Взгляд барона Германтского скосился вбок и, выплеснув на добродушного историка поток яркой убийственной синевы, пригвоздил его к месту.
— Как зовут этого господина? — спросил у меня барон, с которым г-жа де Вильпаризи успела меня познакомить.
— Господин Пьер, — отвечал я вполголоса.
— Пьер, а как дальше?
— Пьер — это его фамилия, он крупный историк.
— Ах вот как.
— Нет, у этих молодых людей теперь такая новая мода завелась, класть шляпы на пол, — объяснила г-жа де Вильпаризи, — я тоже никак не привыкну. Но это все-таки лучше, чем оставлять шляпу в передней, как мой племянник Робер[110]. Я ему говорю: когда я вижу, как он входит без шляпы, я принимаю его за часовщика и спрашиваю, будет ли он заводить в комнатах часы.
— Вот вы, госпожа маркиза, только что упоминали о шляпе господина Моле… право, нам придется скоро написать особую главу о головных уборах, как Аристотель[111]… — сказал историк Фронды, немного успокоенный вмешательством г-жи де Вильпаризи, хотя голос его еще звучал так тихо, что никто, кроме меня, его не услышал.
— Ну не чудо ли наша маленькая герцогиня, — сказал г-н д’Аржанкур, кивая на герцогиню Германтскую, беседовавшую с Г. — Как только в салоне появляется кто-нибудь знаменитый, он всегда оказывается рядом с ней. И разумеется, это всегда кто-нибудь выдающийся. Конечно, не каждый раз попадаются господин де Борелли, или Шлюмберже, или д’Авенель[112]. Но если не они, то Пьер Лоти или Эдмон Ростан[113]. Вчера вечером у Дудовилей[114], где, к слову, она была великолепна в своей изумрудной диадеме и пышном розовом платье с шлейфом, по одну руку от нее сидел господин Дешанель[115], по другую германский посланник: она рассуждала с ними о Китае; прочие гости держались на почтительном расстоянии и не слышали их разговора, теряясь в догадках, будет война или нет. Воистину точь-в-точь королева, собравшая вокруг себя приближенных.
Все окружили г-жу де Вильпаризи, чтобы посмотреть, как она рисует.
— У этих цветов воистину небесный розовый цвет, — сказал Легранден, — я хочу сказать, цвет розовеющего неба. — Тут он перешел на шепот, чтобы никто не услышал, кроме маркизы. — Впрочем, нет: в вашем изображении мне видится скорее шелковистость, живая алость. Ах, вы намного превзошли Пизанелло и ван Хёйсума[116] с их кропотливым и безжизненным гербарием.
Даже самый скромный художник никогда не станет возражать, если его предпочтут соперникам; он лишь постарается воздать им должное.
— У вас создается такое впечатление, потому что они писали цветы своего времени, которых мы уже не знаем, но при этом они владели замечательным искусством.
— Ах вот оно что, цветы своего времени, как это необычайно, — воскликнул Легранден.
— В самом деле, у вас прекрасно получился вишневый цвет… или майские розы, — сказал историк Фронды, немного сомневаясь насчет цветов, но с уверенностью в голосе, потому что он уже начал забывать инцидент с шляпами.
— Нет, это яблоневый цвет, — возразила герцогиня Германтская, обращаясь к тетке.
— Да, вижу, что ты настоящая деревенская жительница, распознаешь цветы, как я.
— О да, что правда, то правда! Но я думал, что яблоневый цвет уже отошел, — наудачу заметил историк Фронды, желая загладить свой промах.
— Нет, наоборот, яблони еще не цвели, они зацветут только недели через две-три, — вмешался архивист, который отчасти имел дело с собственностью г-жи де Вильпаризи, а потому лучше знал о том, что творится в деревне.
— Да, причем только в окрестностях Парижа, где они всегда цветут раньше. В Нормандии, например, у его отца, — сказала герцогиня, кивая на герцога де Шательро, — великолепные яблоневые сады на берегу моря, как на японской ширме, вот они по-настоящему расцветают только после двадцатого мая.
— Я этого никогда не вижу, — сказал молодой герцог, — у меня от цветов сенная лихорадка, такая досада.
— Сенная лихорадка? Первый раз слышу, — изрек историк.
— Это модная болезнь, — заметил архивист.
— Между прочим, когда год яблочный[117], ее может и не быть. Как сказал тот хитрый нормандец: если год яблочный… — сказал г-н д’Аржанкур, который был не вполне французом и старался выглядеть настоящим парижанином.
— Ты права, — ответила племяннице г-жа де Вильпаризи, — это с юга. Мне прислала эти ветки в подарок одна цветочница. Вас удивляет, господин Вальнер, — обратилась она к архивисту, — что цветочница присылает мне в подарок цветущие ветви? Но, хоть я и стара, у меня немало знакомых и друзья тоже есть, — с простодушной улыбкой добавила она, но мне показалось, что именно потому, что у нее были такие блестящие знакомства, ей было особенно лестно похваляться дружбой с цветочницей.
Блок встал и тоже подошел полюбоваться цветами, которые рисовала г-жа де Вильпаризи.
— Ну что ж, маркиза, — произнес историк, вновь усаживаясь на свой стул, — даже если разразится одна из тех революций, что так часто затопляли кровью историю Франции, а ведь Господи Боже мой, в наше время все может быть, — добавил он, окинув всех присутствующих бдительным взглядом, словно проверяя, не затесался ли в салон кто-нибудь неблагонадежный, чего у него, впрочем, и в мыслях не было, — с подобным талантом и знанием пяти языков вы наверняка не пропадете. — У историка было легко на душе, потому что он позабыл о своей бессоннице. Но внезапно он вспомнил, что не спал уже шесть ночей, и тяжелая усталость, вспыхнув у него в мозгу, сковала ему ноги, согнула плечи, а скорбное его лицо по-стариковски поникло.
Блок всплеснул руками, желая выразить свое восхищение, и локтем опрокинул вазу, так что вся вода пролилась на ковер.
— Воистину у вас волшебные пальцы, — сказал маркизе историк, который в этот момент сидел ко мне спиной и не заметил, какой промах совершил Блок.
А тот решил, что эти слова относятся к нему, и, чтобы скрыть, как ему стыдно за свою неуклюжесть, ответил дерзостью:
— Это совершенно неважно, я не вымок.
Г-жа де Вильпаризи позвонила, пришел лакей, вытер ковер и собрал осколки. Маркиза пригласила обоих молодых людей и герцогиню Германтскую на свой утренний прием, причем герцогине сказала:
— Не забудь сказать Жизели и Берте (герцогиням д’Обержон и де Портфен), чтобы пришли немного раньше двух и мне помогли, — таким тоном она приказала бы дополнительным метрдотелям прийти заранее, чтобы разложить фрукты в вазы.
Со своей царственной родней и с г-ном де Норпуа она церемонилась куда меньше, чем с историком, Котаром, Блоком или со мной; казалось, они нужны ей только для того, чтобы насытить наше любопытство. Ведь она знала, что не обязана стесняться с людьми, для которых она не более или менее блестящая дама, а обидчивая сестра их отца или дяди, которую все обхаживают. Ей незачем было блистать перед ними, все равно они от этого не стали бы думать о ее положении в свете лучше или хуже, они как никто другой знали ее историю и чтили прославленный род, от которого она происходила. Но главное, они были для нее все равно что сухие ветви, которые больше не принесут плодов, — не познакомят ее со своими новыми друзьями, не разделят с ней свои радости. На ее долю доставались только их визиты или возможность говорить о них на своем файв-о-клоке, а позже — в мемуарах, для которых файв-о-клок служил как бы репетицией, первым чтением вслух перед избранными слушателями. А движение, новизна, развлечения и жизнь сосредоточились для г-жи де Вильпаризи в компании, которую ей благодаря этим знатным родственникам, раз уж к ней не ездили прочие представители высшего света, удавалось заинтересовать, ослепить, поработить, — в компании Котаров, Блоков, признанных драматургов, всевозможных историков Фронды; именно этот разряд гостей приносил ей социальные преимущества (вполне стоившие того, чтобы время от времени дарить им возможность повстречаться с герцогиней Германтской, без малейшей, впрочем, надежды с ней познакомиться): обеды с выдающимися людьми, чьи труды ее интересовали, постановки оперетт и пантомим прямо у нее дома, ложи на занятные спектакли. Между тем Блок встал и собрался уходить. Он успел сказать во всеуслышание, что инцидент с вазой не имеет никакого значения, но потихоньку он бормотал, и тем более думал, нечто другое: «Если слуги у вас настолько скверно вышколены, что не умеют поставить вазу так, чтобы гости не промокли и вообще не пострадали, нечего разводить всю эту роскошь», — пробурчал он себе под нос. Он был из тех обидчивых и «нервных» людей, кто мучительно страдает от собственной неловкости и ни за что в ней не признается, а между тем она способна испортить им весь день. Он был в ярости, его одолевали черные мысли, он не хотел больше никогда возвращаться в высший свет. В такие минуты необходимо отвлечься. К счастью, его тут же задержала г-жа де Вильпаризи. Когда он пришел, она никому его не представила — не то зная убеждения своих друзей и принимая в расчет поднимавшуюся волну антисемитизма, не то по рассеянности. Он же, не очень-то представляя себе, что принято в обществе, решил, что по правилам хорошего тона перед уходом должен со всеми вежливо, но с холодком попрощаться; он несколько раз кивнул, погружая свой бородатый подбородок в пристежной воротничок, и с холодным, недовольным видом по очереди осмотрел всех гостей через пенсне. Но г-жа де Вильпаризи его остановила; ей нужно было еще поговорить с ним об одноактной пьесе, которую должны были у нее представлять; с другой стороны, она не хотела, чтобы он ушел, не получив удовольствия от знакомства с г-ном де Норпуа (а посланник, к ее удивлению, все не появлялся), хотя представлять ему Блока было уже для нее бесполезно, поскольку Блок и без того был исполнен решимости уговорить двух артистов, о которых упоминалось раньше, спеть за спасибо, только ради известности, на приеме у маркизы, где собирается европейская элита. Он даже предлагал привести заодно актрису «зеленоокую, прекрасную, как Гера»