Она встала и положила кисти рядом с цветами; стал виден ее маленький фартучек, который она повязала, чтобы не запачкаться красками, и это еще усилило тот облик деревенской жительницы, который придавали ей чепчик и очки с толстыми стеклами, хотя этот образ оспаривало великолепие ее челяди, дворецкого, подававшего чай и печенье, и ливрейного лакея, явившегося по ее звонку, чтобы осветить портрет герцогини де Монморанси, аббатисы одного из самых знаменитых капитулов на востоке Франции. Все встали. «Забавно, что в эти капитулы, где аббатисами были нередко наши двоюродные бабки, не принимали дочерей короля Франции. Это были очень закрытые капитулы». — «Не принимали дочерей короля? Но почему?» — спросил изумленный Блок. — «Да потому, что французский королевский дом унизил себя неравным браком». Изумление Блока все росло. «Неравным браком? Французский королевский дом? Почему?» — «Да потому, что породнился с домом Медичи, — самым что ни на есть бытовым тоном пояснила г-жа де Вильпаризи. — А портрет хорош, не правда ли? И прекрасно сохранился», — добавила она.
— Моя дорогая, — заметила дама, причесанная под Марию-Антуанетту, — помните, когда я приводила к вам Листа, он сказал, что именно этот портрет — копия.
— Я склонюсь перед любым суждением Листа в музыке, но в живописи!.. К тому же он уже к тому времени впадал в детство, и вообще я не припомню, чтобы он такое говорил. Но это не вы его ко мне привели. Я двадцать раз обедала с ним у княгини Сайн-Витгенштейн[98].
Удар Аликс не достиг цели, она стояла неподвижно и молчала. Ее лицо, заштукатуренное слоями пудры, было словно каменное. И со своим благородным профилем она напоминала потрескавшуюся богиню в парке на замшелом треугольном цоколе, скрытом под накидкой.
— А вот другой прекрасный портрет, — сказал историк.
Тут дверь открылась и вошла герцогиня Германтская.
— Ну, здравствуй, — сказала г-жа де Вильпаризи, не кивнув головой, и протянула вновь прибывшей руку, вытащив ее из кармана передника; затем она перестала обращать внимание на племянницу и обернулась к историку: «Это портрет герцогини де Ларошфуко…»
В это время вошел молодой слуга дерзкого вида и прелестной наружности (черты его лица были изваяны с такой точностью и с таким совершенством, что красноватый нос и слегка раздраженная кожа казались совсем недавними следами резца скульптора); на подносе у него лежала визитная карточка.
— Это господин, который приходил к вашему сиятельству уже несколько раз.
— Вы ему сказали, что я принимаю?
— Он услышал голоса.
— Ну что ж поделаешь, пригласите его. Это один господин, которого мне представили, — пояснила г-жа де Вильпаризи. — Он сказал, что мечтает быть принятым в моем доме. Я никогда не давала ему разрешения ко мне приходить. Но, в конце концов, он уже пятый раз дает себе труд сюда явиться, не нужно обижать людей. Сударь, — обратилась она ко мне, — и вы, сударь, — добавила она, указывая на историка Фронды, — представляю вам мою племянницу герцогиню Германтскую.
Историк низко поклонился, я тоже; казалось, он полагал, что вслед за этим поклоном следует произнести нечто умное и сердечное, и уже готов был открыть рот, но вид герцогини Германтской его охладил: свой торс, словно существующий независимо от нее, она устремила вперед с преувеличенной любезностью и тут же четко откинулась назад, причем по ее лицу и глазам незаметно было, чтобы они обнаружили стоявшего перед ними человека; потом, испустив легкий вздох, она обозначила ничтожность впечатления, произведенного на нее историком и мной, посредством крыльев носа, которые раз-другой дернулись, с несомненностью давая понять, что ее внимание рассеянно и ничем не занято.
Вошел навязчивый посетитель; с простодушным и восторженным видом он направился прямо к г-же де Вильпаризи; это был Легранден.
— Горячо благодарю вас за то, что вы меня приняли, мадам, — произнес он, напирая на слово «горячо», — какую редкостную, утонченную радость подарили вы старому отшельнику! Уверяю вас, что ее отголоски…
Тут он резко замолчал, потому что заметил меня.
— Я показывала этому господину прекрасный портрет герцогини де Ларошфуко, жены автора «Максим», он достался мне по наследству.
Герцогиня Германтская раскланялась с Аликс и извинилась, что в этом году, как и в прошлые, не съездила к ней в гости. «Я узнавала о вас от Мадлен»[99], — добавила она.
— Сегодня она у меня обедала, — отозвалась маркиза с набережной Малаке, удовлетворенно подумав, что г-жа де Вильпаризи никогда не могла этим похвастаться.
Тем временем я болтал с Блоком; я слышал, как переменился по отношению к нему его отец, и опасался, как бы он не позавидовал моему благополучию, поэтому я сказал ему, что его жизнь, должно быть, повеселей моей. С моей стороны это была простая любезность. Но очень самолюбивых людей такая любезность легко убеждает в том, как им повезло, или внушает им желание убедить в этом других. «Да, жизнь у меня и в самом деле прекрасная, — с блаженным видом подтвердил Блок. — У меня трое близких друзей, а больше мне и не надо, и прелестная подружка: я вполне счастлив. Немногим из смертных так щедро блаженство дарует отец наш Зевс». По-моему, он главным образом хотел похвастаться и чтобы я ему позавидовал. Кроме того, отчасти его оптимизм проистекал, пожалуй, из желания пооригинальничать. Он явно не желал отвечать на расспросы теми же банальностями, что другие люди: «Да так, ничего особенного»; например, когда я спросил: «Ну как, славно было?», имея в виду прием с танцами у него дома, на который я не смог прийти, он отозвался монотонным, равнодушным голосом, будто речь шла о другом человеке: «Да, очень славно, как нельзя лучше. Все было просто прелестно».
— Меня бесконечно интересует ваш рассказ, — сказал Легранден г-же де Вильпаризи, — я как раз на днях размышлял о том, что у вас с автором «Максим» много общего, вас роднит четкость и быстрота мысли, то, что я определил бы двумя противоречивыми формулами: ясная стремительность и запечатленная мимолетность. Сегодня вечером мне хотелось бы записывать все ваши слова — но я их запомню. Они, по выражению, помнится, Жубера[100], дружны с памятью. Вы никогда не читали Жубера? О, как бы вы ему понравились! Позволю себе прямо нынче же вечером послать вам его труды, буду гордиться тем, что познакомил вас с плодами его ума. Он не обладал вашей значительностью. Но в нем было то же изящество.
Я хотел было сразу пойти поздороваться с Легранденом, но он постоянно держался от меня как можно дальше, надеясь, вероятно, что я не услышу, какую изысканную лесть он по любому поводу расточает г-же де Вильпаризи.
Она пожала плечами, улыбнулась с таким видом, будто услыхала от него насмешку, и обернулась к историку:
— А это знаменитая Мари де Роан, герцогиня де Шеврез, в первом замужестве супруга господина де Люина[101].
— Дорогая, эта дама напомнила мне Иоланду[102]; она, кстати, навестила меня вчера; знала бы я, что вечером вы свободны, непременно бы за вами послала: ко мне неожиданно приехала мадам Ристори и читала в присутствии автора стихи королевы Кармен Сильва[103], как это было прекрасно!
«Что за вероломство, — подумала г-жа де Вильпаризи. — Наверняка об этом она и шепталась на днях с госпожой де Боленкур и госпожой де Шапоннэ»[104]. — Я была свободна, но я бы не приехала, — отозвалась она. — Я слушала мадам Ристори в ее лучшую пору, а теперь это лишь старая развалина. И потом, я терпеть не могу стихи Кармен Сильва. Как-то раз Ристори ко мне приезжала, ее привозила герцогиня д’Аоста[105], она тогда читала одну песнь из «Ада» Данте. Вот где она была несравненна!
Аликс бестрепетно перенесла удар. Она застыла как мрамор. Взгляд пронзительный и пустой, нос с благородной горбинкой. Но с одной щеки осыпались чешуйки пудры. По подбородку ветвились странные, едва заметные прожилки, зеленые и розовые. Быть может, еще зима — и она придет в упадок.
— Если вы любите живопись, сударь, взгляните на портрет госпожи де Монморанси, — сказала г-жа де Вильпаризи Леграндену, желая перебить очередную порцию комплиментов.
Герцогиня Германтская, воспользовавшись тем, что Легранден отошел, кивнула на него тетке с ироническим и вопросительным видом.
— Это господин Легранден, — вполголоса пояснила г-жа де Вильпаризи, — у него есть сестра, которую зовут госпожа де Камбремер, тебе это скажет, надо думать, больше, чем мне.
— А как же, я ее прекрасно знаю, — воскликнула герцогиня, тут же прикрыв рот рукой. — Вернее, я ее не знаю. Понятия не имею, что взбрело в голову Базену, но он бог знает где встретился с ее мужем и сказал, чтобы эта толстуха нанесла мне визит. Передать вам не могу, что это был за визит. Она рассказала мне, что ездила в Лондон, перечислила все картины из Британского музея. И прямо от вас я, вообразите себе, поеду к ней собственной персоной завозить визитную карту. Причем не думайте, что я дешево отделаюсь: под предлогом того, что умирает, она вечно сидит дома, приезжайте к ней хоть в семь вечера, хоть в девять утра, у нее для вас наготове торт с земляникой. Разумеется, она чудовище, — продолжала герцогиня в ответ на вопросительный взгляд тетки. — Невозможная женщина, она говорит «писака» и всякие такие словечки.
— А что такое «писака»? — спросила у племянницы г-жа де Вильпаризи.
— Да я понятия не имею! — воскликнула герцогиня в притворном негодовании. — Не знаю и знать не хочу. Я этим языком не владею. — Но, видя, что тетка в самом деле не знает, что такое писака, она, поиздевавшись над г-жой де Камбремер, не отказала себе в удовольствии продемонстрировать, что учености в ней не меньше, чем пуризма, и поиздеваться над теткой. — Хотя нет, — произнесла она со смешком, который умеряли остатки напускного возмущения, — это же всем известно: писака — это писатель, тот, кто пишет. Но слово кошмарное. От него у вас все зубы мудрости выпадут. Ни за что не стану его употреблять. Так, значит, это ее брат, я сперва не поняла. Хотя ничего удивительного. Она такая же тряпка и такая же всезнайка. Такая же подлиза, как брат, и такая же надоедливая. Теперь мне понятнее эти родственные узы.