[83], пришел просить у нее разрешение воспроизвести этот портрет в качестве иллюстрации к его труду о Фронде; в числе прочих посетителей оказался мой старинный приятель Блок, ныне молодой драматург: маркиза рассчитывала, что он порекомендует ей актеров, которые будут бесплатно играть на ее грядущих приемах. Правда, общественный калейдоскоп в это время переворачивался, и вскоре делу Дрейфуса предстояло отбросить евреев на последнюю ступеньку общественной лестницы. Но хотя дрейфусарский ураган уже разбушевался, в начале бури волны вздымались еще не так яростно. И потом, несмотря на то что значительная часть родни г-жи де Вильпаризи гневно возмущалась евреями, сама она до сих пор держалась в стороне от дела Дрейфуса и вообще о нем не думала. Наконец, если известные евреи, типичные для своего племени, уже находились под угрозой, то никому не ведомого молодого человека вроде Блока, скорее всего, никто бы не заметил. Он носил теперь козлиную бородку, удлинявшую его подбородок, пенсне, длинный редингот и держал в руке одну перчатку, словно свиток папируса. Неважно, что румыны, египтяне и турки ненавидят евреев. Во французском салоне различия между этими народами не так уж заметны, и когда какой-нибудь израэлит входит, словно только что из знойной пустыни, изогнув хребет, наподобие гиены, вытянув вперед шею, рассыпаясь в цветистых восточных «шалом-алейхемах», он досыта тешит всеобщий вкус к ориентализму. Нужно только, чтобы еврей был не «светский», а то он, того и гляди, станет неотличим от какого-нибудь лорда, а манеры его окажутся настолько офранцужены, что даже непокорный нос, разрастающийся, как настурция, в самые неожиданные стороны, напомнит не столько о Соломоне, сколько о Маскариле[84]. Но Блок не обрел гибкости посредством сен-жерменской выучки, не обзавелся ни английским, ни испанским дворянским достоинством и для любителей экзотики, несмотря на европейским костюм, оставался таким же необычным и пикантным, как какой-нибудь еврей кисти Декана[85]. Поразительно мощное племя: из глубины веков оно расползается все дальше, достигает современного Парижа, наших театральных фойе, окошечек наших контор, вплоть до уличных похоронных процессий, — неуязвимая фаланга, приспособившая для себя современную прическу, впитавшая, изгладившая из памяти и обуздавшая редингот; в сущности, она и сегодня неотличима от ассирийских скрибов, изображенных в церемониальных одеждах на фризе дворца Дария в Сузах[86]. (Часом позже Блок вообразил, что, когда г-н де Шарлюс спросил, не еврейское ли у него имя, его побуждал зловредный антисемитизм, хотя дело было в простой эстетической любознательности и любви к местному колориту.) Но, в сущности, когда мы удивляемся, как мало меняются некоторые племена, это не вполне справедливо по отношению к евреям, грекам, персам, словом, всем народам, которых следует ценить именно за их разнообразие. Благодаря античной живописи мы знаем лица древних греков, на фронтоне дворца в Сузах мы видели ассирийцев. И вот нам кажется, что, когда мы встречаем в обществе восточных людей, принадлежащих к той или иной группе, мы сталкиваемся с существами, которых вызвало к жизни могущество спиритизма. Мы видели только плоские картинки, но вот они обретают глубину, становятся трехмерными, растут и движутся. Юная греческая дама, дочь богатого банкира, недавно вошедшая в моду[87], похожа на фигурантку в эстетском балете на исторический сюжет, воплощающую для нас эллинское искусство, даром что театральная постановка опошляет это искусство; и наоборот, когда в салон входит турчанка или еврей, зрелище, разворачивающееся перед нами, оживляет их образы, придает им какую-то странность, словно их и в самом деле вызвали к жизни усилия медиума. И чудится, будто перед нами строит непостижимые гримасы их душа (или вернее тот комочек, в который съеживается душа, во всяком случае пока ее не заставят материализоваться), — душа, которую до сих пор нам удавалось заметить лишь краешком глаза, на миг, и только в музеях, душа древних греков, древних евреев, исторгнутая из какой-то своей незначительной, но как-никак потусторонней жизни. На самом деле то, что мы тщетно хотели сжать в объятиях, — не ускользающая от нас юная великосветская гречанка, а восхитившая нас некогда фигурка на боку амфоры. Мне казалось, что, вздумай я при освещении гостиной г-жи де Вильпаризи сделать с Блока снимки, Израиль был бы запечатлен на них (так тревожно, словно не имея ничего общего с человеческой природой, и так обманчиво, поскольку все-таки слишком похоже на все человеческое) точь-в-точь как фотография духа на спиритическом сеансе. Вообще, во всем, вплоть до всяких пустяков, изрекаемых теми, с кем мы живем бок о бок, нам чудится сверхъестественное в нашем бедном повседневном мире, где даже гений, от которого мы, столпившись вокруг него, будто вокруг вертящегося стола, ждем откровений о вечности, произносит всего-навсего те же слова, что слетели с губ Блока: «Осторожней с моим цилиндром».
— Господи, что такое министры, мой дорогой, — говорила тем временем маркиза де Вильпаризи, обращаясь главным образом к моему старинному приятелю и подхватывая разговор, прервавшийся с моим появлением, — их никто видеть не хотел. Я была совсем крошка, но помню, как король просил моего деда пригласить господина Деказа[88] на бал, где мой отец должен был танцевать с герцогиней Беррийской. «Вы меня этим порадуете, Флоримон», — сказал король. Дед был глуховат, ему показалось, что король имеет в виду де Кастри, и он счел эту просьбу в порядке вещей. Когда он понял, что речь о господине Деказе, то сперва возмутился, но делать было нечего, и тем же вечером он написал господину Деказу, умоляя оказать ему честь и снисхождение посетить его бал на будущей неделе. В то время, сударь, люди были вежливы, и хозяйке дома никогда в голову бы не пришло просто послать свою карточку, приписав от руки: «на чашку чаю», или «на чай и танцы», или «на чай и музыку». Однако все знали толк не только в вежливости, но и в дерзости. Господин Деказ принял приглашение, но накануне бала всем сообщили, что дед нездоров и праздник отменяется. Дед подчинился королю, но господин Деказ не появился у него на балу… Да, сударь, я очень хорошо помню господина Моле, он был остроумен и доказал это, когда в Академию принимали Альфреда де Виньи, но при этом очень чопорный: до сих пор вижу, как он у себя дома спускается по лестнице к обеду с цилиндром в руке.
— Ах, это весьма показательно для той эпохи, катастрофически обывательской, ведь тогда, наверно, вообще было принято не расставаться со шляпой даже дома, — заметил Блок, жаждавший воспользоваться таким редким случаем пополнить из первоисточника свои знания о тонкостях жизни аристократов в былые времена; тем временем архивист, время от времени исполнявший при маркизе роль секретаря, смотрел на нее растроганным взглядом, словно говоря: «Вот она какая, — все знает, со всеми была знакома, спрашивайте ее о чем угодно, она неповторима».
— Да нет же, — возразила г-жа де Вильпаризи, придвигая поближе бокал с венериным волосом, который собиралась рисовать, — это просто у господина Моле была такая привычка. Я никогда не видела, чтобы мой отец дома держал в руках шляпу, кроме, разумеется, тех случаев, когда его посещал король, потому что король повсюду у себя, а хозяин дома при нем не более чем гость у себя в гостиной.
— Аристотель говорит во второй главе… — начал было историк Фронды г-н Пьер, но так робко, что никто не обратил на него внимания. Уже несколько недель его терзала нервная бессонница, не поддававшаяся никакому лечению, он и не ложился больше и, замученный усталостью, выходил из дому лишь когда это требовалось по работе. У него не часто хватало сил на эти вылазки, такие простые для других, а от него требовавшие не меньше труда, чем возвращение с Луны, причем, стряхнув ради них обычное для него состояние рассеянности, он часто удивлялся, обнаружив, что жизнь других людей не приспособлена для того, чтобы постоянно идти навстречу его внезапным порывам. Иногда ради того, чтобы попасть в библиотеку, он с большим усилием поднимался на ноги и напяливал пальто, точь-в-точь герой Уэллса[89], а библиотека оказывалась закрыта. К счастью, на этот раз он застал г-жу де Вильпаризи дома и собирался взглянуть на портрет.
Блок его перебил.
— А ведь я об этом понятия не имел, — заметил он в ответ на последние слова г-жи де Вильпаризи о протоколе королевских посещений, словно в том, что он этого не знал, было нечто удивительное.
— Если уж зашла речь о посещениях такого рода, знаете, как глупо пошутил вчера утром мой племянник Базен? — спросила у архивиста г-жа де Вильпаризи. — Придя ко мне в дом, он, вместо того чтобы назваться, велел передать, что меня спрашивает королева Швеции.
— Вот просто взял и сказал! Ай да шутки у него! — воскликнул Блок, покатившись со смеху; историк тем временем улыбался с робким достоинством.
— Я была весьма удивлена, потому что всего за несколько дней до того вернулась из деревни; желая немного пожить спокойно, я попросила никому не рассказывать, что я в Париже, и понятия не имела, откуда королева Швеции сразу об этом узнала, — продолжала г-жа де Вильпаризи, поразив гостей тем, что само по себе посещение королевы Швеции не представляло для хозяйки дома ничего особенного.
Конечно, г-жа де Вильпаризи, проведя утро над документами, в которых вместе с архивистом наводила справки для своих мемуаров, сейчас безотчетно пыталась испробовать их воздействие и проверить чары на средней публике, сродни той, из которой когда-нибудь наберутся ее читатели. Правда, салон г-жи де Вильпаризи отличался от по-настоящему модного салона, где не могло быть многих буржуазных дам, которых она принимала, зато появлялись великосветские львицы из тех, кого ухитрялась зазвать к себе г-жа Леруа, но в мемуарах этот нюанс как-то не бросался в глаза; некоторые посредственные знакомства маркизы туда не попали, просто как-то не пришлись к слову, а гостьи, которые у нее не бывали, упоминались сплошь и рядом, потому что на пространстве мемуаров, по необходимости ограниченном, возможно упомянуть не так уж много народу, и если там фигурируют принцы, принцессы и исторические персонажи, то можно считать, что такие мемуары внушат читателям ощущение наивысшего блеска. По понятиям г-жи Леруа, салон г-жи де Вильпаризи был салоном третьего разбора, и г-жа де Вильпаризи страдала от мнения г-жи Леруа. Но сегодня никто уже не помнит, кто такая была г-жа Леруа, ее мнение кануло в вечность, а вот салон г-жи де Вильпаризи, где бывала королева Швеции, куда хаживали герцог Омальский