регам Шпрее[157]), и все-таки, что ни говори, судьи есть не только в Берлине[158]. Но пускай даже правительство начнет действовать — станете ли вы его слушать, сплотитесь ли вокруг него? Не останетесь ли глухи к его патриотическому призыву, отзоветесь ли на него?
Г-н де Норпуа задавал Блоку эти вопросы с пылом, который пугал моего товарища, но и льстил ему, потому что посланник говорил с таким видом, будто в его лице обращается к целой партии, задавал ему вопросы так, будто Блок посвящен в тайны этой партии и готов отвечать за ее решения. «Если вы не сложите оружия, — продолжал г-н де Норпуа, не дожидаясь от Блока коллективного ответа, — если раньше, чем высохнут чернила на постановлении, согласно которому начнется процедура пересмотра, вы подчинитесь чьему-нибудь коварному призыву и не сложите оружия, а вместо этого примкнете к той или иной бесполезной оппозиции, которая представляется кое-кому политическим ultima ratio[159], если вы удалитесь в ваши шатры и сожжете корабли, вы накличете на себя беду. Разве зачинщики беспорядков держат вас взаперти? Или вы поклялись им в верности?» Блок затруднялся с ответом. Г-н де Норпуа не дал ему времени на раздумья. «Если это не так, во что я всей душой хочу верить, если есть в вас хоть в малой степени то, что, к сожалению, как мне представляется, отсутствует у некоторых из ваших вожаков и друзей, а именно политическое чутье, — в тот же день, как вступит в игру палата по уголовным делам Кассационного суда, вы окажетесь победителем, если только не дадите себя завербовать любителям ловить рыбку в мутной воде. Не поручусь, что весь Генеральный штаб сумеет выйти сухим из воды, но хорошо уже, если хотя бы кто-нибудь из них сумеет сохранить лицо, не вызывая взрыва негодования и не затевая потасовки. Впрочем, само собой разумеется, что именно правительству надлежит разрешить спор и положить конец долгой череде безнаказанных злодеяний, но конечно, не в угоду подстрекательствам социалистов или какой-то там солдатни, — добавил он, глядя Блоку в глаза и повинуясь, возможно, общему для всех консерваторов инстинктивному стремлению обзавестись поддержкой в лагере противника. — Правительство должно действовать, не обращая внимания ни на какие угрозы, откуда бы они ни исходили. Слава богу, правительство не подчиняется ни полковнику Дриану, ни — на другом полюсе — господину Клемансо[160]. Следует обуздать профессиональных смутьянов, да так, чтобы они пикнуть не смели. Огромное большинство французов желает трудиться, желает порядка! Таково мое глубокое убеждение. Однако общественность следует просвещать, не нужно этого бояться; а если какие-нибудь бараны из тех, которых так хорошо изучил наш Рабле, очертя голову станут прыгать в воду[161], придется им доказать, что вода эта мутная и замутило ее с умыслом чуждое нам отродье, чтобы скрыть опасное дно. И правительству невместно делать вид, что оно только во имя самообороны вышло из пассивного состояния, ведь оно будет действовать с полным правом — я имею в виду Правосудие, к которому оно прибегнет. Правительство примет все ваши советы. Если окажется, что была допущена судебная ошибка, поддержка подавляющего большинства позволит ему взять разбег».
— Вы, месье, наверняка дрейфусар, — сказал Блок, обращаясь к г-ну д’Аржанкуру, которому его представили так же, как другим, — иностранцы все за Дрейфуса.
— Это внутреннее дело французов, не правда ли? — возразил г-н д’Аржанкур c той особенной наглостью, которая состоит в том, чтобы приписать собеседнику некое мнение, хотя наверняка знаешь, что он его отнюдь не разделяет, поскольку только что высказал нечто противоположное.
Блок покраснел; г-н д’Аржанкур улыбнулся, оглянулся по сторонам; улыбка эта, адресованная другим гостям, на самом деле была обидна для Блока, но обида умерялась сердечностью, с которой в конце концов д’Аржанкур улыбнулся самому Блоку, лишая его возможности рассердиться на его, в сущности, жестокие слова. Герцогиня Германтская сказала на ухо д’Аржанкуру что-то, чего я не расслышал, имевшее, вероятно, отношение к вероисповеданию Блока, потому что на лице герцогини промелькнуло выражение, которому страх, что вас услышат те, о ком идет речь, придает обычно оттенок неуверенности и фальши вперемешку с веселым и недоброжелательным любопытством, какое внушает нам группа людей, абсолютно нам чуждая. Чтобы отыграться, Блок обратился к герцогу де Шательро: «Вы, месье, француз и наверняка знаете, что за границей все поддерживают Дрейфуса, хоть и считается, будто во Франции никогда не знают, что делается за границей. Между прочим, я знаю, что с вами можно поговорить, это мне говорил Сен-Лу». Но юный герцог, чувствуя, что все здесь настроены против Блока, и будучи трусом, как многие светские люди, да к тому же еще и обладая затейливым и язвительным складом ума, словно унаследованным вследствие атавизма от г-на де Шарлюса, огрызнулся: «Простите, месье, что я не буду рассуждать с вами о Дрейфусе, но я принципиально говорю на эту тему только с потомками Иафета[162]». Все усмехнулись, кроме Блока, хотя сам-то он как будто привык иронизировать над своим иудейским происхождением и над тем, что его род в некотором смысле имеет отношение к горе Синай. Но, видимо, у него не было припасено какой-нибудь уместной в подобную минуту фразы, и вместо этого в его внутреннем механизме что-то щелкнуло, и с губ у него сорвались совершенно другие слова. Он просто пролепетал: «Но откуда вы знаете? Кто вам сказал?» — словно был сыном каторжника. Правда, принимая во внимание его фамилию, которую, так же как и его внешность, трудно было принять за христианскую, удивляться было с его стороны несколько наивно.
Поскольку то, что сказал ему г-н де Норпуа, не вполне его удовлетворило, он подошел к архивисту и спросил, не бывает ли у г-жи де Вильпаризи г-н дю Пати де Клам или г-н Жозеф Ренак. Архивист ему не ответил: он был националистом и постоянно уверял маркизу, что в обществе назревает война и нужно быть осторожней в выборе знакомств. Он решил, что Блок, возможно, агент Синдиката, явившийся собирать сведения, и тут же пересказал г-же де Вильпаризи, о чем он спрашивал. Маркиза рассудила, что Блок по меньшей мере дурно воспитан, а может быть, и опасен для репутации г-на де Норпуа. И потом, она хотела угодить архивисту, единственному человеку, перед которым она немного робела: он занимался, правда, без особого успеха, ее образованием, читая ей каждое утро статью г-на Жюде в «Ле Пти Журналь»[163]. Следовало внушить Блоку, чтобы он больше к ней не приходил, и в своем светском репертуаре она с легкостью отыскала сцену, в которой гранд-дама отказывает кому-нибудь от дома, — сцену, отнюдь не подразумевавшую, вопреки тому, что можно было предположить, ни подъятого перста, ни горящего взора. Когда Блок подошел к ней попрощаться, она утопала в огромном кресле и, казалось, с трудом очнулась от дремы. Ее прелестный рассеянный взгляд слегка мерцал, подобно перламутру. Прощальные слова Блока исторгли у нее на лице лишь томную улыбку, не сопровождавшуюся ни единым словом; руки она ему тоже не подала. Эта сцена крайне изумила Блока, но, поскольку вокруг них толпилось много народу, он почувствовал, что, пожалуй, угодил в неловкое положение, и, чтобы преодолеть сопротивление маркизы, он, не дождавшись ее руки, сам протянул ей свою. Г-жа де Вильпаризи была потрясена. Но при всем желании угодить архивисту и клану противников Дрейфуса в целом, она, видимо, хотела позаботиться и о будущем, а потому просто-напросто опустила веки и прикрыла глаза.
— Кажется, она спит, — сказал Блок архивисту, который, чувствуя поддержку маркизы, изобразил на лице негодование. — Прощайте, сударыня, — крикнул Блок.
Маркиза слабо шевельнула губами, словно умирающая, которая пытается что-то сказать, но никого уже не узнает. Блок удалился, уверенный, что она вконец одряхлела, и тут она вновь ожила, исполнилась сил и повернулась к маркизу д’Аржанкуру. Несколько дней спустя Блок пришел к ней опять, обуреваемый любопытством и желанием уяснить себе столь странное происшествие. Она приняла его очень приветливо, потому что была добра, потому что архивиста при ней не было, потому что ей очень хотелось, чтобы у нее сыграли спектакль, в чем Блок обещал посодействовать, и в конце концов потому, что уже исполнила привлекавшую ее роль гранд-дамы, вызвавшую всеобщее восхищение настолько, что в тот же вечер эта роль обсуждалась в разных салонах, правда, в такой версии, которая не имела ничего общего с истиной.
— Вы говорили о «Семи принцессах», герцогиня, а знаете ли вы, что автор этого… я бы сказал, этого пасквиля — мой компатриот (чем я отнюдь не горжусь), — сказал д’Аржанкур с иронией, к которой примешивалось удовлетворение: ведь он знал лучше других, кто автор произведения, о котором зашел разговор. — Да, он по национальности бельгиец, — добавил он.
— В самом деле? Нет, мы не станем вас винить в какой бы то ни было причастности к «Семи принцессам». К счастью для вас и для ваших компатриотов, вы совсем не похожи на автора этой чепухи. Я знаю очень славных бельгийцев, вас, вашего короля — он немного застенчив, но весьма остроумен! — моих кузенов герцогов де Линь и многих других, но, к счастью, все вы говорите совсем на другом языке, чем автор «Семи принцесс». Словом, если вам угодно знать мое мнение, тут вообще не о чем говорить. Эти люди нарочно притворяются невразумительными, а если надо, то и смехотворными, чтобы скрыть отсутствие мыслей. Если бы за всем этим хоть что-нибудь стояло, я бы вам призналась, что определенная доля дерзости меня не пугает, лишь бы за ней скрывалась мысль. Не знаю, читали ли вы пьесу Борелли. Некоторых она шокировала, но вы можете убить меня на месте, — добавила она, полагая, что вряд ли подвергает себя большому риску, — а мне она показалась бесконечно интересной