— Помилуйте, Ориана, что вы говорите, — возразил герцог Германтский. — Разве Мари глупа? Она все читала, она музицирует как ангел.
— Мой дорогой Базен, вы будто вчера на свет родились. Можно быть и начитанной, и музыкальной, и при этом слегка туповатой. Ну положим, я преувеличиваю, просто у нее туман в голове, она же у нас воплощение Гессен-Дармштадта, Священной Римской империи и вообще размазня. Просто меня бесит ее выговор. Впрочем, я признаю, что она милейшая чудачка. Взять хотя бы то, что она решилась спуститься со своего немецкого трона и запросто выйти замуж за обыкновенное частное лицо. И то сказать, уж она сделала выбор! Нет, правда, — обратилась она ко мне, — вы не знаете Жильбера! Он когда-то слег в постель, потому что я завезла карту госпоже Карно…[417] Но миленький Шарль, — перебила она сама себя, видя, что история о том, как она завезла карту г-же Карно, привела герцога в бешенство, — вы ведь не прислали мне фотографию наших родосских рыцарей, которых я благодаря вам полюбила и жажду узнать получше.
Герцог, однако, по-прежнему не сводил с жены пристального взгляда: «Ориана, следует как-никак рассказывать всю правду, а не половину. Надо вам знать, — начал он объяснять, обращаясь к Сванну, — что тогдашняя жена английского посланника была очень милая женщина, но немного не от мира сего и постоянно совершала какие-нибудь оплошности; ей пришла в голову несколько причудливая мысль пригласить нас одновременно с президентом и его женой. Мы очень удивились, даже Ориана, тем более что супруга посланника знала достаточно людей нашего круга, чтобы не приглашать нас в такой странной компании. Там был один проворовавшийся министр, словом, я лучше умолчу, нас не предупредили, мы попались в ловушку, хотя, впрочем, следует признать, что все эти люди вели себя очень учтиво. Но с нас и того хватило. Герцогиня, которая не часто оказывает мне честь спрашивать у меня совета, решила, что должна через несколько дней завезти карту в Елисейский дворец. Жильбер, вероятно, зашел слишком далеко, когда решил, что это бросает тень на наше имя. Но не нужно забывать, что, отрешаясь от политики, господин Карно, который, положим, вполне достойно отправлял свою должность, — внук члена революционного трибунала, пославшего на смерть в один день одиннадцать членов нашей семьи».
— А тогда зачем вы, Базен, каждую неделю ездили ужинать в Шантильи? Герцог Омальский такой же внук члена революционного трибунала, с той разницей, что Карно был приличный человек, а Филипп Эгалите отпетый негодяй[418].
— Прошу прощения, что перебиваю, но я послал фотографию, — сказал Сванн. — Не понимаю, почему ее вам не отдали.
— Это меня не слишком удивляет, — отозвалась герцогиня. — Слуги мне говорят только то, что считают нужным. Вероятно, орден Святого Иоанна им чем-то не угодил. — И она позвонила.
— Вы же знаете, Ориана, в Шантильи я ездил без особого восторга.
— Без восторга, но с ночной рубашкой на случай, если принц пригласит вас остаться ночевать, впрочем, он это делал довольно редко, потому что был настоящим хамом, как все герцоги Орлеанские. Вы знаете, с кем мы обедаем у г-жи де Сент-Эверт? — спросила герцогиня мужа.
— Кроме тех, о ком вы знаете, будет брат царя Теодоза, его пригласили в последнюю минуту.
При этой новости в чертах герцогини изобразилось удовольствие, а в голосе прозвучала скука: «О господи! Опять принцы!»
— Ну, этот принц любезный и умный, — заметил Сванн.
— Хотя тоже не вполне, — возразила герцогиня; казалось, она подбирает слова, чтобы придать своей мысли больше новизны. — Вы замечали, что самые любезные из принцев не так уж любезны? Да-да, уверяю вас! Они считают, что всегда должны иметь обо всем свое мнение. А поскольку своего мнения у них нет, они полжизни тратят на то, чтобы выведать наше, а вторую половину — на то, чтобы нам же его и высказать. Они непременно должны объявить, что вот это сыграли хорошо, а то сыграли хуже. Им-то самим все равно. Да тот же самый Теодоз-младший (не помню его имени) спрашивал меня, как называется лейтмотив в оркестре. Я ему ответила, — продолжала герцогиня, блестя глазами и хохоча алыми прекрасными губами: — «Это называется лейтмотив в оркестре». Но он, кажется, остался недоволен. Ах, миленький мой Шарль, — продолжала герцогиня, — как скучно бывает на этих званых обедах! В иные вечера думаешь, уж лучше умереть. Хотя умирать, наверное, так же скучно, мы просто не знаем, как это бывает.
Вошел лакей. Это был тот самый юный жених, который беспрестанно ссорился с швейцаром, пока герцогиня по своей доброте не заставила их примириться хотя бы для виду. «Сегодня вечером мне нужно справляться о его сиятельстве маркизе д’Осмоне?» — спросил он.
— Ни в коем случае, до утра ничего не предпринимайте! Я даже не хочу, чтобы сегодня вечером вы оставались дома. Вы же знаете его камердинера, если понадобится, он приедет сюда и велит вам нас разыскать и известить. Так что уходите из дому, идите куда пожелаете, кутите напропалую, ночуйте где вам угодно, и чтобы я вас не видел дома до утра.
Лицо лакея просияло бесконечной радостью. Наконец он проведет долгие часы со своей суженой, а ведь он почти с ней не виделся с тех пор, как швейцар устроил ему очередной скандал и герцогиня мягко объяснила ему, что лучше ему больше не уходить из дому, чтобы избежать дальнейших столкновений. При мысли о свободном вечере он утопал в блаженстве, и герцогиня заметила это и поняла. У нее сжалось сердце и зачесались руки и ноги при виде счастья, к которому она не имела отношения, которое от нее скрывали, и она задохнулась от раздражения и ревности. «Нет, Базен, наоборот, пускай он сидит дома и никуда не уходит».
— Но, Ориана, это же глупо, вся прислуга на месте, а в полночь в вашем распоряжении будут еще и камеристка, и костюмер, чтобы одеть вас к балу. Он здесь совсем не нужен, а ведь он один из всех слуг дружит с лакеем Мама`; нет, я решительно предпочитаю, чтобы его духу здесь не было.
— Погодите, Базен, я как раз собиралась кое-что ему поручить на вечер и пока не знаю, когда именно. Будьте на месте и не отлучайтесь ни на минуту, — обратилась она к безутешному лакею.
Была в доме особа, по чьей вине то и дело вспыхивали ссоры и прислуга не задерживалась у герцогини, и эту особу невозможно было устранить, но это был не швейцар; герцогиня сама вооружала его орудиями борьбы, возлагала на него грязную работу, подстрекала на деяния, которые были не с руки ей самой, на свары, кончавшиеся потасовками, а он, подчиняясь ее воле, даже не догадывался, какая роль ему отведена. Как вся прислуга, он восхищался добротой герцогини, а лакеи, не слишком проницательные, часто навещали Франсуазу уже после увольнения и говорили, что дом герцога был бы лучшим местом в Париже, если бы не швейцарская. Герцогиня использовала швейцара, как используют клерикализм, масонство, происки евреев и тому подобное. Тут вошел еще один лакей.
— Почему мне не показали пакет, который принесли от господина Сванна? И кстати (вы же знаете, Шарль, что Мама` очень болен), скажите, вернулся Жюль, которого посылали узнать о маркизе д’Осмоне?
— Он сейчас вернется, ваша светлость. С минуты на минуту ждут известия, его сиятельство маркиз вот-вот отойдет.
— О, так он жив, — воскликнул герцог со вздохом облегчения. — «Отойдет, отойдет!» Сами отойдите от меня куда подальше! Пока он жив, есть надежда, — радостно обратился к нам герцог. — А мне-то изображали дело так, будто он уже чуть не в гробу. Через неделю он будет здоровее меня.
— Врачи сказали, что он не переживет вечера. Один из них собирался заехать ночью. Старший врач сказал, что это бесполезно. Маркиз уже умер бы, но его поддерживают клизмами из камфарного масла.
— Помолчите, болван, — возопил герцог, вспыхнув от ярости. — Кто вас спрашивает? Вы ничего не поняли из того, что вам говорили.
— Это не мне сказали, а Жюлю.
— Да замолчите вы наконец? — взревел герцог и, обернувшись к Сванну, продолжал: — Какое счастье, что он жив! Он понемногу окрепнет. Выжить после такого кризиса! Это само по себе замечательно. Нельзя требовать всего сразу. А клизмы с камфарным маслом — это даже приятно. — Потирая руки, он добавил: — Он жив, чего еще желать? После всего, что ему пришлось перенести, это превосходно. Какой характер, остается только позавидовать! Ах, о болящих заботятся лучше, чем о нас. Нынче утром мой чертов повар приготовил баранью ножку под беарнским соусом, отменно приготовил, ничего не скажешь, но из-за этого я съел столько, что до сих пор у меня тяжесть в желудке. Но ведь никто не бежит справляться о моем здоровье, как о здоровье моего дорогого Аманьена. О нем даже слишком все беспокоятся. Его это утомляет. Нужно дать ему передышку. Вся эта суета его убивает.
— Ну? — обратилась герцогиня к удалявшемуся лакею. — Я же просила, чтобы мне принесли пакет с фотографией, который прислал господин Сванн.
— Ваша светлость, он такой большой, что я не знал, пройдет ли он в дверь. Мы оставили его в вестибюле. Угодно ли вашей светлости, чтобы я принес его наверх?
— Не нужно, вам следовало мне сообщить, но, раз он такой большой, я увижу его, когда спущусь.
— Я также забыл доложить вашей светлости, что сегодня утром ее сиятельство графиня де Моле завезла вашей светлости карточку.
— Как это, сегодня утром? — недовольно переспросила герцогиня, считавшая, что такой молодой особе не подобает завозить визитные карточки с утра.
— Часов в десять, ваша светлость.
— Принесите мне визитные карточки.
— Как бы то ни было, Ориана, когда вы говорите, что со стороны Мари было странно выйти замуж за Жильбера, — вступил герцог, возвращаясь к прежней теме, — у вас у самой странная манера излагать историю. Если кто и сглупил в этом браке, то это как раз Жильбер, когда женился на такой близкой родственнице бельгийского короля, узурпировавшего имя Брабантов, которое принадлежит нам. Короче говоря, мы относимся к тому же роду, что Гессены, причем к старшей ветви. Говорить о себе всегда глупо, — продолжал он, обращаясь ко мне, — но в конце концов, когда мы ездили не только в Дармштадт, но даже в курфюршество Гессен-Кассель, ландграфы всякий раз со всей любезностью уступали нам дорогу и первое место как представителям старшей ветви.