку до сих пор Сванн ими не занимался, Ориана о Лузиньянах ничего не желает знать.
Я не мог сразу признаться герцогу, зачем пришел. У него ненадолго собрались несколько родственниц и приятельниц, в том числе принцесса Силистрийская и герцогиня де Монроз: они явились с визитом к герцогине, которая часто принимала перед ужином, и, не застав ее, заглянули к герцогу. Первая гостья (принцесса Силистрийская), просто одетая, худая, но приветливая, держала в руке трость. Сперва я испугался, что она больна или ушибла себе что-нибудь. Но она была вполне бодра. Она печально заговорила с герцогом о каком-то его родственнике, не со стороны Германтов, а с другой, еще более блистательной, если такое возможно; этот родственник с некоторых пор прихварывал, а недавно его состояние резко ухудшилось. Но видно было, что герцог считал болезнь неопасной, хоть и сочувствовал кузену, и твердил: «Бедный Мамá! а ведь такой славный человек». На самом деле он был рад, что едет на званый обед, и не прочь был побывать на пышном приеме у принцессы Германтской, но все время помнил, что в час ночи им с женой придется уехать на праздничный ужин и костюмированный бал, для которого у них уже приготовлены костюмы Людовика XI и Изабеллы Баварской. И герцог не желал допустить, чтобы страдания славного Аманьена д’Осмона отвлекли его от всех этих удовольствий. Затем к Базену явились с визитом две другие дамы с тростями, дочери графа де Брекиньи г-жа де Плассак и г-жа де Трем; они объявили, что состояние кузена Мама` безнадежно. Герцог пожал плечами и, чтобы переменить разговор, спросил, поедут ли они на вечер к Мари-Жильбер. Они отвечали, что нет, ведь Аманьен при смерти, они даже написали письмо, предупреждающее о том, что не приедут на званый обед, на который собирался герцог; они перечислили тех, кто был зван на этот обед, — брата царя Теодоза, инфанту Марию де ла К