му материал для сенсационного доклада в медицинской Академии!» Настаивать он не посмел, но смотрел на меня тем самым робким и вопросительным, жадным и умоляющим взглядом, который так восхитил меня у историка Фронды. Разумеется, эти двое были незнакомы и совсем не похожи друг на друга, но психологические законы, так же как физические, носят более или менее общий характер. Те же предпосылки, тот же понимающий взгляд у разных представителей человеческой фауны, — так на земном шаре в разных местах, далеких одно от другого и никогда друг друга не видевших, одинаково утреннее небо. Я не расслышал, что ответил ему посланник, потому что все шумели, обступив г-жу де Вильпаризи и глядя, как она рисует.
— Вы знаете, о ком мы говорим? — спросила мужа герцогиня.
— Догадываюсь, разумеется, — отвечал герцог. — Уж она-то не из тех, кто прославит свое поколение.
— Да никогда в жизни! — Тут герцогиня обратилась к г-ну д’Аржанкуру. — Вы себе представить не можете ничего смехотворнее.
— Это уморительно, — перебил герцог Германтский, чей затейливый запас слов давал светским людям повод говорить, что он не дурак, а причастным к литературе — что он законченный болван.
— Не представляю, — подхватила герцогиня, — как Робер мог в нее влюбиться. Знаю, конечно, о таких вещах не спорят, — добавила она, скорчив очаровательную рожицу, свидетельствующую сразу о философском смирении и обманутых чувствах. — Разумеется, кто угодно может влюбиться в кого угодно. Причем, — добавила она (поскольку хоть она по-прежнему издевалась над новейшей литературой, но благодаря не то газетам, популяризировавшим эту литературу, не то разговорам, эта литература в нее уже отчасти впиталась), — потому-то любовь и прекрасна, ведь это придает ей «таинственность».
— Таинственность! Ну нет, признаться, по мне это чересчур, кузина, — изрек граф д’Аржанкур.
— Вовсе нет, любовь совершенно таинственна, — возразила герцогиня с нежной улыбкой любезной светской дамы, которая, сама убежденная и стойкая вагнерианка, убеждает человека своего круга, что в «Валькирии»[130] не только сплошной шум. — В сущности, ведь в самом деле никто не знает, почему один человек любит другого; это может быть совсем не то, что мы думаем, — добавила она, улыбаясь и опровергая последним замечанием мысль, высказанную перед этим. — Впрочем, в сущности никто ничего не знает, — устало и скептически заключила она. — Так что сами видите, умнее всего не обсуждать, почему кто-то любит кого-то.
Но, едва провозгласив этот принцип, она тут же его и нарушила и принялась критиковать выбор Сен-Лу.
— И все-таки, знаете, меня удивляет, что его привлекло такое посмешище.
Слыша, что речь у нас идет о Сен-Лу, и понимая, что он в Париже, Блок вдруг стал говорить о нем такие гадости, что все возмутились. Но Блока уже захлестнула ненависть, и ясно было, что он ни перед чем не остановится, чтобы дать ей выход. Раз и навсегда решив, что являет собой образец высокой нравственности, а люди, посещающие «Ла Були» (спортивный клуб, казавшийся ему великосветским), достойны каторги, он полагал, что любые удары, которые он сумеет им нанести, будут заслуженными. Однажды он договорился до того, что подаст в суд на кого-то из своих друзей за членство в «Ла Були». На суде он собирался дать ложные показания, но такие, которые обвиняемый не сможет опровергнуть. Таким образом Блок, не пытавшийся, впрочем, осуществить этот план, рассчитывал повергнуть друга в растерянность и отчаяние. Но что за беда, коль скоро человек, которого он хотел наказать, только и думал, что о роскоши да о своей «Ла Були», а против таких людей все средства хороши, особенно если удар наносит такая безупречная личность, как Блок.
— Да взять хотя бы Сванна, — заметил г-н д’Аржанкур, который наконец уразумел смысл сказанного кузиной и, пораженный ее правотой, рылся в памяти в поисках примера людей, влюблявшихся в тех, кто лично ему был не по вкусу.
— Нет, Сванн совсем другой случай, — возразила герцогиня. — Странно, конечно, ведь она круглая дура, но хотя бы не посмешище и была тогда настоящей красавицей.
— Ну-ну, — пробурчала г-жа де Вильпаризи.
— А вы ее не считали красавицей? Но почему, в ней была масса шарма, прелестные глаза, прелестные волосы, она прекрасно одевалась, да и сейчас еще одевается. Согласна, теперь она выглядит безобразно, но раньше была восхитительна. Хотя я все равно огорчилась, что Шарль на ней женился, ведь это было так бессмысленно. — Герцогиня не собиралась сказать ничего особенного, но г-н д’Аржанкур рассмеялся, и она повторила свои слова, не то потому, что они показались ей забавными, не то просто потому, что ее порадовал смех собеседника, которого она одарила нежным взглядом, словно добавляя к чарам остроумия чары кротости. — Нет, правда, этого не стоило делать, — продолжала она, — но в общем госпожа Сванн была очень мила, и я прекрасно понимаю, что ее было за что любить, но у Робера девица — это просто смех, можете мне поверить. Знаю, что мне в назидание приведут избитую цитату из Ожье: «Ведь нас пьянит вино, так что нам до бутылки?»[131] Что ж, Робера, может быть, и пьянит вино, но выбор бутылки воистину не делает чести его вкусу! Вообразите, первым делом она потребовала, чтобы я прямо посреди гостиной велела построить лестницу. Пустяки, не правда ли, и объявила, что будет лежать ничком на ступенях. А слышали бы вы, что она говорила! Я услышала только одну сцену, но это нечто невообразимое: пьеса называется «Семь принцесс»[132].
— «Семь принцесс», возможно ль, какой снобизм! — воскликнул г-н д’Аржанкур. — Но позвольте, я знаю всю эту пьесу. Автор — мой соотечественник. Он послал ее королю, а тот ничего не понял и просил, чтобы я ему объяснил.
— Это случайно не Сар Пеладан?[133] — спросил историк Фронды, пытаясь продемонстрировать остроумие и осведомленность, но так тихо, что его вопрос прошел незамеченным.
— Ах, вы знаете «Семь принцесс»? — ответила д’Аржанкуру герцогиня. — От всей души поздравляю! Я знаю только одну, но она отбила у меня охоту познакомиться с остальными шестью. Вдруг они такие же, как та, которую я видела!
«Какая дура! — думал я, злясь, что она оказала мне такой ледяной прием. Я испытывал злорадное удовольствие при мысли, что она совершенно не поняла Метерлинка. — И ради подобной женщины я проделываю столько километров каждое утро… нет, я слишком снисходителен к ней. Теперь я и сам не желаю с ней знаться». Такие слова я себе говорил, но думал я совершенно противоположное; это были просто слова, разговор, который мы ведем сами с собой в те минуты, когда слишком возбуждены, чтобы оставаться в одиночестве, и чувствуем, что нам нужно, поскольку другого собеседника у нас нет, поговорить с самими собой, причем неискренне, как с чужим человеком.
— Я просто не могу вам передать, что это было, — продолжала герцогиня, — впору было лопнуть со смеху. И мы не сдержались, даже слишком развеселились, так что эта особа обиделась, а Робер, в сущности, до сих пор на меня злится. Впрочем, я ничуть не жалею, ведь если бы все прошло благополучно, девица бы, чего доброго, пришла опять, и неизвестно, как бы это понравилось нашей Мари-Энар.
Так в семье называли мать Робера, г-жу де Марсант, вдову Энара де Сен-Лу, чтобы отличить ее от принцессы Германтской и Баварской, ее кузины, которую тоже звали Мари: во избежание путаницы племянники, кузены и прочие родственники добавляли к ее имени то имя мужа, то одно из ее других имен, так что получалась то Мари-Жильбер, то Мари-Эдвиж.
— Причем накануне было что-то вроде репетиции, и тоже неподражаемо! — с иронией в голосе продолжала герцогиня Германтская. — Вообразите, скажет фразу, и не фразу даже, а четверть фразы, и остановится, и молчит минут пять, поверьте, я не преувеличиваю[134].
— Возможно ль! — вскричал г-н Д’Аржанкур.
— Со всей мыслимой любезностью я позволила себе намекнуть, что это может удивить зрителей. Она мне ответила буквально: «Текст надо произносить так, будто сам его только что придумал». Нет, вы только подумайте, это же колоссально!
— Мне казалось, она неплохо читает стихи, — заметил один из двух молодых людей.
— Она понятия не имеет, что это такое, — возразила герцогиня. — Впрочем, мне ее и слушать не надо было. Достаточно было посмотреть на ее явление с лилиями! Как только я увидела эти лилии, так сразу и поняла, какая она бездарь!
Все засмеялись.
— Тетя, вы не сéрдитесь на меня за давешнюю шутку с королевой Швеции? Я пришел с повинной.
— Нет, не сержусь, даже разрешаю тебе закусить, если ты проголодался… Ну же, господин Вальнер, изобразите-ка помощницу хозяйки дома, помогите мне принимать гостей, — обратилась г-жа де Вильпаризи к архивисту: это была ее любимая шутка.
Герцог Германтский сидел в кресле развалясь, рядом на ковре стоял его цилиндр, но тут он выпрямился и с довольным видом оглядел тарелки с птифурами, которые ему поднесли.
— Теперь, немного освоившись в столь блестящем обществе, с удовольствием отведаю ромовую бабу, на вид они восхитительны.
— Месье прекрасно справляется с ролью помощницы, — заметил г-н д’Аржанкур, из духа подражания подхватывая шутку г-жи де Вильпаризи.
Архивист предложил тарелку историку Фронды.
— Вы превосходно несете вашу службу, — сказал тот от застенчивости и ради того, чтобы снискать сочувствие окружающих.
И украдкой бросил заговорщицкий взгляд на тех, чью шутку повторил.
— Скажите, милая тетя, — спросил герцог Германтский у г-жи де Вильпаризи, — кто этот господин весьма приятной наружности, уходивший, когда я пришел? Я, должно быть, с ним знаком, потому что он со мной раскланялся по-дружески, но я его не признал: вы же знаете, у меня нет памяти на имена, — добавил он с довольным видом.