«Орден Святого Андрея был ошибкой, — подумал князь. — Дело не продвинулось ни на шаг; ему не это нужно. Я промахнулся».
Рассуждать таким образом был способен и г-н де Норпуа, принадлежавший к той же школе, что князь. Можно посмеяться над тем, с каким глупым педантизмом дипломаты вроде Норпуа трепещут от восторга над каким-нибудь почти бессмысленным официальным оборотом речи. Но у этой ребячливости есть оборотная сторона: дипломаты знают, что на весах, обеспечивающих европейское или еще какое-нибудь равновесие, имя которому мир, добрые чувства и прекрасные речи весят очень мало; а настоящий, тяжелый вес, обеспечивающий решения, имеет то обстоятельство, что противник, если он достаточно силен, может добиться исполнения своего желания путем обмена. Бескорыстным людям, таким, например, как моя бабушка, не понять подобных истин, а г-н де Норпуа и князь фон*** частенько с ними сталкивались. Занимая пост в странах, от войны с которыми нас отделяли какие-нибудь два шага, г-н де Норпуа, беспокоясь о том, какой оборот примут события, твердо знал, что о событиях этих его известят не словом «война» и не словом «мир», а другим, на первый взгляд банальным, а по сути ужасным или благословенным, и он, дипломат, прекрасно его поймет с помощью своего шифра; и, защищая честь Франции, ответит он на это слово другим, не менее банальным, но министр враждебной страны сразу поймет: война. И по старинному обычаю, сходному с тем, который велел, чтобы сговоренные жених и невеста в первый раз встретились как бы случайно на спектакле в театре «Жимназ»[171], даже диалог, в котором прозвучат судьбоносные слова «Мир» или «Война», происходил обычно не в кабинете министра, а на скамье в каком-нибудь «Кургартен»[172], где министр и г-н де Норпуа оба ходили к минеральному источнику, чтобы выпить по стаканчику целебной воды. По молчаливому соглашению они встречались, когда пора было пить воды, сперва совершали вдвоем короткую и безобидную с виду прогулку, причем оба собеседника понимали ее смысл, такой же трагичный, как приказ о мобилизации. Вот и в таком частном деле, как выборы в Академию, князь с помощью индукции прибегнул к той же системе, что и в дипломатической карьере, к тому же методу одновременного чтения символов, наложившихся одни на другие.
И конечно, нельзя утверждать, что только моя бабушка и немногие ей подобные не имели понятия о подобных расчетах. Большинство обычных людей, что трудятся на поприще, где все известно заранее, лишены интуиции, а потому не разбираются в этом точно так же, как моя бескорыстная бабушка. Иногда необходимо опуститься до уровня содержанок обоего пола, чтобы обнаружить корысть и необходимость выжить в побуждениях, лежащих в основе совершенно невинных с виду поступков или слов. Какой мужчина не знает, что, если женщина, которой он платит, скажет ему: «Не будем говорить о деньгах», это значит не больше, чем счет «раз-два-три» в музыке, когда дирижер отбивает такт, а если потом она объявит: «Ты измучил меня, ты слишком многое от меня скрывал, я больше не в силах терпеть», он должен понимать, что другой покровитель предлагает ей больше? Именно в этом язык кокотки сближается с языком светской дамы. Самые выразительные примеры обнаруживаются в мире апашей. Но г-н де Норпуа и немецкий князь, ничего не зная об апашах, существовали примерно так же, как народы, которые, несмотря на все свое величие, эгоистичны и хитры; их нельзя покорить иначе как силой, не упуская из виду корысть, способную толкнуть их на убийство, впрочем, иногда чисто символическое: простая нерешительность или отказ вступить в борьбу могут обречь народ на гибель. Однако обо всем этом не сообщается в правительственных бюллетенях, а потому народ часто склоняется к пацифизму; воинственность в нем возникает чисто инстинктивно, от ненависти, от злобы, а не по тем причинам, которые толкнули на войну правительство, получившее сведение от г-на де Норпуа.
После этого князь тяжело проболел всю зиму, потом поправился, но сердце его было поражено неизлечимым недугом. «Черт побери! — сказал он себе. — Нельзя терять времени, а то так и умру, а в Академию не попаду. Вот уж будет обидно».
Для «Ревю де Дё Монд» он написал исследование о политике двух последних десятилетий и в нем несколько раз отозвался о г-не де Норпуа в самых лестных выражениях. Маркиз приехал к нему благодарить. Причем добавил, что не знает, как выразить свою благодарность. Князь сказал себе, словно человек, попробовавший новый ключ, чтобы отпереть замок: «Нет, опять не то»; провожая г-на де Норпуа, он чувствовал, что слегка устал, и думал: «Проклятие, пока эти прохвосты меня изберут, они меня в могилу вгонят. Надо спешить».
В тот же вечер он повстречал г-на де Норпуа в Опере.
— Мой дорогой посланник, — сказал он, — давеча вы говорили, что не знаете, каким образом выразить мне свою признательность; это, разумеется, преувеличение, вы ничего мне не должны, но я со всей неделикатностью ловлю вас на слове.
Г-н де Норпуа ценил такт князя не меньше, чем тот ценил его собственный. Он сразу понял, что князь фон Пфаффенхайм не просит, а предлагает сделку, и с благосклонной улыбкой приготовился слушать.
— Боюсь, вы сочтете меня очень нескромным. Я очень привязан к двум дамам, хотя, как вы поймете, совершенно по-разному; обе некоторое время назад перебрались в Париж и рассчитывают здесь поселиться: это моя жена и эрцгерцогиня Иоганна. Они будут давать обеды, например, в честь короля и королевы Англии, и мечтают о том, чтобы подарить гостям возможность общения с особой, которой они, не будучи с ней знакомы, искренне восхищаются. Признаюсь, что я не знал, как исполнить их желание, но тут я совершенно случайно узнал, что вы с этой особой знакомы; я знаю, что она живет весьма уединенно, видится с очень немногими, с happy few[173]; но если вы с вашей обычной ко мне благожелательностью поддержите мою просьбу, я уверен, что она согласится, чтобы вы меня ей представили и передали ей приглашение эрцгерцогини и принцессы. Быть может, она согласится прийти отобедать вместе с английской королевой и, кто знает, если мы не слишком ей наскучим, провести пасхальные каникулы вместе с нами в Больё у эрцгерцогини Иоганны. Имя этой особы маркиза де Вильпаризи. Признаюсь, что надежда войти в число завсегдатаев подобного кабинета остроумия утешила бы меня и я бы легко отказался от надежды на членство в Академии. Ведь у нее дома также ведутся умные и тонкие разговоры.
Тут князь с невыразимой радостью почувствовал, что замок поддается и ключ наконец-то подошел.
— Выбирать совершенно не нужно, мой дорогой князь, — отвечал г-н де Норпуа. — Салон, о котором вы говорите, сочетается с Академией как нельзя лучше: это настоящий рассадник академиков. Я передам вашу просьбу госпоже маркизе де Вильпаризи, она будет безусловно польщена. Что до обеда, то она выезжает очень редко, и это будет, вероятно, труднее. Но я вас представлю, и вы сами изложите ваше дело. Главное, не следует отказываться от Академии; я как раз через две недели обедаю у Леруа-Больё, а потом мы с ним вместе едем на важное заседание; без него не обходятся ни одни выборы; я уже упоминал при нем ваше имя, которое ему, разумеется, хорошо известно. Он тогда высказал некоторые замечания. Но теперь он нуждается в поддержке моей группы на ближайших выборах, и я намерен вернуться к этому вопросу; я ему вполне откровенно расскажу о сердечной дружбе, которая нас с вами связывает, и не скрою от него, что, если вы выставите свою кандидатуру, я попрошу всех моих друзей голосовать за вас (князь испустил глубокий вздох облегчения), а он знает, что у меня есть друзья. Полагаю, что, если мне удастся заручиться его содействием, у вас появятся весьма серьезные шансы. Приходите нынче вечером в шесть часов к госпоже де Вильпаризи, я вас представлю ей и расскажу, чем окончился утренний разговор.
Так князь Пфаффельхайм оказался в гостях у г-жи де Вильпаризи. Когда он заговорил, я был глубоко разочарован. Я знал, что у каждой эпохи есть свои особые черты, которые характернее национальных, так что в иллюстрированном словаре, где все, вплоть до Минервы, изображены в своем истинном виде, Лейбниц в парике и брыжах очень мало отличается от Мариво или Самюэля Бернара[174]; но я понятия не имел, что национальные черты выразительнее кастовых. И вот они воплотились передо мной, причем не в словах, где я заранее готов был услышать шелест эльфов и пляски кобольдов, а в других изменениях, ничуть не меньше свидетельствовавших о своем поэтическом источнике: я услыхал, как краснолицый пузатый коротышка рейнграф, склонившись перед г-жой де Вильпаризи, произнес: «Топрый вечер, коспоша маркиса» с тем же акцентом, что какой-нибудь эльзасский швейцар.
— Не угостить ли вас чашкой чаю или куском торта? Он очень вкусный, — сказала мне герцогиня Германтская, стараясь быть как можно любезнее. — Я здесь ухаживаю за гостями, как у себя дома, — добавила она с иронией, придававшей ее голосу гортанный оттенок, как будто она с трудом удержалась от хриплого смешка.
— Месье, — обратилась г-жа де Вильпаризи к г-ну де Норпуа, — вы не забудете, что хотели что-то рассказать князю касательно Академии?
Герцогиня Германтская опустила глаза и слегка повернула запястье, чтобы посмотреть, который час.
— О боже! Если я хочу до обеда у госпожи Леруа еще заглянуть к госпоже де Сен-Ферреоль, пора прощаться с тетей.
И, не сказав мне «до свиданья», она встала. Она заметила г-жу Сванн, которая, казалось, испытала сильную неловкость от встречи со мной. Она, конечно, помнила, как раньше всех уверяла меня, что убеждена в невиновности Дрейфуса.
— Не хочу, чтобы мать знакомила меня с госпожой Сванн, — сказал мне Сен-Лу. — Она когда-то была кокоткой. Муж у нее еврей, а она тут у нас корчит из себя националистку. Смотри-ка, там мой дядя Паламед.