«Нет, он решительно антидрейфусар, это ясно как день, — сказал себе Блок. — Но если он считает, что Пикар — предатель и лжец, как же он может считаться с его разоблачениями и упоминать их с одобрением, будто считает их искренними? А если Пикар, наоборот, представляется ему праведником, который говорит чистую правду, — как же он может подозревать, будто тот лгал на очной ставке с Грибленом?»
Может быть, Норпуа говорил с Блоком как с единомышленником именно потому, что был даже более завзятым антидрейфусаром, чем правительство, а потому питал к этому правительству такую же вражду, как сторонники Дрейфуса. А может быть, его занимало нечто более существенное, располагавшееся на другом уровне, с которого дрейфусарство казалось незначительной подробностью, не заслуживавшей чести отвлекать патриота, которого заботят великие вопросы внешней политики. Но скорее всего, дело в том, что правила политического благоразумия годятся только там, где речь идет о форме, о процедуре, об уместности того или иного действия, однако они точно так же не в силах разрешить основные проблемы, как в философии чистая логика не может справиться с загадкой жизни и смерти; хотя, возможно, это самое благоразумие подсказывало ему, что рассуждать о таких материях опасно, и из осторожности он предпочитал обсуждать лишь второстепенные дела. Но Блок ошибался, воображая, будто г-н де Норпуа, даже если бы он был по натуре не столь осторожен и не подходил к любой проблеме исключительно формально, мог бы, при желании, открыть ему правду о роли Анри, Пикара, дю Пати де Клама[145] на каждом этапе дела Дрейфуса. Блок даже мысли не допускал, что г-н де Норпуа и сам не знал об этом всей правды. Ведь он был знаком с министрами — как же он мог оставаться в неведении? Наверняка Блок полагал, что наиболее мудрые головы способны в какой-то мере догадаться, что происходит в политике, но он воображал, вместе с большинством, что безусловная и осязаемая истина в политике непременно хранится в секретном досье президента Республики и президента Государственного совета, а те сообщают ее министрам. Но ведь даже когда истина в политике опирается на документы, они обычно имеют не большую ценность, чем рентгеновский снимок: непосвященные воображают, будто это четкое описание болезни пациента, а на самом деле этот снимок передает лишь какой-то элемент общей картины, который добавится к множеству других, о которых станет рассуждать врач, чтобы вывести из них диагноз. Вот так ускользает от нас истина в политике, когда мы сближаемся со знающими людьми, о которых думали, что им известна эта истина. И если взять то же дело Дрейфуса, то и позже, когда произошли такие поразительные события, как признание Анри, а затем его самоубийство[146], министры-дрейфусары трактовали их совершенно не так, как Кавиньяк и Кюинье[147], которые сами обнаружили фальшивку и провели допрос; более того, даже министры-дрейфусары, причем одного и того же толка, судившие не только на основании одних и тех же фактов, но и в одном и том же духе, объясняли роль Анри в диаметрально противоположном смысле: одни считали его сообщником Эстергази, другие, напротив, приписывали эту роль дю Пати де Кламу, тем самым поддерживая тезис своего противника Кюинье и полностью расходясь со своим союзником Ренаком[148]. Все, что Блок смог вытянуть из г-на де Норпуа, было замечание, что если начальник Генерального штаба г-н де Буадефр в самом деле приказал г-ну Рошфору передать секретное сообщение, то это воистину весьма прискорбно[149].
— Будьте уверены, что, скорее всего, военный министр, во всяком случае in petto[150], на все лады проклинал начальника Генерального штаба. По моему разумению, здесь было бы нелишне официальное опровержение. Но военный министр inter pocula[151] в выражениях не стесняется. Впрочем, вокруг некоторых вопросов неразумно возбуждать брожение умов, которое потом трудно будет обуздать.
— Но эти документы — явная фальшивка, — сказал Блок.
Г-н де Норпуа не ответил, зато объявил, что не одобряет демонстративного поведения принца Генриха Орлеанского[152]:
— Впрочем, оно может лишь нарушить спокойствие в зале суда и вызвать волнения, которые как с той, так и с другой стороны весьма нежелательны. Разумеется, следует положить конец антивоенным проискам, но нам ни к чему склоки, которые затевают правые, когда они, вместо того чтобы служить патриотической идее, норовят поставить ее себе на службу. Франция, слава богу, не южноамериканская республика, и незаметно, чтобы она испытывала нужду в генерале-путчисте.
Блоку так и не удалось ни навести разговор на вопрос о виновности Дрейфуса, ни добиться от посланника предсказания о том, каков будет приговор по разбиравшемуся гражданскому делу. Зато г-н де Норпуа с видимым удовольствием распространялся о последствиях этого приговора.
— Если его осудят, — сказал он, — то, по всей видимости, за ним последует кассация, потому что, когда в судебном процессе выслушивают такое количество свидетельских показаний, дело редко обходится без формальных нарушений, на которые могут сослаться адвокаты. Что же до выходки принца Генриха Орлеанского, весьма сомневаюсь, что она была во вкусе его отца.
— Вы полагаете, что герцог Шартрский за Дрейфуса? — спросила герцогиня с негодующей улыбкой, не поднимая носа от тарелки с птифурами; глаза ее округлились, щеки порозовели.
— Ничуть, я только хотел сказать, что всему семейству в этом смысле свойственно политическое направление, в высшей степени присущее, например, великолепной принцессе Клементине, причем ее сын, принц Фердинанд, держится за него, как за драгоценное наследие[153]. Уж болгарский принц не заключил бы в объятия майора Эстергази.
— Он бы предпочел простого солдата, — прошептала герцогиня Германтская, которая часто обедала с болгарином в гостях у принца де Жуэнвиля и однажды на его вопрос, ревнива ли она, ответила: «Да, монсеньор, я ревную к вам ваши браслеты».
— Вы не едете сегодня на бал к госпоже де Саган? — спросил у г-жи де Вильпаризи г-н де Норпуа, желая прервать разговор с Блоком.
Посланник ничего не имел против Блока и сказал нам позже, не без наивности и, скорее всего, по поводу некоторых следов неогомерического стиля, уцелевших в языке моего приятеля несмотря на то, что от этого стиля он уже успел отказаться: «Он довольно забавен с этой своей старомодной и несколько церемонной манерой изъясняться. Еще немного, и он бы наподобие Ламартина или Жан-Батиста Руссо стал говорить „ученые сестры“[154]. У нынешней молодежи это редкость, да и у предыдущего поколения то же самое. Мы-то были романтиками». Но даром что он отметил своеобразие собеседника, разговор, по его мнению, чересчур затянулся.
— Нет, месье, я больше не езжу на балы, — ответила ему маркиза с милой старушечьей улыбкой. — А вы-то поедете? Вам это по возрасту, — добавила она, объединяя взглядом г-на де Шательро, его друга и Блока. — Я тоже приглашена. — Для смеху она притворилась, что это ей льстит. — Нарочно приезжали меня позвать. (Приезжала, собственно, сама принцесса де Саган.)
— У меня нет приглашения, — сказал Блок, думая, что г-жа де Вильпаризи устроит так, чтобы его позвали, и что г-жа де Саган будет счастлива видеть у себя в гостях друга особы, которую она приглашала лично.
Маркиза не ответила, а Блок не стал настаивать, потому что ему надо было обсудить с ней другое дело, для чего он уже попросил разрешения увидеться с ней день спустя. Он слышал, как молодые люди говорили, что объявили о своем выходе из кружка Королевской улицы[155], потому что там теперь принимают кого попало, и хотел попросить у г-жи де Вильпаризи, чтобы она помогла ему туда вступить.
— Между прочим, это семейство де Саган — это же сплошная пыль в глаза, сплошной снобизм, разве не так? — спросил он.
— Ничего подобного, они в своем роде наше наивысшее достижение, — возразил г-н д’Аржанкур, усвоивший все парижские шутки.
— Тогда это будет, так сказать, истинное празднество, — с долей иронии отозвался Блок, — самое блестящее светское сборище сезона!
Г-жа де Вильпаризи весело осведомилась у герцогини Германтской:
— Ну-ка скажи, бал у принцессы де Саган — это и впрямь большое светское празднество?
— Это не у меня надо спрашивать, — с иронией отозвалась герцогиня, — мне еще не удалось выяснить, что такое светское празднество. И вообще, я в светской жизни не разбираюсь.
— Вот как? А я думал, напротив, — вставил Блок, вообразивший, что герцогиня говорит искренне.
Он, к великому отчаянию г-на де Норпуа, продолжал задавать ему множество вопросов об офицерах, чьи имена всплывали чаще других в деле Дрейфуса; посланник объявил, что на первый взгляд ему показалось, будто полковник дю Пати де Клам без царя в голове и не слишком подходит для ведения столь деликатного дела, как расследование, требующего огромного хладнокровия и рассудительности.
— Я знаю, что партия социалистов громогласно требует его головы, а также немедленного освобождения узника с Чертова острова. Но сдается мне, что мы еще не так низко пали, чтобы пройти под кавдинским ярмом господ Жеро-Ришара и прочих[156]. Пока что ничего еще не решено. Не думаю, чтобы та или другая сторона скрывали особо непорядочные деяния. Возможно, некоторые более или менее бескорыстные защитники вашего протеже питают добрые намерения, я не утверждаю обратное, но вы же знаете, чем вымощена дорога в ад, — добавил он с хитрым взглядом. — Главное, нужно, чтобы правительство показало, что его не захватили левые группировки и что оно не даст себя парализовать по первому окрику армии, поддерживающей диктатуру, тем более что никакая это не армия. Само собой разумеется, если обнаружится новый факт, начнется процедура пересмотра. Последствия очевидны. Требовать этого — значит ломиться в открытую дверь. Или правительство выскажется ясно и четко, или бездарно утратит свои основные преимущества. Тогда уже пустой болтовней они не отделаются. Придется назначить Дрейфусу судей. И это будет нетрудно, потому что, хотя в нашей милой Франции, где все любят на себя клеветать, люди привыкли сами верить и других уверять, будто для того, чтобы услышать правдивые и справедливые слова, необходимо пересечь Ламанш (причем сплошь и рядом это лишь окольный путь к бе