— Да, прелестно, — ледяным тоном откликнулась герцогиня: она ненавидела народные прибаутки и позволила себе это выражение словно нехотя, в насмешку над собой.
— Здравствуй, Робер, — сказала она. — Что-то ты совсем забыл тетку.
Они обменялись несколькими словами, по всей вероятности обо мне, потому что, когда Робер отошел к матери, герцогиня со мной заговорила.
— Добрый день, как поживаете? — произнесла она.
На меня пролилась лазурь ее синего взгляда, потом, помедлив мгновение, она расправила и протянула мне стебель руки, наклонилась вперед, потом быстро выпрямилась и откинулась назад, словно куст, который пригнули, а потом отпустили. Все это она проделывала под обстрелом взглядов Сен-Лу, который наблюдал за ней на расстоянии, совершая немыслимые усилия, чтобы заставить ее сделать еще что-нибудь. Опасаясь, как бы разговор не угас, он подбросил немного топлива и ответил за меня:
— Он поживает не слишком хорошо, он немного устал, впрочем, ему, возможно, станет лучше, если он будет видеться с тобой чаще, потому что, не стану скрывать, ему это будет очень приятно.
— О, как мило с вашей стороны, — сказала герцогиня намеренно обыденным тоном, будто я подал ей манто. — Я весьма польщена.
— Слушай, я ненадолго подойду к матери, садись на мой стул, — сказал мне Сен-Лу, насильно усаживая меня рядом со своей теткой.
Мы с ней помолчали.
— Я иногда замечаю вас, когда гуляю по утрам, — сказала она с таким видом, будто сам я ее не замечал и она сообщала мне новость. — Это очень полезно для здоровья.
— Ориана, — вполголоса сказала г-жа де Марсант, — вы говорили, что заедете к госпоже де Сен-Ферреоль, так не будете ли вы любезны ей передать, чтобы не ждала меня к обеду? Я останусь дома с Робером. И если бы вы могли заодно заехать к нам и сказать, чтобы как можно скорей купили сигары, которые нравятся Роберу, это «Корона», они у нас кончились.
Подошел Робер; он услышал только имя г-жи де Сен-Ферреоль.
— Это еще что за госпожа де Ферреоль? — спросил он изумленно и вместе с тем решительно, поскольку нарочно подчеркивал свое полное незнание света.
— Что ты, мой дорогой, ты ее прекрасно знаешь, — возразила мать, — это сестра Вермандуа, она когда-то подарила тебе чудный биллиард, ты его обожал.
— Вот как, сестра Вермандуа, я понятия не имел. Семья у меня потрясающая, — продолжал он, наполовину обернувшись ко мне и незаметно для себя воспроизводя интонации Блока, точь-в-точь как подхватывал его идеи, — они водятся с немыслимыми людьми, с какими-нибудь Сен-Ферреолями (и он отчеканивал последний слог каждого слова), ездят на балы, раскатывают в «викториях», ведут роскошную жизнь. Чудеса, да и только.
Герцогиня Германтская издала легкий горловой звук, краткий и сильный, словно изо всех сил подавляя улыбку, и это означало, что в той мере, в какой позволяют родственные чувства, она отдает должное остроумию племянника. Тут доложили, что князь фон Пфаффенхайм-Мюнстербург-Вайниген просит сообщить г-ну де Норпуа о своем прибытии.
— Встречайте его, месье, — сказала г-жа де Вильпаризи бывшему посланнику, и тот пошел навстречу германскому премьер-министру.
Но маркиза его задержала вопросом:
— Погодите, месье; скажите, показывать ему миниатюру с императрицей Шарлоттой[166]?
— Полагаю, он будет в восторге, — отозвался посланник проникновенно, словно завидуя милости, ожидавшей этого счастливчика министра.
— О, я знаю, что он человек весьма благонадежный, — сказала г-жа де Марсант, — у иностранцев это такая редкость. Но я наводила справки. Он воплощение антисемитизма.
Первые два слога в имени принца звучали с отчаянной бравурностью, если выражаться по-музыкальному, и в то же время в их заикающемся повторе слышались и порывистость, и манерное простодушие, и тяжеловесное германское «изящество», наброшенные, как темно-зеленые ветки, на темно-синий эмалевый «хайм»[167], распространявший вокруг мистику рейнского витража, притаившуюся за бледной золоченой резьбой немецкого XVIII века. В этом имени, среди других, из которых оно состояло, пряталось название маленького немецкого курорта, куда я в раннем детстве ездил с бабушкой[168], городка у подножия горы, освященной прогулками Гёте и поросшей виноградниками, где делали знаменитые местные вина; мы пили их в курзале, и названия их были сложными и звучными, как эпитеты, которые дает своим героям Гомер. И едва я услыхал имя принца, как, прежде чем припомнился сам курорт, мне почудилось, что оно укоротилось, пропиталось человечностью, обрело местечко у меня в памяти, где прекрасно умещалось, и прильнуло к нему, привычное, будничное, вкусное, легкое, и было в нем что-то разрешенное и даже прописанное врачом. Более того, герцог Германтский, объясняя, кто такой этот принц, привел некоторые его титулы, и я узнал название деревни, через которую протекала речка; по ней каждый вечер после процедур я плавал на лодке сквозь тучи комаров; узнал я и название дальнего леса, куда врач не разрешал мне ходить на прогулку. И в самом деле, понятно было, что власть сеньора распространяется на окрестные земли, и когда перечисляют его титулы, эта власть связывает с ними названия, которые можно одно за другим прочитать на карте. Так под забралом князя Священной империи и франконского шталмейстера обнаружилось лицо любимого края, на котором часто останавливались для меня лучи солнца в шесть часов, во всяком случае до того, как вошел князь, рейнграф и курфюрст Пфальцский. Потому что я мгновенно узнал, что доходы от леса и речки, населенных гномами и ундинами, от волшебной горы, где высится старинный «бург»[169], хранящий память о Лютере и Людовике Немецком[170], он употреблял на то, чтобы иметь пять автомобилей «шаррон», один особняк в Париже, другой в Лондоне, одну ложу в Опере по понедельникам, другую по вторникам во «Французском театре». Мне не показалось, да и ему самому вроде бы не казалось, что он отличается от других столь же богатых людей того же возраста, но не столь поэтического происхождения. Он обладал той же культурой, что они, питал те же идеалы, радовался своему высокому положению, но лишь из-за преимуществ, которые оно ему приносило, и его честолюбие простиралось лишь на то, чтобы быть избранным в Академию моральных и политических наук; потому-то он и пришел к г-же де Вильпаризи. Если он, чья жена возглавляла в Берлине самый недоступный аристократический кружок, пожелал быть представленным маркизе, на то были свои причины. Уже несколько лет он жаждал попасть в Академию, но, к несчастью, ему никогда не удавалось заручиться больше чем пятью голосами академиков, согласных за него проголосовать. Он знал, что г-н де Норпуа один располагает по меньшей мере десятком голосов и способен, благодаря хитрым сделкам, еще увеличить их число. Князь, зная его с тех пор, как они оба были посланниками в России, нанес ему визит и сделал все, что было в его силах, чтобы завоевать его поддержку. Но напрасно он расточал маркизу любезности, добывал для него русские ордена, упоминал о нем в статьях об иностранной политике, — маркиз проявлял полную неблагодарность, и казалось, все эти знаки внимания ничего для него не значили, он ничем не поддержал кандидатуру князя и даже не обещал ему своего голоса! Разумеется, г-н де Норпуа принимал князя со всей мыслимой любезностью, не хотел даже, чтобы он беспокоил себя и «давал себе труд приехать к нему лично», и сам приезжал в особняк князя, а когда тевтонский рыцарь упоминал, что «желал бы стать его коллегой», проникновенно отвечал: «О, я был бы совершенно счастлив!» И разумеется, какой-нибудь простак, какой-нибудь доктор Котар, подумал бы: «Ну что ж, он у меня в гостях, он приехал по доброй воле, считая меня более важной особой, чем он сам, он уверяет, что был бы счастлив видеть меня в Академии, какого черта, не зря же он все это говорит! Наверно, он не предлагает за меня проголосовать просто потому, что ему это в голову не приходит. Он слишком много рассуждает о моем влиянии, а потому не предлагает поддержать меня своим собственным, значит, я должен припереть его к стенке, поговорить с глазу на глаз и сказать: „Так проголосуйте же за меня!“ — и ему придется проголосовать».
Но князь фон Пфаффенхайм не был простаком; доктор Котар сказал бы о нем: «хитроумный дипломат»; он знал, что в хитроумии г-н де Норпуа ему не уступает и сам способен сообразить, что мог бы угодить кандидату, если бы за него проголосовал. В пору, когда князь был посланником в разных странах и министром иностранных дел, ему приходилось вести разговоры, в которых собеседники точно знают, как далеко можно зайти и чего говорить не следует. Для него не было секретом, что на языке дипломатии «говорить» значит «предлагать». Вот почему он добыл для г-на де Норпуа орден Святого Андрея. Но если бы он был должен отчитаться перед своим правительством о разговоре, который у него состоялся после этого с г-ном де Норпуа, он мог бы сообщить в депеше: «Я понял, что избрал неправильный путь». Потому что как только он вновь завел разговор об Академии, г-н де Норпуа в очередной раз изрек:
— Я был бы весьма, весьма рад за своих коллег. Мне думается, они должны понимать, какая честь для них, что вы о них подумали. Ваша кандидатура очень интересна, она несколько выбивается из того, к чему мы привыкли. Вы знаете, Академия погрязла в рутине, боится всего, что звучит хоть чуть-чуть по-новому. Лично я это осуждаю. Сколько раз я давал это понять коллегам! Боюсь даже, да простит мне Бог, что однажды у меня вырвалось слово «закоснелые», — добавил он с покаянной улыбкой, вполголоса, почти в сторону, по-актерски, и бросил искоса на князя быстрый взгляд своих синих глаз, как старый актер, желающий убедиться в произведенном впечатлении. — Вы же понимаете, князь, я бы не хотел, чтобы такой выдающийся человек, как вы, ввязался в предприятие, заранее обреченное на провал. До тех пор, пока образ мыслей моих коллег остается таким отсталым, я полагаю, что лучше вам воздержаться. Впрочем, уверяю вас, если я замечу, что в эту коллегию, все больше смахивающую на некрополь, проникнут свежие веяния, если увижу, что у вас появились шансы, я первый поспешу вас об этом известить.