[164]. Не то что «Семь принцесс»! Пускай одна из этих принцесс дарит свою благосклонность моему племяннику, не могу же я из семейной привязанности…
Тут речь герцогини резко оборвалась, потому что в гостиную вошла новая дама: это была виконтесса де Марсант, мать Робера. Г-жа де Марсант считалась в Сен-Жерменском предместье высшим существом, ей приписывали ангельскую доброту и смирение. Мне об этом уже говорили, и у меня не было особых причин удивляться, ведь я не знал тогда, что она родная сестра герцога Германтского. Позже я всегда поражался, видя, как в этом обществе меланхоличные, чистые, смиренные, жертвенные дамы, чтимые как безгрешные святые с витражей, расцветают на той же генеалогической ветви, что и их грубые, распутные и ничтожные братья. Мне казалось, что когда брат и сестра настолько похожи внешне, как герцог Германтский и г-жа де Марсант, то у них и склад ума, и сердце должны быть одни и те же, как если бы в них воплотился один и тот же человек, у которого могут быть разные настроения, но при этом если он ограниченный, от него нельзя ожидать широты взглядов, а если у него черствое сердце — беззаветного самоотречения.
Г-жа де Марсант слушала лекции Брюнетьера[165]. Она воодушевляла Сен-Жерменское предместье, а ее беспорочная жизнь еще и служила всем примером. Но морфологическое строение изящного носа в сочетании с пронзительным взглядом намекало на то, что в умственном и нравственном плане г-жу де Марсант следовало бы отнести к тому же семейству, что и герцога, ее брата. Мне не верилось, что по причине всего лишь принадлежности к женскому полу, а также, быть может, перенесенных страданий и всеобщего уважения можно отличаться от своей родни так же сильно, как в эпических поэмах отличаются от свирепых братьев сестры, которым достались все добродетели и вся красота. Мне казалось, что природа располагает меньшей свободой, чем старинные поэты, и для всех членов семьи должна пользоваться приблизительно одними и теми же элементами; я никак не ожидал от нее такой изобретательности, чтобы из тех же материалов, которые пошли на создание дурака и грубияна, она творили обширный ум без тени глупости или святость без следа жестокости. На г-же де Марсант было платье из тончайшего шелка, расшитого узором из больших пальмовых листьев, на которые были нашиты матерчатые черные цветочки. Дело в том, что три недели тому назад она потеряла кузена, г-на де Монморанси, но это не мешало ей, пускай в трауре, делать визиты, посещать обеды в узком кругу. Это была гранд-дама. В душе ее сохранялся атавизм — легкомыслие и строгость придворной жизни. У г-жи де Марсант не хватило сил долго оплакивать отца и мать, но ни за что на свете она не стала бы носить цветные платья месяц после смерти кузена. Со мной она общалась более чем любезно, поскольку я был другом Робера и принадлежал к тому же кругу, что Робер. Ее доброта сопровождалась притворной застенчивостью, чем-то вроде мгновенных перебоев голоса, взгляда, мысли, которые поспешно унимаешь, — так оправляют юбку, чтобы, как требует хорошее воспитание, она не занимала слишком много места и чтобы упругий материал не комкался. Впрочем, прекрасное воспитание не следует понимать слишком буквально: многие из этих дам очень быстро впадают в распутство, но заученных в детстве хороших манер никогда не забывают. Разговор г-жи де Марсант вызывал легкое раздражение, потому что всякий раз, когда речь заходила о разночинце, например о Берготте или об Эльстире, она, отчеканивая слово «честь», словно придавая ему особый смысл, и произнося его особым тоном, с интонацией, присущей Германтам, говорила: «Я имела честь, огромную ч-е-с-ть встретиться с господином Берготтом, познакомиться с господином Эльстиром», не то желая подчеркнуть собственное смирение, не то разделяя с герцогом Германтским пристрастие к устаревшим выражениям, отражающее протест против нынешнего дурного воспитания, против того, что люди перестали выражать друг другу должное почтение. Какая бы из этих причин ни была истинной, в любом случае ясно было, что, когда г-жа де Марсант говорит: «Я имела честь, огромную ч-е-с-ть», она воображает, будто исполняет важную роль и доказывает, что умеет ценить имена достойных людей не меньше, чем привечала бы самих этих людей в своем замке, живи они по соседству. С другой стороны, она очень любила свое семейство, весьма многочисленное, к тому же не прочь была пуститься в долгие неторопливые объяснения, а потому охотно поминала свои семейные связи и постоянно (совершенно не желая никого поразить и на самом деле обожая рассказывать лишь о трогательных крестьянах и превосходных егерях) перебирала в разговоре все европейские семейства, состоявшие в вассальной зависимости от Германтов; люди менее знатные ей этого не прощали, и даже, если сами были хоть сколько-нибудь умны, высмеивали как признак глупости.
В деревне г-жу де Марсант боготворили за то, что она творила добро, но главное, за то, что благодаря чистоте крови, которая на протяжении нескольких поколений текла только в жилах самых выдающихся людей Франции, в ее манерах не осталось ни тени того, что в народе зовется «кривлянием»: она держалась совершенно безыскусно. Она без опаски обнимала бедную женщину, когда у той было горе, и велела ей наведаться в замок, где ей дадут телегу дров. Про нее говорили, что она истинная христианка. Ей хотелось найти для Робера неслыханно богатую невесту. Быть гранд-дамой — значит играть в гранд-даму, то есть, помимо всего прочего, изображать простоту. Эта игра стóит чрезвычайно дорого, тем более что простота восхищает только в том случае, если окружающие знают, что эту простоту вы избрали добровольно, иными словами, что вы очень богаты. Позже, когда я рассказывал о том, что видел, мне сказали: «Вы не могли не заметить, что она восхитительна». Но в настоящей красоте столько новизны, она такая особенная, что ее трудно распознать. В тот день я заметил лишь, что у нее очень маленький нос, очень синие глаза, длинная шея и печальное выражение лица.
— Послушай, — сказала маркиза де Вильпаризи герцогине Германтской, — думаю, что сейчас ко мне приедет женщина, с которой ты не хочешь знакомиться, и лучше я тебя предупрежу, чтобы ее визит не застал тебя врасплох. Причем можешь не беспокоиться, она у меня появится только сегодня и больше никогда. Это жена Сванна.
Г-жа Сванн, видя, какой размах принимает дело Дрейфуса, и опасаясь, как бы происхождение мужа не обернулось против нее, умоляла его никогда больше не говорить, что осужденный невиновен. В его отсутствие она заходила еще дальше и проявляла самый пылкий национализм; впрочем, в этом она просто вторила г-же Вердюрен, в которой проснулся и неистово запылал дремлющий обывательский антисемитизм. Благодаря своим новым убеждениям г-жа Сванн сумела проникнуть в кружки, которые тогда начали возникать, объединявшие антисемитски настроенных светских дам, и завязала кое-какие аристократические знакомства. Может показаться странным, что герцогиня Германтская, несмотря на всю дружбу со Сванном, упорно отказывалась исполнить его желание, которого он от нее не скрывал, и познакомиться с его женой. Но позже мы увидим, что в этом проявлялся своеобразный характер герцогини: решив, что «не обязана» делать то-то и то-то, она деспотично навязывала окружающим веления своей «свободной воли», весьма и весьма произвольной.
— Спасибо, что предупредили, — отвечала герцогиня. — Это бы в самом деле было очень досадно. Но я знаю ее в лицо и сразу уйду.
— Поверь мне, Ориана, она чудесная женщина, очень милая, — сказала г-жа де Марсант.
— Я вам верю, но мне вовсе не хочется убеждаться в этом самой.
— Ты приглашена к леди Израэль? — спросила г-жа де Вильпаризи у герцогини, желая сменить тему разговора.
— Я, слава богу, с ней незнакома, — отвечала герцогиня Германтская. — Об этом надо спрашивать у Мари-Энар. Она с ней общается, и я никогда не могла понять зачем.
— Каюсь, я в самом деле была с ней знакома, — отозвалась г-жа де Марсант. — Но я решила больше с ней не знаться. Говорят, она из самых оголтелых и не скрывает этого. В сущности, мы все были слишком доверчивы, слишком гостеприимны. Больше я не буду поддерживать знакомство ни с кем из этой нации. Наши двери были закрыты для провинциальной родни, зато мы их распахнули перед евреями. Теперь мы видим их благодарность. Увы! О чем говорить, если мой распрекрасный сын совсем сошел с ума и городит чушь, — добавила она, слыша, что г-н д’Аржанкур намекал на Робера. — Кстати о Робере, вы его не видели? — спросила она у г-жи де Вильпаризи. — Сегодня суббота, и я надеялась, что он на сутки приедет в Париж, а в этом случае он бы непременно к вам заглянул.
На самом деле г-жа де Марсант думала, что сын не получит увольнительную, и в любом случае знала, что, даже если его отпустят, он к г-же де Вильпаризи не поедет, а потому надеялась, что, если она притворится, будто рассчитывала встретить его у тетки, обидчивая маркиза простит ему все визиты, которыми он пренебрег.
— Неужели Робер здесь? Но я от него ни слова не получала; кажется, после Бальбека мы ни разу не виделись.
— Он так занят, у него столько дел, — сказала г-жа де Марсант.
Ресницы герцогини Германтской, чертившей наконечником зонтика круги на ковре, затрепетали от неуловимой улыбки. Всякий раз, когда герцог слишком открыто пренебрегал женой, г-жа де Марсант во всеуслышание заступалась за невестку и осуждала собственного брата. Невестка же вспоминала о ее поддержке со смесью благодарности и злопамятства, а к проделкам Робера относилась снисходительно. И тут открылась дверь и вошел Робер.
— Легок на помине, — заметила герцогиня.
Г-жа де Марсант стояла спиной к двери и не видела, как вошел сын. Когда она его заметила, радость встрепенулась в ней и забила крыльями, она привстала, черты ее лица задрожали, и восхищенный взгляд впился в сына.
— Ты пришел! Какая радость! Какой сюрприз!
— А, легок на помине, понимаю! — сказал бельгийский дипломат, заливаясь смехом.